Об авторе | Сергей Григорьевич
Боровиков живет в Саратове, где родился в 1947 году. Автор более 600
публикаций и 11 книг (критика, проза, эссе). В «Знамени» печатается с 1992
года. Кавалер ордена «Знамени» (2013). Предыдущая публикация в нашем журнале —
2013, № 11.
*
* *
С. Семанов, бывший тогда главным редактором журнала «Человек
и закон», рассказывал: «Звонит Анатолий Иванов: «Ты это, узнай у своих юристов,
если в 33-м году сыновья кулака и попа сожгут сельсовет и там же дочь
председателя изнасилуют — по какой статье их судить будут?». В сериале «Вечный
зов» богач Кафтанов отдает дочь на поругание изуверу Косоротову, а в первой
журнальной публикации («Молодая гвардия») он обесчестил дочь самолично.
*
* *
«Ежегодно в дни первомайских и октябрьских празднеств
саратовский цирк активно участвовал и участвует в парадах. <…> Так,
например, А.Н. Александров-Федотов (ныне заслуженный артист РСФСР, тогда
выступавший как сверхметкий стрелок) взял купленные на одном из саратовских
базаров детские резиновые шары, прикрепил к ним на ниточках большие бутафорские
американские доллары и выпустил на параде перед трибуной. Когда шары
поднимались на высоту восемьдесят-сто метров, Александров расстреливал их с
автомобиля. Демонстранты любовались этим трюком, который был
очень злободневным в связи с падением курса доллара во всем мире» (Л. Лодгауз-Прокопенко. Саратовский цирк. Саратов, 1950).
*
* *
В 60-е или 70-е годы Эдита Пьеха пела песню «Венок Дуная». Там все, живущие на его берегах, бросали в воду цветы: и мадьярка,
и румын, и югославы, и болгары, и словаки, и от «Украины, Молдовы, России».
Нет немца, потому что он западный, и австрийца, хоть он и
нейтральный, но Россия откуда на Дунае взялась?
Интересное все-таки время, когда даже лирическая песенка
должна была «соответствовать». И смешная опечатка была на продаваемых нотах —
«Венок Дунок».
*
* *
Были мы младшими шестидесятниками, продолжая их традиции
смешных только на наш взгляд приколов.
В 1968 году женился Ленька. Илюшка,
Витька и я думали о подарке...
Наконец остановились на том, чтобы купить саратовскую
гармонику с колокольчиками и сшить на заказ старинный картуз с блестящим
козырьком, воткнуть в него розу, а еще купили собрание сочинений почему-то
Бориса Лавренева. Картуз оказался самой дорогой затеей — мы едва нашли узкую
щель кустарной шапочной мастерской, где пожилой еврей подозрительно
расспрашивал нас о цели изготовления картуза. Мы сказали, что для спектакля по
Островскому.
Как сейчас вижу в ярком ресторанном освещении ряд
недоумевающих русских и татарских (со стороны невесты) родственников, молча
глядящих на трех идиотов — один тенькает по кнопочкам гармоники, второй с
папироской во рту выпустил чуб из-под козырька, третий, как книгоноша, держит
стопку тускло-зеленых томов советского Станюковича.
«…пока, выйдя из больницы, Яша не обзвонил всех и не
пригласил на свадьбу.
Месть ребят была грубой: в подарок они принесли дешевый
фотоаппарат (Яша никогда не снимал), трубку (Яша никогда не курил) и толстую
книгу очерков по узбекской советской драматургии» (Анатолий Гладилин. «История одной компании», 1965).
*
* *
Мелькают на телеканалах бесконечные криминальные новости, и
уж почти ничем не поразишь, не взволнуешь. Алексей Н. Толстой писал об этом еще
85 лет назад: «Хлынов развернул парижскую “Л’Энтрансижан” и на первой странице под заголовком
“Таинственное преступление в Вилль Давре” увидел снимок, изображающий семерых людей,
разрезанных на куски. “На куски, так на куски”, — подумал Хлынов» («Гиперболоид
инженера Гарина»).
*
* *
Сколько мужских судеб изломано только потому, что человек не
знал, когда с женщиной можно — и даже нужно, а когда нельзя, и даже невозможно.
Ведь и Обломов, и Ионыч — оттуда.
*
* *
Не изживали, а укрепляли 70 лет монархию в России. Ко времени
«перестройки» я часто бывал в партийных органах и не мог не поражаться тому,
как, явно или скрыто ненавидя Горбачева, партаппаратчики
беспрекословно подчинялись каждому его велению. Как-то Москва придумала
устраивать прямо в обкомовском зале заседаний кинопросмотры запрещенных прежде
фильмов. В какой тягостной тишине они проходили, в каком похоронном молчании
расходились обкомовцы, узрев себя на экране…
*
* *
Мне легче вообразить образ жизни моих московских знакомых,
чем им мой. Вероятно, он представляется им как хор девушек из «Евгения
Онегина».
*
* *
Неприятно наблюдать где-нибудь в кафе компанию чрезмерно
оживленных приличных женщин. Сейчас увидел-услышал по «Шансону» Катерину
Голицыну с песенкой «Девичник»: «А ну, девчата, а ну-ка вздрогнем, И так, чтоб
стены затряслись!»
*
* *
Изо всех пороков публичные медийные
лица реже всего признаются в чувстве зависти — обычное заявление: я никогда и
никому не завидовал(а). Готовы признаться в
жестокости, расчетливости, в чем угодно, только не в завистливости.
Вообще все категории людей более всего обижаются, когда целят
в их действительный порок, и лишь одни пьяницы —
авторы и бескорыстные ценители шуток про алкашей.
*
* *
Самый, вероятно, лихой советский писатель по части заголовков
— Юрий Герман.
«Плохо поживает мой скот», «Я хочу быть контрабасом!»,
«Возьми меня к себе!», «Я устала тебя любить!», «Некто Фёдорова Валентина»,
«Вот и всё!», «Тетка, где Варвара?», «Шнеллер, Иуда!», «Еще один спектакль
провалился», «Скучно человеку в госпитале», «Недурно иногда и опоздать!»,
«Здесь труднее, чем там», «В медсанбате у старух», «О соломе и о “веревочке”»,
«А если ваша тетушка сдалась в плен?», «Ты,
Амираджиби, любишь сгущать краски!», «Оперировать можно и должно!», «Эй, на
пароходе!», «О кровоточащем сердце», «Ты только рождаешься!», «Надо идти и
идти!», «Аминь», «Есть близ Киева больница…», «Я устала без тебя!», «Так поди же попляши!», «Две таблетки — добрый сон, пятьдесят
— тихая смерть», «И ещё раз лейтенант Лайонел Невилл», «Ну свадьба...» «Дожил ли я?», «Начистоту!»,
«Видишь? Ты все-таки еще пригодишься!»
Все — из романа «Дорогой мой человек».
И в этом Герман следует автору «Бесов» и «Братьев
Карамазовых».
*
* *
Накажи меня Бог, пусть я ничего не смыслю в поэзии, но
слушать или читать без раздражения «взгляды, так жадно и нежно ловимые», — я
не в состоянии.
*
* *
В Саратове в советские времена еврейское кладбище официально
называлось Национальное. На общей территории справа от еврейского кладбища — старообрядческое. Теперь называется так: «Кладбище на ул. Слонова». Каково? Стало быть, Новодевичье — это «Кладбище
на Лужнецком пр.»…
Какой-то неизживаемый подлый страх
перед употреблением слов «еврей», «еврейский».
Да, еврейское кладбище. И второй год лежит там мой школьный
дружок Илюшка.
Вспомнил вдруг, как он напугал не кого-нибудь, а Жоржа Нива.
Жорж приехал в Саратов, чтобы побывать в журнале «Волга» и встретиться со Слаповским. И вот я прогуливаю Жоржа саратовскими улочками,
и вдруг тормозит такси и оттуда вы-скакивает, а точнее вываливается, Илья. Дело
в том, что он имел слабость знакомиться со знаменитостями и, когда узнал о
приезде Нива, вытащил из меня обещание, что я его познакомлю. А сам в минувшую
ночь так налился на дежурстве, что и сейчас утром был на сильном взводе.
Но это слова, а надо вообразить щеголеватого подтянутого
француза, когда к нему ринулся лысый толстобрюхий спиртодышащий Илья в бесформенной майке с надписью на
иврите, наполовину закрытой бородой, длинной, как у Карабаса-Барабаса! Честное слово, ему только топора не хватало. Он
доставил мне немало неприятных минут, то суя Жоржу банку с пивом, то задерживая
меня, чтобы шептать о ночном приключении с медсестрой. Тогда Жорж сразу
деликатно отстранялся, а я проклинал Илюшку,
предполагая, что опытный в советской жизни Жорж может вообразить, что Илюшка из приставленных к
нам саратовскими органами.
Во всяком случае, впечатление мой приятель произвел — Жорж
протянул мне свой фотоаппарат, чтобы снял я его с Илюшей на память.
*
* *
Достоевский, в отличие от Толстого, не понял величия
Александра Дюма, посмеялся над ним, уподобив его по преувеличенности полотнам
Айвазовского. Почему?
Вот приблизительная попытка объяснения. Сугубый реалист и
барин Толстой читал занимательную сказку из французской жизни, а дрожащему от
гнева и скорби фантасту русской действительности Достоевскому недоставало в
романе скорби и сочувствия. То ли дело Гюго!
*
* *
М.О. Чудакова вспоминала, как цензура воспротивилась названию
«Записки покойника» при публикации в «Новом мире».
Да, тема смерти если уж допускалась,
так героической. И до цензуры это контролировали и матерые советские редакторы,
каким был зам главного редактора «Волги» М.П. Котов. Я написал рецензию (1971)
на сборник Василия Шукшина «Земляки», где цитировал сцену самоубийства героя
рассказа «Жена мужа в Париж провожала». Михаил Поликарпович
пришел в ужас, и хоть я показывал ему книгу Шукшина, уже пропущенную московской
цензурой, начальник повторял — они все равно вычеркнут, а мне замечание
будет. И я не сумел настоять — то ведь была моя вторая рецензия в жизни.
*
* *
Странное дело, мне не кажется уж чересчур удушливой атмосфера
городка в «Ревизоре». Да, взяточники и плуты, из которых городничий — первый, и
все же отношения вполне человеческие и веселые. Ну, купцов пошерстил,
ну, вдову напрасно высекли, так ведь не пожег бизнесменов, не застрелил, вдову
не в СИЗО же укатали на годик ни за что, как нынче
случается.
*
* *
В кругу городничего нет вовсе попов, и предложение пригласить
их он отвергает. Все же после Петра РПЦ знала свое место.
*
* *
Не обращал прежде внимания на то, что при входе городничего в
нумер Хлестаков хватает и незаметно прячет за спину
бутылку — то есть он был готов огреть того по башке?
Добчинский о
Хлестакове: молод, а говорит совсем как старый. Что же
стариковского в болтовне Ивана Александровича мог услышать Добчинский?
Вероятно, даже тот немногий налет грамотности в речи, которой владел
петербуржец, произвел на бедного глупого Добчинского
впечатление чего-то основательного, того, что человек приобретает лишь с
возрастом.
*
* *
Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
А. Вертинский, 1916
Где ты теперь? — Дивуешься волнам…
И. Бунин, 1918
*
* *
Почти все главные герои мировой литературы — холостяки.
*
* *
«Я поклонился старику, благодарный за то, что он дал моим
глазам отдохнуть на его лице» (Чехов. «Драма на охоте»).
*
* *
Уже совсем редко что-то может поразить: впечатления скудны,
сердце очерствело, воображение дремлет. И все же случается.
В древний русский город К., расположенный в двух часах езды
электричкой от Москвы, приехали на литературный фестиваль писатели. Фишкой
фестиваля стала возрождаемая на к-ской земле
фруктовая пастила по старинным рецептам. Гостей привели в сад при музее
пастилы. Сад, и двор, и забор, и дом с верандою — все натуральное, русское,
уездное. Особая прелесть в том, что музей расположен в старом жилом одноэтажном
квартале, справа и слева за заборами и штакетниками возникают люди по своим
хозяйственным делам, бродят кошки, царит провинциальный покой.
Под яблонями накрыт стол с самоваром, хорошо заваренным чаем
и обилием пастилы всевозможных сортов. Тихий сентябрьский вечер. Солнце где-то
садится, тишина, воздух. Всем хорошо, кроме беспокойной, не то по натуре, не то
по расположенности настроения, не то для творческого самоутверждения, С. С
гримасою капризной барышни она не притрагивается к чаю и пастиле и кокетливо
просит «супчику».
Директор музея растеряна — дело во дворе музея: откуда здесь
взяться супчику, да и г-жа С. два часа как из дома, могла бы, кажется, и
закусить на дорожку.
Тягостное молчание, во время которого директор вертит в руке
мобильник. Всем неловко, кроме С-ной, кажется, это ее
стихия, жаль только, не видит она себя в ше-стидесятилетнем зеркале со своими
манерами восторженной старшеклассницы.
Продолжает капризничать и клянчить:
— Ну, тогда котлетку!
Директор нервно названивает, ей приходится кому-то объяснять,
откуда и у кого могло вдруг возникнуть это желание — пожевать котлетку на
свежем музейном воздухе. И — наконец торопливо приносят тарелку с котлетами. С.
берет котлетку двумя пальцами и приглашает остальных присоединиться к ней.
Занавес.
*
* *
Не выдумаешь: в пасмурный с низкими тучами день, с крутой
низовой волной, у бетонной набережной Волги стоит по пояс в воде большая
пожилая женщина с очень накрашенными губами и огромным бюстом, и, приседая,
поет себе под нос: «Вставай, проклятьем заклеймённый…».
2014
