Об авторе | Геннадий Александрович Русаков — поэт, переводчик. Автор семи книг
стихотворений, среди которых «Длина дыхания», «Время птицы», «Оклик»,
«Разговоры с богом», «Стихи Татьяне». В «Знамени» печатается с конца 1980-х
годов, здесь же состоялась самая ранняя публикация его будущей книги «Разговоры
с богом» («Знамя» № 6 за 1997 год). Отмечен премиями Аполлона Григорьева,
«Венец». Живет в Москве и Нью-Йорке. В апреле 2014 года Геннадий Русаков стал
лауреатом национальной премии «Поэт». Предыдущая публикация в «Знамени» — № 5,
2014. Предлагаемые стихи — из «Книги дождей».
*
* *
За Джанкоем плотнеет земля:
хоть бедна, но уже не костиста.
Серый бобрик, жнивьё, тополя.
И качанье стрижиного свиста.
В этой голости строгая боль
и терпенья суровая мера.
Я, Эвклида, сравнялся с тобой —
у меня тоже голо и серо.
Все пути мимо счастья ведут.
Я лицо наклоняю, чтоб слышать:
этот, снова крепчающий гуд
не на небе, но вроде бы выше...
Там лавиною время идёт
по дорогам сирот и прощаний,
мимо мелких и стынущих вод,
позабытых до нас обещаний...
Там врастают в песок тополя.
Затвердела на взлобиях корка.
...За Джанкоем сухая земля.
Да и пахнет как злая махорка.
*
* *
Собаки воют — нынче смерть в селе.
Она опять пришла по огородам.
И вот уже сама навеселе
и на поминках топчется с народом.
В России смерть — серьёзный ритуал,
в котором есть резон для каждой рюмки.
Его с рожденья знает стар и мал.
А пьют до пьяни только недоумки.
И я помру — а почему бы нет?
Тут ничего особого, ей-богу.
И вы меня по завершеньи лет
помянете на дальнюю дорогу.
Не пейте много. Скоро ваш черёд.
Мы все там будем, это дело сроков.
Ну, а пока — пригубим и вперёд,
как любит говорить поэт Широков.
*
* *
Диабетик, старая калоша,
двух веков расходный матерьял,
я когда-то тоже был хороший
и на страже времени стоял
в той кадетской фотогалерее,
где снимали нас по одному.
(Я стоял, от гордости дурея,
а с чего — ей-богу, не пойму.)
Ветры били пушечным зарядом,
по Самаре замети мели.
Жизнь была налево, где-то рядом,
за седьмой околицей земли.
...Тот алкаш, а этот комиссован,
третий угодил под трибунал.
Видно, были мы товар бросовый,
но тогда никто того не знал.
Мальчики-кадеты, спесь и смелость.
Всей судьбы, что на кон по рублю.
...Диабетик, порченая спелость,
я свой срок по-прежнему трублю.
*
* *
Мои вожди меня учили строгости
в определеньи смысла бытия,
чтоб не плутал в его великой многости,
где заплутали лучшие, чем я.
Я и поныне помню столько разного,
поскольку были истины просты:
о смысле гуманизма буржуазного,
о социальной сути доброты.
История была работой гения,
где красота картезианских клоз
не оставляла места для сомнения
и отвечала на любой вопрос.
Мир нас любил, грядущим только радуя
по целой гамме производных тем.
Мы жили рапортами и парадами
с показом наших огневых систем.
Где это всё? Куда девалось-выпало?
Взрослеет век и смотрит мимо нас.
Ни флага в нём, ни простенького вымпела.
И скучен он, как вялый ананас.
*
* *
В ту пору лингвистических загулов
я числился «французским толмачом»
и жил за счёт неправильных глаголов.
А остальное, право, ни при чём.
Наш брат — заложник цифры или слова.
Перечислений, путаных цитат...
Так повелось, наверное, аb ovo.
Но нас везде охотно брали в штат.
Как евнухи багдадского гарема —
хранители бесстыдств и красоты —
мы были и беспамятны, и немы.
Но нам за это говорили «ты».
Считалось — знак особого доверья,
холуйства, приближённости к верхам.
...И вот я жду с блокнотиком за дверью,
покуда чужд и тайнам, и грехам.
Вошёл и сел. Перевожу на вздохе:
не записал — запомнил и «донёс».
И холодок причастности к эпохе
щекочет кожу как педикулёз.
*
* *
...Я просыпался на холмах Тосканы.
Шёл ранний август. Воздух тихо цвёл.
Уже косили. Были сухо пряны
хлеба в валках, и много пьяных пчёл.
От Эмполи к Сиене плыли тучи.
Поспешный дождь надолго затихал.
Зной становился ощутимо тучен.
И Альтаир ночами полыхал.
Я не успел родиться здесь когда-то.
Но только по вине календарей —
из-за сплошной неразберихи в датах
и непонятных метрик матерей.
Как беззаботны города Тосканы!
История никем не учтена.
Хлеба в валках, и пчёлы вечно пьяны...
И терпок запах местного вина.
*
* *
...А ночь горька, как бунинская проза.
Под сердцем ноет мелкая заноза.
Не горься: перетерпим-обождём.
На небо глянем, ветром оботрёмся,
с погодой постепенно разберёмся.
И захлебнёмся солнечным дождём.
Для счастья есть особые причины.
У них порой дурацкие личины:
то день зацвёл, то звякнуло окно.
То на дороге пыль заворошило,
телку как будто кто-то вставил шило...
А на поверку, в общем, всё равно,
поскольку, что бы ни происходило —
окно, телок и звёзд паникадило,
весь этот список глупых мелочей
ложится плотно в ровную основу,
чтоб там расти тебе, судьбе и слову...
...А ночь горька — чем дальше, тем горчей.
*
* *
Когда не знаешь — ничего не стыдно.
Когда не помнишь, то не можешь знать.
Пусть дотлевает месяц серповидный —
мне этот август нынче не догнать.
Плотнее натяну пиджак на плечи,
ногами заберусь под ветхий плед...
Всё сбудется по случаю невстречи
моей и тех, которых больше нет.
Уже давно дочитаны страницы
забытых лет и краткосрочных дел.
Мне ничего из этого не снится —
я каждый сон до корки проглядел.
И штудии насильственного века
мне ни о чём уже не говорят:
кем был Нерон, на что ему Сенека —
все имена вразбивку и подряд...
*
* *
Всё тише гуд — дожди врастают в травы.
Такая грусть в намоченных садах,
на пустырях моей страны-державы,
в её больших дощатых городах!
Печален быт бессолнечной природы:
мокреть, безлюдье, голое окно.
И в липах копошащиеся воды,
которых быть так часто не должно.
Не нужно этих репетиций плача,
всех этих всхлипов, капанья и луж!
Они, по сути ничего не знача,
терзают даже лучшую из душ
то куцым небом, дышащим в затылок,
то полутьмой в двенадцатом часу.
...Но я свой груз положенных бутылок
и в слякоть с удовольствием несу.
*
* *
Нет времени без имени,
нет памяти без слёз.
Я век на пайку выменял,
родителям принёс.
А где мои родители
и чей я родный сын?
Ах, годы-победители
и воздуха фуксин!
Какое поколение
живёт со мной вокруг!
Мне с ним одно волнение
и всяческий испуг.
Ни мамы нет, ни братика.
Кто были, те ушли.
Плохая математика
и тощие нули.
*
* *
Не отягчай себя греховной злобой —
к чему Тебе? Я скоро сам помру.
Вот жизнь моя — вполне стандартной пробы
и прожита стандартно на миру.
Ещё чуть-чуть. Меня на век не хватит.
Ты потерпи. Я не Мафусаил.
Вон дождь опять дорогу колошматит.
И по протокам оседает ил.
Всё, как обычно. Выгоняют стадо.
Кукушка подсчитала мне года.
А мне так много даже и не надо:
я — как другие, я не навсегда,
Оставь мне хоть бабуринский просёлок,
Оку, песок, истыканный дождём!..
Я, Господи, непрочен и недолог.
Но мы, Творец, иного и не ждём.
*
* *
Всё те же безутешные поля,
отвалы глины, пыльные карьеры —
моя, вдовством пропахшая земля,
несчастная без повода и меры,
привыкшая не жить, а выживать...
Отчизна, мать в платке домашней вязки.
И всё войдёт в дорожную тетрадь,
где памяти неловкие подсказки,
побасенки, каракули, штрихи,
наброски лиц, характеров заметки.
Покамест непроросшие стихи —
как ждущие взросления ранетки.
Сиротства зов уже почти затих.
Я перестал искать. Ушло, не надо.
Я доживу, пожалуй, и без них —
родни из разорённого посада.
