Ольга Балла. Пространство диалога: антропология, идеология, эстетика. Царицыно: аттракцион с историей. . Ольга Балла
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Ольга Балла

Пространство диалога: антропология, идеология, эстетика

Царицыно: аттракцион с историей. Коллективная монография. Отв. ред. Н.В. Самутина, Б.Е. Степанов. — М.: Новое литературное обозрение (STUDIA URBANICA), 2014.

 

«Постсоветская (или, если использовать принятый в журналистской полемике словарь, «лужковская») реконструкция пространства музея-заповедника Царицыно, — пишут во введении к книге ее ответственные редакторы, — стала одной из наиболее резких и наиболее резонансных трансформаций публичных пространств в столице». Попросту говоря, она была воспринята профессионалами как по меньшей мере спорная и вызвала множество возражений, включая крайне жесткие.

Дело в том, что в результате новейших реконструирующих усилий московское урочище Царицыно не просто лишилось исходного облика: оно поменяло свой смысл на противоположный во всех отношениях. Парк, «знаменитый некогда уединенными романтическими уголками», превратился в массовое гульбище, далекое от любых мыслимых уединений; резиденция императрицы, пусть так и не состоявшаяся, стала местом расхожих забав и увеселений. Высокое, значит, сменилось низким; сложное — простым (только вот простым ли?.. — вопрос отдельный; и да, в книге мы получим на него ответ — отрицательный).

Такую трансформацию можно было бы, пожалуй что, назвать и культурной травмой. Однако ничуть не бывало.

Люди, от профессиональных знаний далекие, — простые, так сказать, пользователи пространства — получившийся результат в большинстве своем приняли, именно отсюда — переполнившие нынешнее Царицыно толпы, на избыточность которых ропщут даже его за-всегдатаи, сами же эти толпы, впрочем, и образующие. Они начали активно его обживать, одомашнивать, наделять актуальными для себя значениями (собственно, на свой лад занимались они этим и в те два века, что Царицыно, оставленное строителями, пребывало в небрежении и становилось чем угодно — от дачной местности до обиталища разного рода маргинальных групп). И в итоге — совершенно независимо от степени историчности реконструкторских замыслов и усилий — получилось одно из самых дружелюбных и комфортных московских общественных пространств, какими город, вообще-то говоря, не изобилует.

Как такое могло получиться?

Новую жизнь Царицына с ее новыми смыслами и сделала предметом изучения группа культурологов из НИУ-ВШЭ во главе с Натальей Самутиной и Борисом Степановым. На протяжении трех лет в рамках проекта «Человек и публичное пространство в современной Москве: исследование культурных трансформаций (на примере Государственного музея-заповедника Царицыно)» они изучали не просто — да и не в первую очередь — приключения царицынского пространства, но, главным образом, «изменившегося человека в изменившейся материальной и культурной среде». О том, что у них получилось, — узнаем из сборника статей, написанных по результатам проекта.

В споры о том, насколько результат «лужковского» достраивания и домысливания царицынской территории и ее зданий далек от чаемой аутентичности и исторической корректности, участники проекта не ввязываются (хотя в диалог с их участниками — например, с одним из наиболее непримиримых критиков царицынской реконструкции Григорием Ревзиным — вступают). Они — о другом: им важно понять, как — и почему именно так — происходит освоение людьми заданного, предложенного обстоятельствами пространства. И как пространство меняет человека в ответ.

Царицыно ведь интересно тем, что из предполагаемого памятника ушедшей эпохе — которым так и не стало, точнее, стало не вполне — превратилось в площадку для межчеловеческих взаимодействий — которые само же, своей формой, стало образовывать, способствовать им, провоцировать их. Оно обернулось пространством диалога. Это куда менее, кстати, отрефлектированный тип пространства, чем исторический памятник, для понимания которого не только в профессиональном, но даже и в общекультурном сознании уже достаточно давно сложились понятийные средства. Для пространств диалогических такие средства еще предстоит создать — и авторы книги занимаются именно этим.

Они выявляют черты живого, происходящего здесь-и-сейчас процесса локального, царицынского смыслообразования. Того, как пространство — будучи как будто уже готовым — перетолковывается и пересоздается человеком заново в соответствии с его текущими нуждами. Этот процесс, как показывают авторы, во многом определяется, помимо общих закономерностей всякого смыслогенеза вообще, особенностями самого места, в котором он разворачивается: формой этого места, его историей, то есть — множеством случайностей, срастающихся, однако, во вполне цельный результат со своей логикой.

Если мыслима такая дисциплина — или, вернее, такое интеллектуальное предприятие, как антропология пространства (а оно вполне мыслимо), — то вот они, подступы к ней на конкретном материале. И интересна тут не только — даже, пожалуй, не столько история места (хотя она сама по себе прихотливо-своеобразна), сколько, прежде всего, предлагаемый способ ее понимания.

«Статус и сам смысл этого пространства, — пишут Наталья Самутина и Наталия Комарова, — реинтерпретируются на наших глазах, сначала в процессе реставрации, а теперь в ходе повседневного существования: в режимах осуществления доступа и контроля, в характере отношений между различными социальными группами и сообществами <…>; в ритмах ежедневного движения огромной человеческой массы по аллеям парка, <…> в утверждающемся здесь отношении к истории, во всей своеобразной антропологии и своеобразной же идеологии этого места».

Здесь, на мой взгляд, ключевым оказывается слово «реинтерпретируются». В понимании исторически складывающихся отношений человека с пространствами его обитания оно коренным образом важно.

Обитаемое пространство — палимпсест, который постоянно переписывается, — и живо ровно в той мере, в какой его переписывание не прекращается. Оно не прекращается, на самом деле, даже тогда, когда во внешнем облике вновь и вновь толкуемой территории не меняется ничего. А уж тем более — когда меняется многое.

То, что произошло и происходит сейчас с парком Царицыно, позволяет нам, показывают авторы, многое понять и в особенностях современного культурного состояния, и в устройстве повседневности, в характерном для нее производстве и распределении смыслов и культивировании практик, и, наконец, в обживании человеком данного ему обстоятельствами пространства (я бы сказала, шире: вообще того, что дано ему обстоятельствами).

Особенно важным кажется то, что участники проекта с самого начала изъяли из своего оптического инструментария (очень склонные ослеплять) жесткие оппозиции «высокого» и «низкого», «серьезного» и «игрового», «сложного» и «упрощающего», даже, пожалуй, — «аутентичного» и «имитаций» («мы вынуждены, — пишут в своей статье о царицынском фонтане Н. Самутина и Н. Комарова, — быть внимательными при использовании оценочных категорий»). Со вторыми членами этих славных оппозиций, как известно, слишком легко и часто отождествляется — и на этом основании, разумеется, осуждается — «массовая» культура. Участники же проекта исследования Царицына исходят из того, что у массовой культуры есть собственные — может быть, лишь на ее материале и в ее формах вполне проживаемые — смыслы, без которых, совершенно очевидно, человек неполон.

«Такого кунштюка в мире не найдешь», — припечатал в свое время свежеотреставрированное Царицыно архитектурный критик Григорий Ревзин. Однако, если всмотреться пристальнее (это наши авторы и делают), все заметно сложнее. «Кунштюк», оказывается, имеет за пределами отечества много аналогий и вполне вписывается в большие контексты.

«Не только Тракайский замок в Литве, отстроенный заново из развалин как замок XV века и ставший идеальной романтической декорацией для субботних свадеб, приходит тут на ум. Не только “дом Данте” во Флоренции, возведенный в начале ХХ века примерно на том месте, где семья Данте в свое время владела собственностью, и полный репродукций и макетов (отзывы на популярных туристических сайтах показывают, что, мягко говоря, далеко не все туристы отдают себе отчет в том, что “Casa di Dante” сам есть макет, современная псевдоисторическая постройка <…>). Но и совершенно аутентичные, исторически неизменные культурные памятники, попадая в сферу воздействия современной образности, в пространство циркуляции ассоциаций, цветов и фактур кинематографа, мультипликации, открыток, массового производства товаров потребления, игрушек и т.д., претерпевают серьезные изменения с точки зрения восприятия, теряют значительную часть своей “ауры подлинности”». Да, «они перестают быть местами переживания опыта истории в его классической форме, заложенной в XIX веке, в эпоху формирования современного исторического сознания». Однако они становятся ареной для проживания и выработки новых, не менее важных форм опыта.

Так что же происходит при утрате «ауры подлинности» и, пуще того, — потребно-сти в ней?

Участники «царицынского» проекта обращают наше внимание на то, что историзм, обретший свои ныне действующие черты в позапрошлом столетии и сохраняющий, с полным на то правом, в нашем сознании высокий статус — и сам историчен (и довольно узко локализован). Это куда менее очевидно, чем кажется. То есть, однажды возникнув, он теперь идет на убыль. Да, историзм склонен предъявлять себя как априорную ценность (отсюда, в частности, — императив «к экспонатам руками не прикасаться» в консервативных отечественных музеях). Но важно отдавать себе отчет и в том, что за его пределами простираются труднообозримые пространства иных способов отношения к историческому наследию — не менее, если даже не более эмоционально значимых и, пуще того, в своем роде познавательно эффективных.

К сущности современного, уже вполне, кажется, освоенного нами историзма принадлежит выдерживание дистанции. Авторы же книги о Царицыне — историзма как такового ничуть не оспаривая — описывают и стремятся понять такие способы взаимодействия с исторически доставшимся, при которых дистанция сокращается вплоть до полного ее убирания. Коротко говоря, это пути присвоения того, что, вообще-то говоря, изначально к нам никакого отношения не имеет. Это во множестве создаваемые современной культурой способы «предельной коммодификации произведений искусства и любых музейных объектов» и вообще та, парадоксальная, на первый взгляд, ситуация, в которой «свитер или брелок с картиной Ван Гога в музейном магазинчике вызывают у посетителей больше эмоций, чем та же картина в музейном зале». А потому, что можно пощупать и присвоить. Сделать частью собственного предметного мира, собственной чувственности, — самого себя, в конце концов. Вдруг оказывается, что с историей, с самим ее телом можно играть, в некотором смысле даже панибратствовать (например, фотографироваться в обнимку с памятниками историческим деятелям, карабкаться на исторические здания и, опять же, фотографироваться на них… — фотографическим и вообще визуальным «практикам народного освоения» царицынских ландшафтов в книге уделяется много внимания). И что это схлопывание дистанции не только препятствует адекватному познанию (это тоже, да), но и способствует ему!

О нет, авторы книги ничего не идеализируют. Они ни в коей мере не считают, что нововозникшая царицынская среда беспроблемна и бесконфликтна. Напротив того, они признают, что она — как раз потому, что это среда «насыщенная» — при всей своей внешней, все более нарастающей «консистентности» обречена «воспроизводить стилистиче-ские и сущностные конфликты». Разные слои палимпсеста, ни один из которых не стерт полностью, будучи организованы в соответствии с разными логиками (что «простыми» пользователями, как правило, не осознается), накладываются друг на друга не без сопротивления. Те же «современные визуальные практики, связанные с другим способом использования пространства, другим типом движения по нему в потоке толпы, с массовым характером производства фотографических свидетельств, не очень согласуются с логикой этого места, предназначенного для очень индивидуализированного, уединенного и неспешного восприятия». Усилия авторов книги посвящены тому, что такие конфликты, возможные точки их возникновения — как и каждая из сторон конфликтов в ее собственной логике — должны и могут быть выявлены и поняты.

Главное же, что нам здесь показано, — это то, что в изменившемся до едва-узнаваемости царицынском ландшафте «идея истории», возможности и необходимости тесного контакта с нею продолжает существовать. Разве что другая, отличная от той, что общекультурным сознанием уже освоена до очевидности, «с другими значениями ценности, аутентичности и подлинности». Понимание всего этого — тоже историзм, обязанный своим существованием классическому, из того самого позапрошлого столетия, с его дистанциями и дисциплиной, — наследующий ему и выходящий за его пределы.

 



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru