Лауреат 2001 года за романы
«Трезвенник» (№ 2) и «Кнут» (№ 9). Кавалер ордена «Знамени» (2008 г.)
По случаю выхода в свет романа
Морковин собрал друзей-литераторов на ужин, чтобы совместно отметить это
волнующее событие. Атмосфера была приподнятой, благостной, даже в какой-то мере
торжественной. Каждый из приглашенных коллег — кто лаконично, а кто развернуто,
в меру своего темперамента, — когда доходил до него черед, приветствовал и
поздравлял хозяина.
— Да, брат, — сказал беллетрист Анатольев, почтительно взвешивая на ладонях увесистый морковинский том, — полтыщи
страниц — не хухры-мухры. Это тебе не какой-то
рассказик на два листочка, тут не шути, тут семь потов с тебя сойдет.
— Пять лет, — со вздохом сказал
Морковин, — пять лет не видел божьего света, горбатился с утра до полуночи.
Жена бывало разводом грозила, сын вырос, уже меня
перерос, дочь замуж вышла, а я, как в тумане, поздравить толком ее не успел.
Полжизни отняла эта книжица.
— Зато появился кирпич так кирпич,
— веско сказал Феофилактов, — говорю это как романист романисту. Иной напишет
тебе рассказик, а ходит гоголем, хвост распустит. Но нетушки, Гоголь — другая
птица. «Мертвые души» за день не слепишь — это, дружок, не чай с вареньем.
Недаром так скоро отдал концы.
— А Чехов? — запальчиво возразил
почувствовавший себя уязвленным обидчивый новеллист Зарайский, — две-три
странички, а между тем каждый такой «рассказик» — жемчужина.
— Пусть так, — усмехнулся
Феофилактов. — Но потому что таких жемчужин скопилось на три десятка томов.
Количество проявило качество. Иначе и Антону бы Павловичу несдобровать —
пучина, забвение и водоем под названием Лета. Вспомните, что сказал Ренар. Неглупый был, между прочим, малый. «Гении — это
волы. Садятся и пишут сто, двести, триста страниц».
Поднятая Анатольевым
тема задела гостей, возникла дискуссия. Похоже, что он ненароком попал в особую
болевую точку.
Один лишь фельетонист Гурий
Нильский, тощий флегматик почтенных лет, многозначительно помалкивал. Когда-то
за его ядовитость коллеги прозвали фельетониста нильским крокодилом. Но сам он
на это прозвище не обиделся, больше того, был даже польщен. После чего эта
характеристика была окончательно легализована — она прижилась и с течением
времени вытеснила его имя-отчество.
Поэтесса и переводчица Лапкина, в
недавнем прошлом весьма привлекательная, кокетливая уютная дама, недоуменно
проворковала:
— Крокодайл,
почему вы безмолвствуете? Ваше молчание интригует.
Нильский сказал:
— Если вам любопытно, могу
поделиться одним неожиданным, но не случайным воспоминанием. Сам не пойму,
отчего оно выплыло.
— Делитесь, — кисло сказал
Морковин.
— Помните вы такое двустишие —
«Легкой жизни я просил у Бога, Легкой смерти надо бы просить»?
— Кто же не помнит? — сказал Анатольев.
— А не подскажете, кто его автор? —
осведомился фельетонист.
Гости задумались. Феофилактов
смущенно покачал головой.
— Чертова память… — пробормотал он.
— Вертится на языке, а не вспомнишь.
— Всегда вы поставите в тупик, —
обиженно протянула Лапкина. — Еще улыбается. Фу, какой вы…
— Предвидел это, — осклабился Нильский. — Обидно. И грустно. Эти две строчки принадлежат
человеку достойному. И безусловно — незаурядному.
Ивану Ивановичу Тхоржевскому. Припоминаете эту фамилию?
Гости задумчиво безмолвствовали.
— Злой,
нехороший, — чирикнула Лапкина.
Сколь ни странно, веселое
оживление, царившее в застолье, скукожилось, а вскоре гости стали прощаться.
Оставшись один, огорченный Морковин
взял в руки новорожденную книгу и озабоченно перелистал. Потом подержал ее в
ладонях, как будто взвешивая ее. Медленно положил на стол. Томила неясная
досада.
Устало подошел к книжной полке и,
сняв с нее том энциклопедии, стал в ней искать упоминание о неизвестном ему
поэте. Однако ничего не нашел.
И лишь неделю спустя он собрал
несколько красноречивых подробностей.
Иван Иванович Тхоржевский явился на
свет в последней четверти девятнадцатого столетия. Не стало его шестьдесят лет
назад. Родился в литературной семье. Родители выпустили в свет собрание песен
Беранже. Он получил образование в Санкт-Петербургском университете. Ему
предстояла научная деятельность, но он предпочел статус чиновника. Был
управляющим канцелярией. Стал председателем совета акционеров голландского
банка. Переводил Верлена и Пруста, даже рубаи Омара
Хайяма.
Но странное дело! Его карьеру,
такую успешную и основательную, его переводы, его стихи все перевесило
восьмистишие, верней, заключительные две строчки. Первые шесть ничем не
выделились из стихотворного потока. Вся семидесятилетняя жизнь, как выяснилось,
была прожита, чтоб появились те две строки.
Морковин чуть слышно проговорил:
— Легкой жизни я просил у Бога,
Легкой смерти надо бы просить.
Потом, вздохнув, отправился спать.
Но так и не заснул до утра.
