Евгений Шкловский

В. Курицын. Журналистика: 1993-1997

Тень Курицына

В. Курицын. Журналистика: 1993 — 1997. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, СПб, 1998. — 198 с.

Пожалуй, наша словесность и журналистика не знали в последнее время такого разностороннего, динамичного и... вызывающего самые противоположные толки литератора. Самого спросового в мире серьезных и несерьезных газет и самого “глянцевого”, самого молодежного, просто самого-самого... Не так давно прошедшие в его родном городе Екатеринбурге Дни Курицына еще раз подтвердили: он — знаковая фигура, как бы к нему ни относились.

Курицын — литератор, успешно создавший за последние годы из своей личности легенду. Известно: в пору ранней юности лучший футболист города Екатеринбурга. Жених, чуть не уехавший за своей невестой в государство Израиль, но вовремя спохватившийся. Побратим многих богемно-андеграундных (в прошлом и ныне) поэтов и прозаиков. Много и еще всякого вокруг, о чем сам Курицын с удовольствием повествует в своих текстах.

Назовите Курицына литературным критиком — и сразу почувствуете явное несоответствие означающего и означаемого. Назовите прозаиком (как-никак, а книжка прозы в “Соло” выходила, ныне объявлен еще и авантюрный роман в “Вагриусе”) — то же самое. Наверно, не случайно он назвал книгу “Журналистика”, собрав в ней тексты, выходившие в последние годы в самых разных изданиях — от “Независимой газеты” до элитарного “Нового литературного обозрения” и глянцевого “Матадора”.

А ведь Курицын еще и в некотором роде “дискурсист”-эстетик, поклонник Дерриды и идеолог отечественного постмодернизма. И вообще он практикует, по его собственному выражению, различные культурные методики, позволяющие писать об Андрее Битове и об уринотерапии, о современной поп-музыке и спорте. Все концептуально, с мудреными словечками, все как бы по делу, со скользящей, ненавязчивой и неагрессивной иронией. С широчайшим жанровым и интонационным диапазоном — от чарующей вспоминательной лирики, умелых пародийных версификаций до фельетона и откровенного эпатажа.

А как замечательно получаются у него “Записки литературного человека” — в этой рубрике в журнале “Октябрь” регулярно появлялись его заметки-записки-мемуары о литературной жизни, с вполне определенным авторским “я”, сознающим свою далеко не последнюю роль в современном литпроцессе и литбыте. “Истинное, волшебное счастье: я приходил утром на работу в “Вечерний Свердловск”, делал там с девяти до одиннадцати свои дела, а потом шел к Касимову, благо редакцию от его дома отделяет одна выкуренная сигарета (я тогда не только пил, но и курил табак). У Касимова валялись там и сям в запорожских позах перегрузившиеся ночью литераторы. Мой звонок их будил, они с трудом отпирали дверь, натягивали штаны, кряхтели, продирали глаза и ноздри, влачились чистить редкие вязкие зубы”.

Ведь это он, Слава Курицын, в сущности, проторил дорожку для разного рода исповедей и ранних мемуаров критиков и прозаиков, правда, иных эстетических ориентаций и пристрастий (П. Басинский, О. Павлов и др. далеко не старые еще авторы “Октября”). Это он вернул в нашу словесность литературный быт: жизнь коллег-литераторов, этот вечно длящийся праздник, перекидывающийся, подобно пламени, с тусовки на тусовку, с презентации на инсталляцию и с фуршета на обед, с чтений на дни, с конференций на вечера, с бокала шампанского на стакан водки...

С его и впрямь легкой руки пошли гулять по нынешним журнальным и газетным публикациям разного рода дневниковые записи: “Утром проснулся в плохом настроении, поругался с Ирушкой и Федюшкой. Лежал весь день на диване, дулся на весь мир. Ближе к вечеру поспал часика три. Было холодно, я заснул, особо не раздеваясь, накинувшись пледом, а проснувшись, обнаружил, что на мне один носок. Второй пропал во время сна”.

Можно спросить, какое отношение имеет к литпроцессу пропавший носок Славы Курицына и какое нам до него дело? Вообще не имеет, но в контексте жизнедеятельности персонажа Славы Курицына имеет и даже очень большое. Ведь посреди всех этих “логосов” и “измов”, посреди литбаталий и культпредставлений начинаешь испытывать к носку и его владельцу какое-то особое расположение, даже нежность...

Курицын впустил в современную журналистику (не его открытие, но мало кто практиковал это в нынешние времена с такой откровенностью и последовательностью) стихию частной жизни. Пропажа носка — такой же артефакт, как и потребление урины или что-нибудь в том же роде. Для этого существует и теоретическое “концептуалистское” обоснование — “в конфетных фантиках дышит большая история”.

Чем, скажите, потерянный носок хуже фантика?

Курицын — летописец. Он тоже пишет историю, не боясь и сам показаться в ее гротескно-пародийных отблесках фигурой гротескной. Что ж делать, если отечественная реальность, несмотря на весь ее трагизм, несет в себе и такие (о великий Гоголь!) потенции. Так что абсурдистский юмор Курицына, который отбрасывает тень даже на вполне вроде бы (сослагательность здесь, увы, неизбежна) серьезные его тексты, еще как уместен. Смех сквозь слезы. Но ведь действительно смех со всеми его карнавально-развенчивающими и жизнеутверждающими, по Бахтину, функциями. Да и ирония Курицына неотъемлема от самоиронии, от чувства всеохватывающей игры, в которой он принимает участие и по правилам которой играет.

Если же кто-то живет по-другому, то он и в этом готов узреть некий “проект”, некую стратегию литературного поведения (один из главных оппонентов — П. Басинский). При этом ему вполне удается сохранить вид добродушно-объективный, избегая расхожего публицистического пафоса, поскольку при всех идеологических несогласиях остается некое общее нейтральное поле — эстетическое, где правят другие законы: здесь “просвещенный консерватор” Басинский — замечательный стилист, а “национал-патриот” Бондаренко — автор поэтичнейшей статьи о Битове... С некоторым чуть ли не искренним удивлением (или недоумением) Курицын поглядывает на тех, кто из сферы персонажности пытается вознестись в область харизматики, кому не дают покоя лавры Белинского или Аполлона Григорьева, кто самонадеянно метит во “властители дум”, не учитывая подлого свойства современной действительности: всему придавать пародийный ракурс...

Но есть и последствия этого выбранного самим Курицыным постмодернистского “проекта”: носок хорош, про сюжет с уриной этого не скажешь (отплеваться хочется), но ведь явление вполне массовое и оттого приобретающее все тот же гротескный вид (кто-то постеснялся бы, а Курицын нет, и в его свободе есть своя сермяга), точно подмеченные детали на том или ином описанном им очередном артполитмероприятии и их социокультурные или психологические интерпретации могут быть очень даже любопытными, но вот верить... верить Курицыну как-то сложно.

Любое его высказывание, даже самое серьезное, оказываясь в контексте его персонажности, автоматически подвергается “деконструкции”: пойди определи, то ли хохмит, то ли так нужно в плане текстовой или какой-то иной стратегии... Даже провозгласи он самую какую ни на есть наиважнейшую правду-истину — все равно сомнительно, так как в иной плоскости его слово уже не воспринимается.

Остроумно? Да. Интересно? Не без того. Талантливо? Ну так! Справедливо? М-м-может быть...

Впрочем, постойте, это уже как бы из другой оперы.

Вот и получается: вместо В. Курицына — его тень.

Просто — тень Курицына. (Если Слава, пробующий разные псевдонимы, этого еще не использовал, то почему не так: Т. Курицына.) И многоуважаемый Ст. Рассадин, неутомимо посылающий в его адрес саркастично-полемические стрелы, ведет бой... с тенью. Для сохранения боевого тонуса недурно, но в целом малопродуктивно и в конечном счете бесперспективно.

Курицын сделает безразличное лицо и пожмет плечами. Тень за его плечом усмехнется.

Или наоборот.

Зато улыбка у Славы (не у тени) действительно хорошая.

Евгений Шкловский