Лауреат 1995 года за рассказ «Лета»
(№ 12), 1996 года за роман «Ермо» (№ 8) и 2011 года
за роман «Синяя кровь» (№ 3). Кавалер ордена «Знамени» (2012 г.)
Она открыла глаза, села, уронила голову на грудь и
снова закрыла глаза. Она находилась в комнатке с низким
потолком, с зарешеченным окном, сидела на тахте, которая покоилась на автомобильных
покрышках, положенных одна на другую, здесь пахло машинным маслом и табаком, а
утром она пособачилась с матерью и сестрами — Светкой
и Танькой, надела ошейник с шипами, юбку-резинку и отправилась гулять, выпила
пива с Ленкой, потом джин-тоник с Хохлом, с которым потом немножко потрахалась, потом всей компанией жарили шашлыки на прудах и пили водку, после чего она оказалась на заброшенной
фабрике — краснокирпичные корпуса с выбитыми окнами, горы мусора,
растрескавшийся бетон между цехами, лопухи и бузина — и выпила черт знает чего
с тем рыжим парнем, как его там, и этот рыжий повалил ее, она ударила его
коленом в живот, но ему хоть бы хны, он содрал с нее юбку,
навалился, рыча и плюясь, и тогда появился огромный мужчина, и вот теперь она
сидит на тахте, голая, даже без трусов, только ошейник с шипами на месте, а
напротив сидит огромный мужчина, на нем клетчатая рубашка навыпуск, брезентовые
штаны, босой, в комнатке пахнет машинным маслом и табаком, солнце в
зарешеченном окне, голова болит и кружится, спина исцарапана, мужчина
неподвижен, от такого не спрячешься и не сбежишь...
— Ты бы оделась, — сказал мужчина, протягивая ей юбку и
рубашку. — Как тебя звать?
— Кузнецова, — сказала она, не поднимая головы. — Верка.
— Лифчика не нашел, — сказал мужчина. — Ты бы оделась.
— Не было лифчика, — сказала она, расправляя на коленях
юбку. — Хреново-то как...
Он протянул ей фляжку, она глотнула, потом еще раз.
— А сумка?
Он протянул ей сумочку.
Она вытряхнула на тахту пачку сигарет, зажигалку,
закурила.
— Мне сегодня шестнадцать, — сказала она. — День
рождения. Вот блин.
— Ничего не случилось, — сказал он. — Не переживай.
Под окном — столик со стопкой книг, чайником и
фотографией — на ней две белокурые девочки-близняшки
лет пяти-шести.
— Твои? — спросила она.
Он не ответил.
— А как тебя зовут?
— Михаил.
— Живешь тут, что ли?
Он промолчал.
— Жена выгнала, что ли? Бабы — суки.
— Они уехали, — сказал он. — Все уехали.
— Куда? — Не дождавшись ответа, глотнула из фляжки. —
Самогон, что ли? Сам гонишь?
— Ты бы оделась, — сказал он. — Туфли твои тут.
— Мне и так хорошо, — сказала она. — Без
туфлей. И лифчик я не ношу. Без лифчика прикольно.
— Поздно уже, — сказал он, забирая у нее фляжку. — Тебе
пора.
— Ты мне не отец, — сказала она. — А ты знаешь, кто мой
отец?
Он качнул головой: нет.
— И я не знаю. — Она засмеялась. — Я не знаю, от кого
я. И Светка с Танькой не знают, от кого они. А что с этим... ну, который
рыжий... с которым я...
— Живой, — сказал мужчина. — Я тебя провожу, не бойся.
— Сама дойду.
— Есть хочешь?
— Не, не хочу. Выпить хочу.
— Хватит.
— А ты здесь один? Один живешь?
Он кивнул.
— Круто. Одному хорошо. Ну
когда совсем один, а не как мать. Моя мать. Она не может без мужиков. Вообще не
может одна. Вот дура. А когда мужик появляется,
дерется. С ним, с нами — со всеми дерется. Напьется — и в драку. А потом ревет.
Говорит, одиночество — это не когда тебя бросили, а когда твое тело из морга
забрать некому. Дура. А тебя будет
кому из морга забрать, Михаил?
Он пожал плечами.
— Хочешь я с тобой поживу? Не хочешь?
— Тебе пора, — сказал он, протягивая ей туфли.
— Да ладно! — Она снова закурила. — Не бойся. Я не
целка. И лифчика не ношу. Зачем лифчик? Тебе тоже не нравятся маленькие сиськи? Маленькие никому не нравятся. Ни сиськи,
ни письки и жопа с кулачок — это как раз про меня... всем нравятся большие
сиськи... как два ведра... Буду чай тебе заваривать, а носки — нет, носки сам
стирай. Дай еще выпить, не жмоться.
— Хватит, — сказал он.
— Хватит... — Она заплакала, попыталась надеть туфлю,
бросила. — Все про все знают, а я не знаю... надоело — не знаю как... все
надоело... я что вам всем — собака? Собака, да? Я не
собака!
— Не собака, — сказал он.
— Откуда тебе знать? Ничего ты не знаешь. Ничего. И
какая разница, заберут тебя из морга или нет? Никакой. Мертвому — никакой. — Икнула. — Согласен?
— Нет, — сказал он.
— Ну и зря...
— Ты в Бога веришь?
— Чего?
— В Бога.
— Ну ты и мудила. — Она
покачала головой. — Ты веришь, что ли?
— Не знаю. Что-то ворочается внутри... как будто
больной старик... ворочается и ворочается, никак не может устроиться...
— Блохи, наверное...
Он промолчал.
Она встала, сунула ногу в трусы, пошатнулась, но
устояла. Натянула юбку и рубашку, плюхнулась на тахту.
— Ну как хочешь, — сказала она. — Не хочешь — как
хочешь.
— Потанцуй со мной, — сказал он. — Под музыку.
— Чего?
— Под музыку.
— Под какую на хер музыку? Ты что, с дуба рухнул?
Михаил опустился на четвереньки, вытащил из-под тахты
проигрыватель, поставил на столик, включил — зазвучал вальс. Взял девочку за
руку — она встала.
— А потом что? — спросила она.
— Что — потом?
— Сначала потанцевать, а потом что?
— Просто потанцевать.
— Ну ты и козел... — Она
обняла его, уткнулась лбом в грудь, всхлипнула. — Я под такую музыку не умею.
Как она называется?
— «Приглашение к танцу».
— Никогда не слыхала.
Михаил промолчал. Двигался он медленно и неуклюже. От
его рубашки пахло керосином и кислым потом.
— Ты не умеешь танцевать, — сказала она.
— Ничего.
— Плачешь, что ли?
Он не ответил.
Они молча топтались посреди комнатки, девочке было и
страшно, и хорошо, и что-то дрожало внутри, дрожало и дрожало, а когда музыка
закончилась, мужчина закрыл проигрыватель и убрал под тахту.
— Темно уже, — сказал он. — Пора.
— А теперь что? — спросила она.
— Что — что?
— Теперь что ты будешь делать?
— Ничего, — сказал он. — Как всегда.
Он проводил ее до ворот фабрики, повернулся и исчез в
темноте.
Она вернулась домой и сразу легла спать.
На следующий день она рассказала про случай на фабрике
Ленке и Хохлу.
— И это все, что ли? — спросила Ленка. — И больше
ничего?
— Ничего.
— Не может быть, — сказал Хохол. — Что было-то?
— Ничего, — сказала она. — Не знаю...
— Ну ладно, — сказала Ленка. — Колись
давай.
— Не знаю, — повторила она. — Что-то...
— Так сходи к нему и спроси, — сказал Хохол.
— Не, не пойду.
— Просто не пойдешь?
— Просто.
И не пошла.
Жизнь у нее не задалась. И всякий
раз, когда она пыталась покончить с собой, почему-то вспоминался тот вечер, тот
огромный мужчина, пахнущий керосином и кислым потом, вспоминались звуки той
дурацкой музыки, и она снова оставалась наедине с этими странными
воспоминаниями и ощущениями, ворочавшимися в ее душе, словно заплутавший
больной старик, который пытается устроиться в заброшенном тесном доме и никак
не находит себе места, ворочается, стонет, живет, все еще живет...
