Лауреат
премии 1994 года за ноу-хау «Ванька-встанька» (№ 7)
Три четверти века, прожитых в свое удовольствие — уже успех. Но — какой
итог? Моя верная подруга-помощница, согласившаяся после моего семидесятипятилетия проволочь меня по Европе, в новогоднюю
ночь загнала меня в ванную, поскольку хотела встретить Новый год со своим
женихом, хотя бы по скайпу.
— Не высовывайся, пока я тебя не позову!
— Блокнот хоть дай, на тумбочке лежит! — прохрипел я. — Не ожидал!
Ноутбук ее уже издавал какие-то хлюпающие звуки, и в последний момент
она успела швырнуть мне в мое убогое помещение блокнот с пришпиленной ручкой, а
также мои тяжелые уличные ботинки, чтобы не маячили в кадре, компрометируя ее.
Хоть часы на руке! Глянул — без двух двенадцать! Успел налить из крана
холодной воды — не горячей же! — и чокнуться со своим отражением в зеркале,
поздравляя сам себя. Вот он, итог жизни! Встречать Новый год (быть может,
последний) — в ванной… если не сказать большего.
Заслужил! Сколько ты ее мучил — пока она не нашла себе жениха? И вот итог.
Другой бы повесился — и был бы, кстати, абсолютно прав, вызвал бы всеобщее
восхищение: хотя бы закончил свою жизнь достойно! И может, мой герой так и
поступит! Но наша задача другая… Налил до краев и
хлопнул второй стакан — за успехи в Новом году и тут же сообразил — а ведь все
это большая удача! Отличный финал для моей все никак не заканчивающейся
любовной повести — «Ты забыла свое крыло». Новой год в
сортире! Заслуженный итог! Блестяще! Я жадно потер ручонки и схватил блокнот.
Эпизод разбухал. Ведь я не только в этом замкнутом помещении — я еще в
Будапеште, где почти полвека назад был сильно счастлив. Ура!
Один мой друг назвал меня «пластичным», а другой, услышав это, сказал,
что за «пластичность» можно и в морду дать. Смотря как
это понимать. В моей версии это так: никогда не будучи
ярым комсомольцем, более того — даже будучи исключенным в институте из
комсомола (правда, исключение мое не утвердил райком), я оказался, едва написав
первые рассказы, в молодежной делегации, посланной в Венгрию. Боюсь, что тут
все определяло не комсомольство, а любовь и дружба.
Группа была прелестная. Особенно одна часть ее — высокая, молчаливая Галя,
почти не смотревшая в глаза и вдруг — глянувшая в упор, еще в Ленинграде…
Потом мы — многие впервые — на поезде пересекали границу. На берегу
узкой пограничной речки горел костер, и все застилало дымом.
— Поддерживают дым отечества! — пошутил кто-то, и все засмеялись, хотя
и волновались, переживая столь важный момент.
До этого нас — три дня из восьми — промурыжили во
Львове (лихорадочно, а точнее, довольно лениво «накачивали» напоследок, водили
на какие-то лекции). Но, ей-богу, не помню. Мне и во
Львове уже сильно нравилось — в городе был безусловный западный колорит, как мы
его понимали… а главное — была уже жаркая, сухая весна. Помню, как мы с вновь
обретенным другом Лешей, кстати, руководителем нашей делегации, жарким сияющим
утром выскочили из гостиницы на соседний угол — «залить зенки»,
как он говорил. Явно западный — по нашим понятиям, сервис, большое стеклянное окно
— шириной метров пять! — и острое утреннее счастье… никогда прежде не пил с
утра! Вот она — свобода!
И тут на солнечном углу появились наши девушки… Увидели
нас, помахали. И снова — ее взгляд, прямо в душу! Что делать? Пришлось выпить
еще! Они прошли прямо перед окном, и вдруг Галя что-то сказала, и они
засмеялись.
Потом я ее пытал:
— Неужели так все почувствовалось сразу?
Минуту подумав, она кивнула.
— А что ты сказала тогда?
— Наши мальчики уже завтракают!
— Ну правильно! — я кивнул.
И на границе я особенно нервничал — и вовсе не только из-за проверки
багажа. Поезд вез несколько сотен молодежных активистов и активисток из всех
городов — большой подарок для наших венгерских друзей! — но ее в поезде не
оказалось. И главное — не спросить… даже у друга Лехи: с похмелья он был мрачен
и идейно суров — уже сделал нам пару замечаний о недостойном поведении при
пересечении границы.
Будапешт мне показался похожим на Львов… но
без нее! «Невыездная», как бы сказали теперь? Поездка
теряла смысл: что я буду делать почти неделю с этими духовно чужими, в
сущности, людьми? Весь первый день прошел в каком-то дворце, с лозунгами и
речами… Приехал!
На второй день сосед по номеру, молодой скульптор Дима, поделился со
мной своей тайной… Что их всех тянет со мной делиться?
Леха тоже со мной поделился, что хочет развестись. Дима поделился еще более
сокровенным: райком, посылая его, нагрузил поручением… не
подумайте самого плохого: всего лишь вручить венгерским
коллегам-скульпторам посмертную маску Ленина...
— А кто же ее тут возьмет?! — вскричал Дима.
После венгерского восстания пятьдесят шестого года прошло тринадцать
лет, но по улицам еще патрулировали военные с автоматами — правда, в венгерской
форме.
— Да… задача! — посочувствовал я.
— А у тебя — какая задача? — нервно выкрикнул Дима.
— Да такая же, как у тебя, — чуть было не сказал я. — Деньги обменять!
Если любовь сорвалась, то предадимся хотя бы
низменным интересам. Рубли мы, конечно, везли, но тайно… Было
строжайше запрещено, но откуда-то известно, что их меняют!
— Ну… я к моим коллегам! — солидно произнес
Дима.
— Маску не забудь! — сказал я. — Ну хочешь — я с тобой?
Маску, наверное, не возьмут… но наверняка
угостят!
— Но… надо сказать начальству! — заволновался он.
— Так скажи! Ты же и есть теперь начальство.
— Ах да! — вспомнил он.
В первый же день на чужбине случилось непредвиденное...
или — предвиденное? После завтрака мы все ждали нашего вождя Лешу — к его
отлучкам по утрам все уже привыкли. Под его руководством мы должны были ехать
на слет! И вдруг увидели, что его буквально тащат два наших дальнобойщика: что
это два наших дальнобойщика, немедленно подтвердилось.
— А мы идем и вдруг смотрим — наш человек! — сообщили они, явно
довольные, что помогли соплеменнику. — Ваш?
— …Наш, — после минуты молчания произнес Дима, который до этого был
заместителем, но отныне стал первым. И уже под его руководством мы поехали на слет… с которого почти все наши сразу слиняли. Лишь я как
друг был с Димой до конца — и теперь имел право, как казалось мне, на особое
доверие.
Мы вышли из гостиницы.
— Подержи! — вдруг почему-то покраснев, он отдал мне в руки маску
Ленина (в неприметной дорожной сумке). — Забыл одно… — и, скомкав фразу, он
повернул тяжелую вертящуюся дверь.
— Ну вот… всё! — вскоре появился он, как-то
странно поправляя одежду. — Идем?
— Да нет. Теперь — я!
— Что — «теперь»? — пробормотал он, побледнев, но сразу отвернулся:
конкретного ответа он совсем не хотел.
— Не будем! — сказал я и пошел к гостинице.
— Тебя подождать? — пролепетал он.
— Да нет. Не стоит!
И он, сутулясь, ушел. А я ведь действительно хотел помочь ему с маской
— может быть, даже что-то такое спеть, умеренно-революционное…
Но деньги, увы, разводят людей! На собрании еще в родном городе они же,
комсомольские руководители, говорили нам — не брать наших денег с целью обмена
— у кого они обнаружатся, будет немедленно отослан! Между тем — форинты
буквально сыпались из Лехи, когда мы его несли! Дальше
он выпивал — и обменивал — уже открыто и в сокровенной беседе мне сказал, что
никакой он не вождь, а простой рабочий, правда, передовой, и противился, когда
его назначали… он же им говорил!!. Однако —
подготовился! Я, кстати, тоже — хоть не в таком объеме… Засунул
рулончик десяток в зубную пасту, вскрыв ее с заднего конца… веселые были
времена! В обменнике, конечно, я пасту уже не вынимал
— подготовился накануне.
В первый универмаг я не зашел — там, конечно, безумствовал Дима. Не
потерял бы маску!.. Я зашел во второй. На первом этаже веяли ароматы. Духи!
Таких запахов я еще не вдыхал. И я, зажмурившись, сладко вдохнул, сколько мог,
и даже с запасом — и пошел вверх. И там, в конце анфилады залов, вдруг увидел
ее. Она шла задумчиво, глядя в пол, и, столкнувшись со мной плечом, подняла
свои серые глаза — и вздрогнула.
— Ты здесь?!
Это я сказал. О своей задержке она скупо сообщила,
что ей стало нехорошо, ее отвезли в больницу, но через день отпустили.
Мы пошли вместе… и оказались в баре! Я козырял! Вынимал деньги веером! На них были изображены лихие усатые люди в меховых шапках… скакали
легко! О, как она смеялась — ни на кого не похоже прислонившись рукой к стене и
припав к ней головой — потом выпрямляется, глаза счастливо блестят. Пошли
дальше. Будапешт — слепил!.. Особенно после тусклого в те года Ленинграда.
— Ну все! — сказала она, вдруг коснувшись меня
плечом (я вздрогнул). — Надо, для приличия, показаться в гостинице!
И мы — показались. Но приличий как-то не обнаружили. Бар — гудел.
Причем — нашими голосами. Леха, после его буйного сошествия с престола, обрел
себя и, главное, — популярность, был в центре компании, что-то темпераментно
говорил… Все замахали нам. Я показал пятерню — видимо,
это значило — «пять минут»! И мы вошли в лифт…
— Ну? — сказал я.
— Что — «ну»? — улыбнулась Галя. И, пожав мне локоть, ушла.
Диму я застал в номере в глубокой прострации.
— Не взяли! — воскликнул он.
— Надо было идти со мной! — посетовал я. Некоторая степень
издевательства над несчастными свойственна чрезмерно счастливым людям.
— Зато они сказали, где здесь стриптиз! — произнес он с вызовом. — Ты
пойдешь?
— Ну… ты же руководитель! — я куражился
дальше. — Ты и решай!
— Ты прав, — он среагировал вдруг по-доброму. — Надо взять кого-то еще.
Кого ты советуешь… кто не продаст?
— Думаю… Галю Киселеву! — сказал я.
Он неожиданно покраснел.
— Ты знаешь ее?
Видно, я нанес ему еще удар, на этот раз неосознанный.
— Она… в номере? — пробормотал он.
— Наверно, — я пожал плечом.
— Ну ладно. Пошли! — решительно сказал он.
Дружба победила любовь… но не окончательно.
Ближе к ночи любовь взяла реванш.
— Что вы делаете?! — восклицал Дима на весь стриптиз. — Меня же из
комсомола исключат!
— А почему — тебя? — хрипло проговорила Галя, улыбаясь как-то смутно.
Возвращались мы на рассвете, пешком, вдоль могучего, но тихого в этот
час Дуная. Наши опять были в баре, и думаю, что не «уже», а «еще». Поднялись
втроем. Мы с Галей вышли из лифта. Дима не выходил.
— Пойду утоплюсь! — вдруг сказал он и ухнул
вниз.
…Когда мы вернулись в наш город, вышли на платформу, Галя посмотрела
мне в глаза. И, сделав быстрое движение рукой, слева направо, сказала:
«Сгинь!».
Потом я долго страдал… Но зато написал первый
свой крепкий рассказ! А потом — пошло! Сорок с лишним лет — сорок с лишним
книг. И вот я опять в Будапеште! Город любви. Да и сейчас, если честно… Заскрипела дверь.
— Ну что? Выходить не собираешься?
А. Да! Но надо еще записать и этот Новый год — печальный финал!
— Счас! Еще полчасика! — взмолился я.
Дверь с грохотом захлопнулась.
Но я все же вышел… где-то через сорок минут. В
прекрасном, почему-то, настроении.
— Ладно. Извини меня!
Это, кстати, я сказал.
