Рассказы

Анна Останина родилась в Казахстане и заканчивала школу в Кустанае. После того как закончила школу, она училась в Москве, начала здесь писать, но судьба-индейка уготовила ей встречу с румыном, и продолжать образование она уехала в Бухарест. И вот она уже не казахская и не российская, а румынская подданная. Такой кульбит совершила с ней эта самая индейка.

Однако, ставши румынской подданной, она не перестала быть русской писательницей. И не только потому, что пишет на отеческом языке. Но и потому, что лицо ее по-прежнему обращено к отечеству, его жизни, его людям — эти, российские голоса она слышит, эти, российские человеческие типы она видит, эти, российские запахи обоняет. И так прекрасно слышит, так четко видит, так остро обоняет. Тому свидетельством рассказ «Смерть Венеры», рассказ «Падчерица». Конечно, и Европа, в которой она теперь пребывает физиче-ски, внедряется в ее мирознание и мирочувствование, но при этом, заметьте, опосредствованно: кто героиня «Заправки», действие в которой происходит в Германии? — русская!

Мне кажется, что Анна выпишется в пластичного, мудрого, сильного писателя. Основанием этому моему чувству — фантастический рывок, который она совершила за год, между двумя форумами молодых писателей, что проводит по осени под Москвой фонд Сергея Александровича Филатова. Повесть, что обсуждалась на предыдущем форуме, была талантлива и обещающа, но не более того. Рассказы, что она привезла на последний форум, оказались не просто талантливы, а состоятельны во всех смыслах. В них ясно прорезалась писательская личность, они явили собой крепкое, неразъемное писательское мастерство — то, что называется «писательский голос», отчетливо и ярко явили они.

Я всегда счастлив, представляя читателю новое писательское имя. Счастлив и сейчас.

 

Анатолий Курчаткин

СМЕРТЬ ВЕНЕРЫ

 

В поздний час по улице, весь растрепанный, пробежал мужчина, совершенно не одетый для зимнего времени года. Случайный прохожий мог бы узнать его: это Смельцов, дантист местной стоматологии, известный всем знакомым как человек бесхитростный и грубоватый.

Смельцов бежал изо всех сил домой и ног под собой уже не чувствовал. Он как будто бы забыл, что пешком далеко и гораздо быстрее было бы на такси. Он как будто бы забыл, что раздет, в одной тонкой расстегнутой рубашке с маслянистыми пятнами пота под мышками, а и двух недель не прошло, как у него был сильнейший бронхит, жена тащила к доктору, он упирался, пока однажды ночью едва не выкашлял легкие. Обо всем забыл Смельцов, добежать бы скорее.

Тяжело стучали ботинки на толстой кожаной подошве, воздух морозный выедал грудь изнутри. Час был глубоко за полночь, не с кем встретиться на засыпанной снегом улице, изредка мазнут по оконным стеклам автомобильные фары.

Вот наконец и его двор. Вот подъезд с белеющей сугробной шапкой на козырьке, хорошо, что открывается кодом, не надо ковыряться в замке. Вот этаж, живут рядом восемь кошек соседки-вонючки и злостный неплательщик Прилуков, с задолженностью в сто тысяч за квартиру.

Ключ в руке дрожит, хоть и не с первой попытки, но входит в скважину, и Смельцов оказывается в утонувшей во мраке прихожке. Тяжело топая, делает несколько шагов и плечом наваливается на дверь детской, принимается шарить рукой по стене в поиске выключателя. Больше сейчас он напоминает зверя, в которого всадили дробь, чем врача с хорошей репутацией, в Челябинске известного.

Погибших этой ночью будут считать завтра.

А за окном еще не скоро тусклое декабрьское утро.

 

Полгодом раньше

 

С утра в городе было так тихо, точно все взяли и уехали на праздники. Тишина-то какая, с наслаждением думал Смельцов, растягиваясь и пихая под ухом теплую подушку, вот оно, счастье-то, побыть в тишине. Домашние просыпались словно нехотя, но вскоре зашуршали на кухне целлофаном, заплескались в ванной. И все равно, несмотря на то что момент тишины прошел, Смельцов готов был поклясться, что это самое неторопливое утро в его жизни.

В это утро старуха Долорес на кухне варила рисовую кашу, мешала деревянной ложкой в кастрюле, дула через вытянутые в трубочку губы на почерпнутый в ложку комочек и потом пробовала. Валентина, режущая тут же бутерброды, смотрела на Долорес неодобрительно, многозначительно переводила взгляд на Смельцова, и даже без слов он слышал:

— Только погляди, что делает твоя мать!

Смельцов предпочитал обычно притворяться, что ничего не замечает, за-крывался газетным листом. Лавировать среди женщин было трудно, а конфликты он терпеть не мог, предпочитал тактику избегания и иногда подобным доводил жену и мать до точки кипения. Тогда нужно было падать навзничь и по-пластунски на локтях ползти в сторону выхода.

— Фу-у, я есть это не буду!

Это Долорес поставила перед старшей дочерью Смельцова тарелку с кашей.

— Положи варенья, — сказала Долорес, — дай я тебе достану.

— Не надо мне варенья, я эту калорийную бомбу есть не хочу! Мам, ну скажи ты!

— Не хочет — пусть не ест, — как бы мимолетно отозвалась жена, но Смельцов-то торжество в ее голосе уловил. За мать не вступился, хотя помнил: его на одной этой каше и выкормили в детстве, была страшная аллергия на все, кроме круп и капусты.

— Дай мне, я буду! — потянулась Саша к тарелке сестры. — Варенья, баб, дай мне, клубничного. Пап, а можно мне еще триста рублей?

— Я ж тебе дал уже!

— На колу и попкорн ты мне не давал, я что в киношке делать буду?

— Фильм смотреть, что еще там делают?

— Блин, это ведь не то совсем...

— Сидели бы дома, — себе под нос бубнила Долорес, выставляя из-под подоконника баночку варенья и охая, — тут вам и еда, и кино — вон, включишь телевизор и смотри сколько пожелаешь... триста каналов, выбирай — не хочу...

Жена фыркала, Смельцов поскорее нырял за свое укрытие из газетного листа. Тайком глазел на фотографии красоток в газете. Спортивные высокие девушки ему нравились, хотя женат он был на женщине невысокой, полной, и хотя соседям рассказывал, что это она его окрутила, на самом деле больше двух месяцев ходил за строгой медсестрой Валентиной, пока как-то не позволила зайти на чай. Чаем тогда, конечно, дело не закончилось.

А еще через месяц-другой Валентина объявила, что беременна. Ему двадцать, она чуть старше. Долорес твердила, что могла нагулять и от другого, но, как человек добросовестный, хоть и не без тайных сомнений и терзаний, Смельцов женился.

 

В сорок два у Смельцова появились изжога и любовница: зазноба по возрасту годилась в дочери. О них не знал никто, кроме коллеги — зубного техника на работе. Тот и сам волочился за женским полом и Смельцова одобрял, изжогу же звал именем тещи и Смельцову тоже советовал.

Чтобы сделать приятное Светлане на ее двадцатый день рождения, Смельцов с рабочего телефона стоматологии позвонил и заказал в клубе столик на двоих.

Уже в клубе, когда Света скинула пальто, он почувствовал, что вокруг зависть, и что завидуют ему, — хороша была его спутница в длинном платье-хитоне с короткими завитыми волосами и гвоздиками в пробитом языке, ушных хрящах и бровях. Почувствовал себя молодо как никогда, приосанился.

Музыка в клубе играла громко и раздражающе, в виске от этого мгновенно принялось тикать. Света в такт качала головой.

— Нравится? — спросил он, нагибаясь к ней.

— Что?

— Нравится? Тебе здесь нравится?

— А, да, все супер! — и она демонстрировала поднятые большие пальцы.

Заказал ей коктейль, а себе текилу. Вообще он бы пива выпил, но так только гопота делает, объяснила Света, кому нажраться больше не на что. Раз деньги есть, надо тратить.

Раз деньги есть, надо тратить, повторял Смельцов. Деньги были, зубы в любом возрасте нужно людям лечить. Вроде все правильно, а противно. Текила противная.

Света уже два раза выходила в туалет, и там, он знал, нюхала кокс. Он ей как-то пробовал запрещать, но в ответ получил:

— Ты мне не папаша. Папаша мне указывал. А за грудь меня, как ты, не лапал и ноги не раздвигал.

В этот момент самым неподходящим образом представилось мерзкое — старшая дочь, к которой полез в трусы вот такой Смельцов. Но его счастье сидело рядом — плоскогрудое, дерзкое — и отказаться от него он был не в силах.

Возле барной стойки крутилась на шесте девушка. Она уже избавилась от юбки, и вот-вот готова была скинуть и остальное, на радость притоптывающим возле нее пьяным мужикам, снимающим ее приседания на камеру телефона.

«Когда только успели нажраться, дебилы?» — подумал Смельцов с раздражением, налил водки, выпил. Но тянуло опять поглядеть. Похожа танцовщица была на старшую из дочерей, Венеру, ростом тем же и сложением, и поделать с этой схожестью он ничего не мог. Только выпить.

Кончилось все так же стремительно и бессмысленно, как началось. Люди вдруг принялись оборачиваться к сцене, показывать пальцами, недоуменно кричать. Даже со своего места Смельцову было видно, что случилось: в клубе загорелась потолочка. Уже потом, после происшествия, стало известно: за считаные секунды от зажженной пиротехники огонь перекинулся на потолок, обитый пенопластом.

В микрофон громко объявили:

— Дамы и господа, мы горим, поэтому без паники просим срочно покинуть территорию клуба!

В этот момент точно всех подменили: люди повскакивали с мест, с криками стали ломиться к выходу, Смельцов тоже вскочил и бросился за ними. Повернув голову, он увидел сзади мгновенно возникшее густое облако дыма. Кто-то всадил в него расторопный локоть, и больше Смельцов не оглядывался.

На улицу даже не выскочил, а вытолкнули его. Люди присаживались на корточки, а то и просто ложились навзничь, совсем раздетые, женщины в одних тонких платьях, а ведь было начало зимы, кто-то давился кашлем, чуть в отдалении с плачем требовали «скорую».

«Дурдом», подумал Смельцов, с трудом глотая морозный воздух, и в этот момент на ум ему пришла не Светлана, оставленная в клубе, а стриптизерка, похожая на его дочь, танцующая возле шеста. Ее место было в глубине клуба, и оттуда она вряд ли смогла бы выбраться, затолкали бы, такую маленькую и худую, хоть и грудастую. «А если это и была Веня?» — жуткая мысль пронеслась в голове.

Вдруг в голову пришло: в последнее время случалось, что дочь не приходила ночевать домой, говорила, была у подруги. Жена разрешала — мол, дело молодое, а на самом деле в пику свекрови. А вдруг не было никакой подруги?..

Смельцова охватил страх, как в самые первые дни после рождения Венеры, когда боялся даже взять на руки неподвижный теплый кулек, отказывался. Жена Валентина обижалась, а он подходил к кроватке и прислушивался: дышит ли? И все время казалось, что не дышит.

И тогда Смельцов побежал.

 

ПАДЧЕРИЦА

 

В детстве в книгах с волшебными картинками всегда рядом жили бедные падчерицы, до потери сил выколачивающие ковры и метущие пол, и балованные принцессы, белыми марципановыми пальчиками тянущие со стола сладости. В семье Васькиных, точно в одной из книжек со сказками, с разницей в три с половиной года, родились внешне похожие, как фасолинки, русоволосые, падчерица и принцесса. Алиса во всем винила родителей: ей, как старшей, доставалось собирать игрушки, в то время как меньшая хохотала на диване, глядя мультики.

Детство вроде бы отошло, отбежало, заливаясь звонким смехом, бросаясь время от времени мелкими острыми камушками, — а Алиса все никак не могла забыть. Уже далеко был унылый город Камышин с мамой и папой Васькиными, взята в кредит квартира-студия не так далеко от Чистых прудов, а капризная младшая сестрица то и дело напоминала, кто есть кто. И сразу проносились перед глазами лошадка-качалка, резиновые лысые пупсы, красные мамины бусы, да много чего еще — вещи, несправедливо отданные младшенькой, Катюше.

Сестрица позвонила в очередной раз, когда Алиса висела на поручне в метро, а вокруг толкались, давили мозоли, шумно дышали в лицо.

— Да, — отозвалась Алиса.

Голос у Катюши был плаксивым — верный знак того, что в жизни шло что-то не так.

— Меня Борька из дома выгоняет, — сообщила она, — велел собирать вещи и съезжать. А куда я поеду? Сволочь, знал, куда побольнее ударить.

— Поругались, что ли?

— Я у него денег взяла. Сказала, подруге одолжу на пару дней.

— А на самом деле?

— А на самом деле в лотерею играла.

— И сколько?

— Сорок восемь тысяч. Плюс по мелочи, на сигареты, колготки потратилась. Полтинник, в общем.

— Ну, твою… — не выдержала Алиса.

— И что мне теперь делать? — заныла сестра в трубку. — Алис, ты меня к себе, конечно, не хочешь пускать...

— Даже и не думай.

— Куда ж мне деваться-то?

— Работы у тебя все равно нет. Езжай к родителям в Камышин.

— В Камышин? Фу-у-у, это же деревня...

— Сама виновата. Я бы тоже как твой Борис поступила, сколько можно уже? Говорили же тебе и просили, — найди работу, не играй, — нет, ты свое...

Катюшка еще бубнила про то, что так оно вышло, не ее это вина, а Алиса стала проталкиваться к дверям, ей выходить. За плечами был хороший рабочий день, без происшествий и форс-мажоров, официанты все сменились вовремя, посетителей было достаточно и все ушли довольные.

Карьера Алисы, начавшей, как все, простой официанткой, по русским меркам считай — обслугой, медленно, но верно шла в гору. Сначала бегала с подносом, почти два года, в ресторане «Русь» — тяжелом, подпертом деревянными балками, с расписными горящими Жар-птицами на потолке и позолоченными фужерами. От всего этого блеска под конец дня болела голова. За пышными столами сидели клиенты — усатые, представительные, брали фазанов в яблоках, графинами — прозрачную водку, тарелками — мягкую вяжущую икру. Чаевые были хорошими, перед хлебушком попляшешь, прежде чем им стол украсишь, говорила одна из товарок Алисы. Алиса мысленно соглашалась, пересчитывая вечером бакшиш.

Потом эта самая товарка зазвала с собой попробоваться в «Летучку», мол, там хозяева хорошие. Алиса пошла. И больше в «Русь» с ее тяжелыми мельхиоровыми ложками и чинными красными кожаными винными картами не вернулась. В «Летучку» в прямом смысле слеталась вся молодежь (богема, как объяснил ей менеджер Миша): горластые молодые артисты, студенты-художники, злоязыкие мыслители. Алисе понравилось. Через месяц обнаружилось, что Миша уехал на Гоа, никому ничего не сообщив, и в тот же день Алисе было сделано предложение занять его место.

Появились новые друзья, Алиса успела даже покрутить роман с симпатичным официантом Васей, но не сложилось, — Вася оказался чересчур самолюбив, точно обезьяна с зеркалом, которая никак не может туда наглядеться. И Катюше с этим ее легкомысленным отношением к жизни тоже не было места ни в ее квартире, ни в ее сердце! То есть общаться-то они общались, обычно короткими смс и по делу, но Алиса была уже в Москве, работала, а Катюша окончила колледж, мама сватала ее на отделение пищевой промышленности, Катюша брыкалась.

Как гром среди ясного неба прозвучал звонок — «я в Москве, буду у тебя сегодня в десять, надеюсь, ты дома». Алиса бросилась телефонировать маме — выяснилось, что Катюша решила попытать свое счастье в столице. «Ты ее пусти к себе, — просила мама, — пока она обживется немного и на работу устроится. Ты же старшая».

Опять оно! И хотелось, страшно хотелось высказаться, что ей-то не к кому было приткнуться, чтобы пожить на первых порах, что снимала Алиса комнату в общаге с тараканами, грела чай на электрической плитке, стирала в ледяной воде трусы в раковине. Катюша-то, конечно, в общежитии бы жить не смогла, не справилась бы, и вот падает как снег на голову на все готовенькое, — квартира со всеми удобствами, стиральной машиной, чудо-печкой, глазурованной голубой плиткой в ванной. И когда вот она, на пороге, ясноглазая, розовощекая с улицы, разве закроешь дверь перед ее носом, особенно что сестра, особенно что младшая?

Смотрела Алиса на Катюшку как на врага, оккупировавшего ее, Алисину, территорию, и проводившего теперь подлые маневры, ходила за ней, подсматривала, делала замечания.

«Ты поела, а крошки со стола кто вытирать будет?»

«Вещи свои не разбрасывай всюду, ты не дома, тут мамы нет убирать за тобой».

«Это ты кран не закрыла? Между прочим, я за воду плачу».

И так далее, и прочее, и прочее, и самой Алисе уже неохота было по вечерам возвращаться домой на Чистые пруды, но все равно торопилась, хоть на полчаса пораньше с работы, да успеть, мало ли что Катюша наделала во время ее отсутствия. Но Катюши обычно не было, приходила она поздно, раздевалась в темноте, Алиса чувствовала, как пахнет от нее алкоголем и сигаретами, и гневалась, что теперь ее простыни тоже будут пахнуть — не Алисиным цветочным кондиционером, а Катюшкиным едким табаком. Не выдержала, попросила маму за-брать сестру домой. Вернувшись, обнаружила Катюшу укладывающей вещи.

— В Камышин? — поинтересовалась, пожалуй, в первый раз с момента приезда сестры дружелюбно. — На автобус уже не успеешь, оставайся до утра.

Катюша посмотрела на нее прозрачными голубыми глазами:

— Я переезжаю. Познакомилась с одним мужчиной в клубе, Борис его зовут. Он предложил съехаться.

— После одной ночи в клубе? — растерялась Алиса.

— Мы встречались уже пару раз.

— И кто он? Сколько ему лет?

— Директор какой-то компании. Про возраст я его не спрашивала.

Потом за окном протяжно загудела машина. Алиса, выглянув, увидела черный «Мерседес», в который Катюшка впрыгнула, забросив свою сумку на заднее сиденье, и укатила. И тут-то и было самое время облегченно вздохнуть, сварить в кофемашине латте и растянуться на диване. Совершенно свободно. Но мысли отчего-то не покидали.

Алиса все в своей жизни заработала потом и кровью: где жить, на что жить, а такие, как Катюшка, прибывают из своего «не знамо где», на второй неделе переселяются в дорогие апартаменты и ездят по Москве на «Мерседесах». От такой несправедливости даже дурно делалось, и эта дурная злость точила Алису, въедалась внутрь хуже любой ржавчины, было и не забыть, и не простить. Какой уж там латте из кофемашины.

Так было до звонка Катюши, объявившей в нос: Борис выгнал. Недолго парился, каких-то неполных полтора месяца. Справедливость восторжествовала.

Сестра в том разговоре не настаивала, не выпрашивала, — хотела вернуться, но как ей было не знать, что Алиса твердо откажет. Зато потом весь вечер кричала в ухо мама:

— Это же сестра твоя, найдет она себе работу! Будете вместе за квартиру платить!

— Этого еще не хватало! — обиделась Алиса, которая себя считала правой и выключила телефон. — Как же, найдет она себе новую работу! Разве что нового Бориса!

Потом были выходные, она валялась на кровати с головной болью (таблетку принять было лень) и переключала каналы — а мама больше не звонила. Вот и отлично, решила Алиса, ковыряя вилочкой пирожное-картошку на кухне в двенадцатом часу ночи, наверное младшенькая вернулась домой. Пусть знает Катюша свой шесток, а на ее не лезет. После пирожного вычистила зубы, как и положено, тщательно, поковыряла выскочивший на лбу прыщик и легла.

 

Утро началось с неприятностей: не прозвенел будильник, хотя Алиса поклясть-ся могла бы, что завела его. Пришлось ехать через всю Москву, сонную, серую, с немытой головой, подкрашивать глаза тушью в метро, и по гололеду (самое накатанное место — у входа, хоть коньки надевай) бежать до «Летучки». Незамеченной прокрасться в раздевалку все равно не удалось — нос к носу столкнулась с хозяйкой прямо на входе, лицо у Марины было злым, точно она по ошибке проглотила целую ложку касторки.

— У нас двое официантов уволились за выходные, причем ничего не объяснив, — стала перечислять Марина, — на кухню привезли несвежую форель...

И с этого дня будто кто-то провел в жизни Алисы широкой кистью черную полосу. Как из рога изобилия, только с точностью до наоборот, посыпались мелкие неприятности: выйдет в магазин и потеряет кошелек (денег немного, рублей семьсот, но кошелек от Диора жалко), то плеснет кофейку на работе, и, как нарочно, чашка случится треснутой.

Приближались новогодние праздники, а перед этим намечена была в календаре Алисы поездка в Петербург. По работе, но с симпатичным коллегой Витей. Душа требовала чувств, отношений, а не только сиропных романов и пирожных в двенадцать ночи. Соблазнить Витю не должно было стать трудностью, Алиса была девушкой привлекательной, модной, а Витя после развода (бросила жена-актриса) ни с кем пока не начал встречаться.

Накануне прошлась Алиса по магазинам и купила кое-что необходимое для обольщения разведенного коллеги. Потратилась — брать дешевое не хотелось, полюбить, так королеву, махнула рукой она. Впереди были растраты на Новый год, на подарки родителям, на костюм на корпоратив, — но было уже все равно, ждал ее «Сапсан» на Ленинградском, номер в гостинице «Прибалтийская», и Витя, милый ушастый Витя, к которому хотелось приникнуть грудью.

И тогда-то, буквально в последний вечер перед поездкой, судьба нанесла еще один, но самый тяжелый удар. Витя попал в Склифосовского, выйдя вечером с работы и поскользнувшись нечаянно на том самом катке, образовавшемся у входа в «Летучку». То есть дворничиха по утрам, конечно, сыпала там и солью, и песочком, но народ шел, раскатывал дорожку снова до состояния олимпийской дорожки, и Вите случилось неосмотрительно ступить туда своей длинной ногой в ботинке 43-го размера.

Алиса поверить не могла такому несчастливому совпадению: почему именно сейчас, когда она оббежала все магазины, осталась с пустым кошельком, а завтра выезжать? И вдруг на фоне всех остальных неприятностей, к которым добавился потоп в ванной у соседей сверху («ремонт мы оплатим, но после празд-ников, сейчас не на что»), вдруг на ум Алисе пришло: сглазили! И не просто так, что недобро глянули, а намеренно, специально навели на нее порчу со всеми злоключениями этого мира! Катька, кто же еще.

Сестру Катюшу за ее ледяные голубые глаза еще в детстве ребята прозвали ведьмой. Играли в превращения: Катька закрывала глаза («превращалась»), а потом начинала буянить, бить ребят, хохотать низким голосом. То есть, конечно, притворялась, какие уж там превращения, но глаз-то у нее точно был недобрый. Катькины завистницы горько жалели, что «связались», а сама Катька объясняла все просто: «У меня свое, особое проклятие». Был бы на месте Катьки кто другой, Алиса и сама бы в жизни не поверила, а тут как было не поверить, когда из рук все сыпалось, а Витя с гипсом и сотрясением в Склифе?

Злопамятна Катька, но и она, Алиса, прощения просить не собирается. Было бы за что. Она сестре дорогу не переходила, любимого не отнимала (не чета самой Катьке), просто не хотела больше терпеть ее белье, разбросанное в ванной, и чтобы ее косметикой пользовались, и чтобы на ее простыни, накурившись табака, плюхались. Она права, а не Катька. Катька пусть живет с родителями в Камышине, в Москву ее звать Алиса точно не собирается, особенно после всего этого.

А может, придумывает Алиса, верит в бабьи сказки про вражу, может, и не делала Катька ничего, не наводила порчу? Может, и не наводила. Только от этого все равно не меняется ничего. Привыкла Катюша, что носятся с ней, что любые желания ее исполняются как по мановению волшебной палочки, привыкла легко жить, есть кем-то заработанный хлеб, а сама палец о палец не ударит, и все-то ей с рук сходит...

Вместо Вити срочно перекупили билет для Любови. Тут Алисе опять не повезло, с Любовью у нее никогда не ладилось, были они слишком разные: Любовь — шумная, с одышкой, крикливая, спокойной тихой Алисе она была не по душе. Ну чего орать басом, когда можно подойти и нормальным голосом спросить? Нет, Любови нравится обращать на себя внимание, все делать громко, чтобы и слышно, и видно издали. В «Сапсане» Любовь расположилась в кресле напротив, чемодан ее (размером с большую собаку) занимал все свободное место у окна, вытащила ворох блестящих журналов, печенье и приготовилась приятно проводить время.

— Ты чего такая кислая, точно лимон съела? — спросила без обиняков. Алиса отвернулась в окну.

В Петербурге была она в первый раз. Да что там, первый раз случилось выехать вообще куда-то из Москвы, до этого все работа, работа. Но ладно бы с кем-то другим, с Любовью, сопящей, точно задумавшийся английский бульдог, никуда не хотелось идти и ничего смотреть. Пока проезжали на такси через город, с грустью думала Алиса, что ей бы Петербург обязательно понравился, приедь она с Витей, а так осталось только горькое чувство, как после того, когда зовут на свидание, а на другой вечер — не звонят.

Встреча по делам ресторана была назначена на девять, до этого времени оставалось достаточно, чтобы прогуляться, заглянуть в питерские магазины и убедиться, что ничем они не отличаются от московских. Любовь затащила Алису в Гостиный Двор, объявила, что хочет прикупить сувениров для московской родни. Это был подходящий момент, чтобы ее покинуть, так Алиса и сделала, сославшись на головную боль и желание прогуляться по Невскому.

— А ты не заблудишься? — заботливо спросила Любовь. — Дорогу-то к гостинице найдешь?

Алиса уверила, что да, что найдет, что в сумочке у нее специально для поезд-ки приобретенная карта, и Любовь, наконец, согласилась, отпустила ее, очень уж ей хотелось в питерские магазины, и очень уж противна была мысль прогуливаться под тающим не долетая до земли снежком по берегу серой зимней Невы.

На улицах было малолюдно — не то что в Москве, петербуржцы пересели на железных коней в этот вечер. Начинало смеркаться, и уже маячили повсюду желтоватые глаза фонарей и фар, размываемые между мокрыми от тающего снега ресницами. Алиса свернула с проспекта на улицу поменьше, там не чувствовалось ветра и было посуше, но все равно захотелось зайти в какое-нибудь тихое местечко, выпить чашку горячего чая. И Алиса пошла быстрей, надеясь наткнуться на что-то подходящее, с теплыми оранжевыми абажурами, запахом булочек с маслом. Прошла она уже достаточно, но ничего не попадалось, и спросить было некого, — пешеходы пробегали быстро, почти незаметно, а кричать им в спину было уже неудобно.

Тогда Алиса развернулась и пошла обратно, всю дорогу ей казалось, что нужно идти прямо, прямо — она же по пути никуда не сворачивала, и она выйдет на улицу, ведущую к Невскому. Но шла она, шла, прибавив шаг, а та первая улица так и не показывалась, более того, стало чудиться Алисе, что идет она совсем в противоположную сторону, а вокруг все те же дома с тусклыми огоньками. Она взглянула на часы — следовало бы ей поторопиться, чтобы вовремя успеть на встречу в гостинице, и к тому же не мешало бы переодеться из мокрого.

Идти дальше вслепую не было смысла, нужно было остановиться и спросить у прохожих, как же ей выйти, может, и не к Невскому, если ушла она далеко, но хоть к ближайшей станции метро, там-то она быстро сообразит, что к чему. На ее беду, улица вдруг совершенно обезлюдела, черные пробегающие пальто под черными же шляпами куда-то пропали, растворились в северной декабрьской ночи. Мелькнула впереди чья-то тень, и Алиса поспешила вслед за ней, чтобы догнать, спросить, — но, добежав до поворота, увидела, что улица была пуста, то ли показалось, что кто-то тут был, то ли человек нырнул в одну из улочек и пропал.

Алиса совершенно расстроилась, гулять ей расхотелось, Петербург не нравился совершенно, тянуло домой, в Москву, к тому же стали замерзать ноги в оленьих ботиночках. Тогда решительно вытянула она из сумки карту и, спрятавшись спиной от ветра, бросающего мокрые горсти снега, развернула ее, шаря пальцем в поисках улицы. Табличка, под которой она остановилась, значила «Гамбургская», Невский на карте нашелся, а вот Гамбургской, сколько ни искала она, поднеся карту совсем близко к лицу, не было. Переименовали? Город вдруг стал совсем чужим, незнакомым, а Гамбургская самой враждебной улицой Петербурга.

Алиса побежала — сначала тихонько, чтобы согреться, а потом, охваченная отчаянием — никак отсюда не выбраться, — быстрее и быстрее. Сумка била по ногам, мешалась, куртка промокла, но Алиса мало обращала на это внимание. На углу висели часы, показывавшие, что на встречу она уже опоздала. Внезапно впереди мелькнули желтые спины дождевиков. Их было шесть или семь, и нужно было еще их нагнать. Фигуры потянулись в сторону — видно было, что уходят.

— Стойте! — крикнула Алиса. — Подождите!

Один из них обернулся, услышав ее. Другие тоже остановились.

— Вы не знаете, что это за улица? — спросила Алиса, подбегая. — Мне нужно на Невский или в метро. Я москвичка, первый раз в Питере, заблудилась...

Человек открыл рот (на верхней губе у него лежали седые мохнатые усы) и заговорил. Только понять Алиса ничего не могла. Она бросилась спрашивать других — но все они, как один, лопотали что-то непонятное, так что не разобрать ни одного слова, и вдруг под одним дождевиком ей показалось — только на секунду, — что блеснули на нее прозрачные голубые Катины глаза.

Она вскрикнула, отшатнулась, и бросилась от них. Уже ничего не видя и не разбирая дороги, всхлипывая, бежала она, не глядя на указатели, и подступившая ночь окутала ее, проглотила.

Группа немецких туристов переглянулась и отправилась к ожидавшему их автобусу. Они еще должны были успеть посмотреть, как в этом году последний раз в Петербурге разводят мосты.

 

ЗАПРАВКА

 

Заправка была одинокая, унылая, казалось, слышно было жужжащих над ней скучных мух. Иоганн и Ида, проведшие в дороге все утро, подъехали на машине, вышли наружу. Ида с жалостью глядела на белые туфли, утонувшие в пыли.

— Пока я заправлюсь, зайди, пожалуйста, за водой. Без газа. Я забыл взять, — сказал Иоганн.

— У меня мелочи нет, — ответила Ида.

— Вот возьми, — он вытянул из бумажника пластиковую карту, — пароль девятнадцать — тридцать девять. Легко запомнить, — и стал вытягивать шланг.

Внутри было холодно (мощный поток воздуха от кондиционера заставил Иду поежиться) и тесновато. Несколько холодильников, кофемашина, хот-доги. Поллитровую бутылку воды она захватила с полки. Остановилась возле надписи Kasse, за прилавком никого не было. Часы над стойкой с сигаретами показывали четверть десятого.

Ида не любила очереди, вспоминала, как стояли они в очередях с бабушкой в девяностых. В магазин под ними привозили дешевые кости, туда сразу выстраивалась толпа. Воспоминание было неприятным, она его отгоняла.

Сзади нее кто-то кашлянул — она услышала, оглянулась и увидела девочку, подтиравшую пол, — рядом ведро с мыльной водой. Сразу бросались в глаза поперечная тяжелая складка на ее лбу, густые черные брови и обернутый вокруг головы платок. Мусульманка. Может, арабка или турчанка, Ида точно не знала, их в Германии было много.

— Ты на кассе?

— Нет. Там он, во дворе, — девочка махнула рукой.

— Ты не могла бы позвать?

— Сейчас, — девочка отставила швабру, подошла к двери, открыла ее и за-кричала. Раздался неясный ответ, из-за двери спустя минуту показался мужчина, он был тучен, с пробивающейся бородкой, черными густыми волосами на руках, которые заметны были из-под подобранных рукавов.

— День добрый, — у него тоже был акцент, но не такой сильный, как у девочки, — три двадцать, пожалуйста.

Она протянула ему карту.

— Пин, пожалуйста.

Ида набрала 19-39.

— Неверный пин. Попробуйте еще раз, пожалуйста.

Набрала опять.

— Неверный пин, — покачал головой мужчина. — Можете заплатить наличными.

— У меня нет, — растерянно пробормотала она. — Можно еще раз попробовать?

— Карта будет заблокирована, фрау, если и в этот раз пароль будет неправильный. Точно хотите попытаться?

— Не надо, оставьте. Я выйду и спрошу у мужа пароль, — сказала она. Это был первый раз, когда она назвала Иоганна мужем в присутствии кого-то третьего, и почувствовала гордость, — это карта мужа.

— Как желаете, фрау.

Девочка стояла и смотрела на нее, от тряпки ее натекла лужа на пол, и мужчина прикрикнул. Девочка понравилась Иде, понравилось, что она молча выполняет работу — не самую чистую, трудно было представить на ее месте немку, что смотрит открыто, не нагло. Так смотрят дети.

Ей хотелось рассказать об этой девочке Иоганну. Она потянула на себя стеклянную дверь, вышла — после холодного кондиционного воздуха на улице казалось душно и жарко. Оглянулась. Машины Иоганна там, где он остановился, не было. Самого Иоганна тоже не было видно.

«Вот еще, — подумала она, — решил спрятаться». Но прятаться особенным образом было негде, разве что за тот же угол заправки. Заглянула туда. Бочком стояли две незнакомые машины.

Не зная, что и подумать, она вернулась на заправку и опять зашла внутрь. Мужчина мыл кофейные чашки, девочка задумчиво растирала лужу на полу.

— Извините, вы не видели, куда отъехала машина? — спросила она. — Синяя Audi.

Мужчина развел руками:

— Я не видел, — он перевел взгляд на девочку, — извините, она не слишком хорошо знает немецкий.

И он заговорил с ней на родном наречии.

— Нет, фрау, она не видела никакой машины. Но она у меня невнимательная.

— Просто машина была, — попыталась объяснить Ида, — я вышла, а ее нет. И мужа моего тоже нет.

Мужчина, поглядывая на нее, принялся протирать чашки полотенцем. Он ничего не говорил, Ида чувствовала себя глупо. «Ничего, сейчас вернется, — успокоила она себя, — отъехал на минуту».

— А здесь рядом еще есть что-то? Магазины?

— Нет. Два километра до деревни.

— А поближе?

— Нет, поближе ничего.

Ида повернулась и вышла на воздух. По автобану изредка проезжали автомобили, синей Audi среди них не было...

...Когда Иоганн предложил ей уехать из России, она позвонила первым делом маме. Та испуганно спрашивала: «Немец? А почему в России не останется?».

«Ты бы на его месте осталась? — спросила Ида. — Что тут делать? Нищета кругом, там хоть поживу нормальной жизнью».

После двух недель медового месяца в Берлине Иоганн повез знакомить ее с матерью, наполовину в шутку, наполовину всерьез заявляя, что она святая женщина, потому как посвятила свою жизнь трем К — Kьche, Kinder, Kirche.

Они выехали рано утром, все было как всегда. На выезде из Берлина встретились русские, спрашивали дорогу. Иоганн радовался как ребенок, Ида радости его не разделяла. С людьми из прошлой жизни разговаривала она с неохотой, вставляла немецкие слова, про Россию не говорила. Иногда вспоминалась Астрахань, пыльные дороги, унылые лица продавщиц за прилавком, но тут же уходили, растворялись в общей суете.

 

...Слева от Иды что-то шевельнулось, живая тень.

— Как тебя зовут? Подойди ближе, — попросила она.

Девочка приблизилась. Теперь было заметно, что не такая уж она и маленькая, лет четырнадцати, лицо у нее было круглое, со складочкой на подбородке, и полновата для своих лет.

— Как тебя зовут? — спросила она опять, потому что девочка осталась стоять неподвижно. — Ты меня понимаешь?

— Я Аиша. А ты?

— Ида. Ты ведь не в Германии родилась, да? Ты откуда?

— А чего ты спрашиваешь? Ты тоже не отсюда. Русия, — добавила она насмешливо, — я такой акцент знаю. Вас много тут.

— Ты папе помогаешь работать?

— Он мне не папа.

—А кто?

— Дядя, — и девочка распахнула просторный халат, обхватила рукой выпуклый живот. Теперь стала понятна и полнота. Месяце на шестом, не иначе.

Ида вздрогнула.

— Это он?.. — девочка кивнула. — Сколько тебе лет, Аиша?

— Эй! — раздался мужской голос от входа, мужчина затарабанил на своем языке, Аиша подхватилась и ушла, одернув халат.

— Женщина, — теперь араб обращался уже к ней, — зайди!

Внутри он указал ей на единственный столик для посетителей, она послушно за него села, а он остался стоять, нависая над ней.

— Куда едешь?

— Я путешествую с мужем. Мы ехали к его маме в гости.

— Город какой?

— Не знаю, — она закусила губу, — он не сказал, какой город.

— Он тебя просто здесь высадил, а сам уехал?

— Он воды попросил купить, я вышла — а его нет уже.

— Телефон есть позвонить? Да не плачь ты, не поможет. В полицию будешь звонить?

Вопрос она сначала не поняла, переспросила:

— В полицию?

— Ну да. Денег у тебя нет, паспорта, как я понимаю, тоже. Ты когда приехала в Германию?

— Восемнадцатого мая. Две недели назад.

— Сама откуда?

— Из России.

— Ладно, сиди здесь, — он покрутился за прилавком, поставил перед ней чашку кофе, — пей. Я телефон принесу.

— Мне заплатить нечем.

— Пей, я тебе говорю.

Когда приехала полиция и забрала Иду, Аиша, подсматривающая из-за дверей, взяла швабру и принялась оттирать пол, где наследили. Саид стоял на выходе и курил, широко расставив ноги.

— Ну, что? — спросил он.

— Не было там никакой синей Audi, — упрямо заявила Аиша, — она от автобана пришла пешком. Я же видела.

— Что же ты раньше молчала?

— Я говорила.

Он сделал вид, что замахнулся для оплеухи. Аиша только отклонилась в сторону от его руки, знала, что ничего ей не будет.