Юрий Буйда. Вечер на заброшенной фабрике. Юрий Буйда
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 12, 2024

№ 11, 2024

№ 10, 2024
№ 9, 2024

№ 8, 2024

№ 7, 2024
№ 6, 2024

№ 5, 2024

№ 4, 2024
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Юрий Буйда

Вечер на заброшенной фабрике

Лауреат 1995 года за рассказ «Лета» (№ 12), 1996 года за роман «Ермо» (№ 8) и 2011 года за роман «Синяя кровь» (№ 3). Кавалер ордена «Знамени» (2012 г.)

 

 

Она открыла глаза, села, уронила голову на грудь и снова закрыла глаза. Она находилась в комнатке с низким потолком, с зарешеченным окном, сидела на тахте, которая покоилась на автомобильных покрышках, положенных одна на другую, здесь пахло машинным маслом и табаком, а утром она пособачилась с матерью и сестрами — Светкой и Танькой, надела ошейник с шипами, юбку-резинку и отправилась гулять, выпила пива с Ленкой, потом джин-тоник с Хохлом, с которым потом немножко потрахалась, потом всей компанией жарили шашлыки на прудах и пили водку, после чего она оказалась на заброшенной фабрике — краснокирпичные корпуса с выбитыми окнами, горы мусора, растрескавшийся бетон между цехами, лопухи и бузина — и выпила черт знает чего с тем рыжим парнем, как его там, и этот рыжий повалил ее, она ударила его коленом в живот, но ему хоть бы хны, он содрал с нее юбку, навалился, рыча и плюясь, и тогда появился огромный мужчина, и вот теперь она сидит на тахте, голая, даже без трусов, только ошейник с шипами на месте, а напротив сидит огромный мужчина, на нем клетчатая рубашка навыпуск, брезентовые штаны, босой, в комнатке пахнет машинным маслом и табаком, солнце в зарешеченном окне, голова болит и кружится, спина исцарапана, мужчина неподвижен, от такого не спрячешься и не сбежишь...

— Ты бы оделась, — сказал мужчина, протягивая ей юбку и рубашку. — Как тебя звать?

— Кузнецова, — сказала она, не поднимая головы. — Верка.

— Лифчика не нашел, — сказал мужчина. — Ты бы оделась.

— Не было лифчика, — сказала она, расправляя на коленях юбку. — Хреново-то как...

Он протянул ей фляжку, она глотнула, потом еще раз.

— А сумка?

Он протянул ей сумочку.

Она вытряхнула на тахту пачку сигарет, зажигалку, закурила.

— Мне сегодня шестнадцать, — сказала она. — День рождения. Вот блин.

— Ничего не случилось, — сказал он. — Не переживай.

Под окном — столик со стопкой книг, чайником и фотографией — на ней две белокурые девочки-близняшки лет пяти-шести.

Твои? — спросила она.

Он не ответил.

— А как тебя зовут?

— Михаил.

— Живешь тут, что ли?

Он промолчал.

— Жена выгнала, что ли? Бабы — суки.

— Они уехали, — сказал он. — Все уехали.

— Куда? — Не дождавшись ответа, глотнула из фляжки. — Самогон, что ли? Сам гонишь?

— Ты бы оделась, — сказал он. — Туфли твои тут.

— Мне и так хорошо, — сказала она. — Без туфлей. И лифчик я не ношу. Без лифчика прикольно.

— Поздно уже, — сказал он, забирая у нее фляжку. — Тебе пора.

— Ты мне не отец, — сказала она. — А ты знаешь, кто мой отец?

Он качнул головой: нет.

— И я не знаю. — Она засмеялась. — Я не знаю, от кого я. И Светка с Танькой не знают, от кого они. А что с этим... ну, который рыжий... с которым я...

— Живой, — сказал мужчина. — Я тебя провожу, не бойся.

— Сама дойду.

— Есть хочешь?

— Не, не хочу. Выпить хочу.

— Хватит.

— А ты здесь один? Один живешь?

Он кивнул.

— Круто. Одному хорошо. Ну когда совсем один, а не как мать. Моя мать. Она не может без мужиков. Вообще не может одна. Вот дура. А когда мужик появляется, дерется. С ним, с нами — со всеми дерется. Напьется — и в драку. А потом ревет. Говорит, одиночество — это не когда тебя бросили, а когда твое тело из морга забрать некому. Дура. А тебя будет кому из морга забрать, Михаил?

Он пожал плечами.

— Хочешь я с тобой поживу? Не хочешь?

— Тебе пора, — сказал он, протягивая ей туфли.

— Да ладно! — Она снова закурила. — Не бойся. Я не целка. И лифчика не ношу. Зачем лифчик? Тебе тоже не нравятся маленькие сиськи? Маленькие никому не нравятся. Ни сиськи, ни письки и жопа с кулачок — это как раз про меня... всем нравятся большие сиськи... как два ведра... Буду чай тебе заваривать, а носки — нет, носки сам стирай. Дай еще выпить, не жмоться.

— Хватит, — сказал он.

— Хватит... — Она заплакала, попыталась надеть туфлю, бросила. — Все про все знают, а я не знаю... надоело — не знаю как... все надоело... я что вам всем — собака? Собака, да? Я не собака!

— Не собака, — сказал он.

— Откуда тебе знать? Ничего ты не знаешь. Ничего. И какая разница, заберут тебя из морга или нет? Никакой. Мертвому — никакой. — Икнула. — Согласен?

— Нет, — сказал он.

— Ну и зря...

— Ты в Бога веришь?

— Чего?

— В Бога.

Ну ты и мудила. — Она покачала головой. — Ты веришь, что ли?

— Не знаю. Что-то ворочается внутри... как будто больной старик... ворочается и ворочается, никак не может устроиться...

— Блохи, наверное...

Он промолчал.

Она встала, сунула ногу в трусы, пошатнулась, но устояла. Натянула юбку и рубашку, плюхнулась на тахту.

— Ну как хочешь, — сказала она. — Не хочешь — как хочешь.

— Потанцуй со мной, — сказал он. — Под музыку.

— Чего?

— Под музыку.

— Под какую на хер музыку? Ты что, с дуба рухнул?

Михаил опустился на четвереньки, вытащил из-под тахты проигрыватель, поставил на столик, включил — зазвучал вальс. Взял девочку за руку — она встала.

— А потом что? — спросила она.

— Что — потом?

— Сначала потанцевать, а потом что?

— Просто потанцевать.

Ну ты и козел... — Она обняла его, уткнулась лбом в грудь, всхлипнула. — Я под такую музыку не умею. Как она называется?

— «Приглашение к танцу».

— Никогда не слыхала.

Михаил промолчал. Двигался он медленно и неуклюже. От его рубашки пахло керосином и кислым потом.

— Ты не умеешь танцевать, — сказала она.

— Ничего.

— Плачешь, что ли?

Он не ответил.

Они молча топтались посреди комнатки, девочке было и страшно, и хорошо, и что-то дрожало внутри, дрожало и дрожало, а когда музыка закончилась, мужчина закрыл проигрыватель и убрал под тахту.

— Темно уже, — сказал он. — Пора.

— А теперь что? — спросила она.

— Что — что?

— Теперь что ты будешь делать?

— Ничего, — сказал он. — Как всегда.

Он проводил ее до ворот фабрики, повернулся и исчез в темноте.

Она вернулась домой и сразу легла спать.

 

На следующий день она рассказала про случай на фабрике Ленке и Хохлу.

— И это все, что ли? — спросила Ленка. — И больше ничего?

— Ничего.

— Не может быть, — сказал Хохол. — Что было-то?

— Ничего, — сказала она. — Не знаю...

— Ну ладно, — сказала Ленка. — Колись давай.

— Не знаю, — повторила она. — Что-то...

— Так сходи к нему и спроси, — сказал Хохол.

— Не, не пойду.

— Просто не пойдешь?

— Просто.

И не пошла.

 

Жизнь у нее не задалась. И всякий раз, когда она пыталась покончить с собой, почему-то вспоминался тот вечер, тот огромный мужчина, пахнущий керосином и кислым потом, вспоминались звуки той дурацкой музыки, и она снова оставалась наедине с этими странными воспоминаниями и ощущениями, ворочавшимися в ее душе, словно заплутавший больной старик, который пытается устроиться в заброшенном тесном доме и никак не находит себе места, ворочается, стонет, живет, все еще живет...

 

 

 



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru