Русская память

 

Об авторе | Сергей Ефроимович Эрлих (1961 г.р.) родился в Кишиневе, окончил исторический факультет Кишиневского государственного университета и аспирантуру Санкт-Петербургского института истории РАН, кандидат исторических наук. Директор издательства «Нестор-История». Автор множества статей и ряда монографий по осмыслению русской истории. Живет в Санкт-Петербурге и Кишиневе. В «Знамени» публикуется с 2011 года, предыдущая публикация — «Молдавский русофон» (2013, № 6).

 

ВЛАСТЬ НАД ПАМЯТЬЮ — ЗАЛОГ ЛЕГИТИМНОСТИ ВЛАСТИ

Победа власти в информационной гражданской войне

Критически мыслящее меньшинство разочаровано результатами выборов Президента РФ, состоявшихся 4 марта 2012 года. Сторонники оппозиции усматривают основную причину победы кандидата Путина В.В. в использовании административного ресурса для устранения реальных конкурентов и фальсификации результатов голосования. Заявляя, что «креативом обуха не перешибешь», творцы из белоленточного стана лебединого снимают с себя ответственность за поражение¹.

За бездушным административным ресурсом стоят живые люди. Нелепо полагать, что их поведение мотивируется исключительно экономическими стимулами и страхом. Картина мира правительственных агентов позволяет им оправдывать собственные противозаконные действия.

Войны, в том числе и гражданские, в эпоху информационной цивилизации выигрываются прежде всего в результате борьбы за умы и души людей. Режим сумел предложить гражданам более убедительную модель мира, чем та, которую им преподносили идеологи оппозиции. Не стоит утешаться иллюзией, что в России произошло неудачное «восстание качества против количества»². Интеллектуалам надо признать: выходец из спецслужб переиграл высоколобых в той сфере, которую они считают своей вотчиной.

Правительство контролировало далеко не все традиционные СМИ. Росло влияние не зависимых от власти информационных ресурсов нового типа, транслиру-ющих видео, аудио и письменный контент через сеть Интернет.

По данным исследовательской группы «TNS Россия» к концу 2012 года — года президентских выборов — число российских пользователей сети составило 76,5 миллиона человек. Ее аудитория превысила половину населения Российской Федерации. Ежедневно «всемирной паутиной» тогда пользовались около 50 миллионов наших граждан³. Подключение к Интернету не равносильно получению из него политических новостей. Для многих он остается исключительно средством общения с родными и близкими. Тем не менее расширение виртуальных сетей привело к изменению структуры телепросмотров. Если в 2010 году три основных пропагандист-ских канала власти (НТВ, Первый канал, Россия) смотрели 49,3% телезрителей, то в 2012 году — 41%⁴. Аудитория, доступная воздействию оппозиционной пропаганды, в период избирательной кампании 2011–2012 годов уже не столь значительно, как в телевизионную эпоху, уступала количеству граждан, облучаемых через СМИ, подконтрольные правительству.

Важны и качественные различия между обитателями виртуального пространства и телезрителями. Интернет вовлекает в свои сети тех, кто моложе, обладает более высоким уровнем образования и материального достатка. Т.е. в сети присутствует большинство представителей тех слоев, которые своими действиями, мозгами и деньгами могут изменить курс общественного развития. Формирование мировоззрения этих людей приводит к умножению пропагандистского ресурса через механизм так называемого «вирусного редактора»⁵. Пропагандисты власти и прочие агенты правительства также подвержены воздействию через Интернет. Существовали благоприятные возможности, чтобы внести «когнитивный диссонанс» в правительственные ряды.

Инфраструктура для эффективной пропаганды у оппозиции существовала. Сторонники демократических преобразований российского общества располагали значительными возможностями информационного воздействия. Они проиграли пропагандистскую кампанию, уступив и в качестве «контента», и в уровне технологий его «доставки» избирателям. Политическая победа режима была обеспечена победой в идейной сфере. Административный ресурс сработал, потому что власти удалось навязать большинству населения свой взгляд на мир.

Технологам оппозиции надо признать профессиональное поражение и приступить к работе над ошибками. Необходимо изучить тактические приемы и стратегии, с помощью которых власть стала хозяйкой политического дискурса современной России.

Кремлевский мастер-класс работы с памятью

Геополитическая концепция путинского режима незамысловата: Запад стремится покорить и уничтожить Россию с помощью своих агентов из «пятой колонны» оппозиции. Конспирологическая «русская идея» воплощается во множестве «исторических» примеров. Телезрителей, радиослушателей и читателей пичкают рассказами о давних и вчерашних заговорах. Мировоззренческое полотно, сотканное из подобных аргументов и фактов, проецируется на противников нынешней власти. Национальный лидер по-отечески рекомендовал им «не изменять своей Родине»⁶.

Риторика противостояния Западу сочетается с утверждениями, что атлантиче-ская демократия неприемлема для русского народа. Регулярная смена руководителей всех уровней путем выборов — не наш метод. Мы пойдем другим путем — остановки вертикальной мобильности. Благодаря этой стратагеме любой оппонент режима, призывающий к установлению реальной политической конкуренции, автоматически превращается во врага народа. Движения «снизу» — дело рук либо разведки конкретного геополитического противника, либо всемогущего интернационала «мировой закулисы». Благодетельные изменения могут исходить только от правительства.

Верит ли сам Путин в эту концепцию патриотизма? Нет оснований считать, что он неискренен в стремлении заставить западных лидеров считаться с ним в качестве бессменного руководителя могучей державы. Но подобная любовь к родине, приводящая к остановке кадровых лифтов, не способствует модернизации россий-ского общества.

Имидж Путина-патриота опирается не столько на экономический вес «региональной державы» в современном мире, сколько на заржавленную ядерную кнопку и обоснованный «историческими» примерами образ противостояния чужеродному Западу.

Мастера кремлевского пиара неслучайно приурочили финальную предвыборную речь своего кандидата в президенты к исторической дате Дня защитника Отечества 23 февраля 2012 года. Неслучайно включили в ее текст упоминание двухсотлетнего юбилея Отечественной войны 1812 года. Неслучайно цитировались строки из шедевра Лермонтова «Бородино». Неслучайно заключительными, т.е. несущими главную смысловую нагрузку, были слова, позаимствованные из выступления Сталина 7 ноября 1941 года на Красной площади перед войсками, отправлявшимися на фронт: «Победа будет за нами»⁷.

Нагнетанием исторических ассоциаций предвыборная кампания была приравнена к войне. Оппоненты Путина отождествлены с чужеземными захватчиками, подобравшимися под предводительством Наполеона и Гитлера к священному сердцу России. Царские и советские ветераны Отечественных войн представлены святыми предшественниками специалиста по изобличению пятой колонны инфернального Запада.

У Лермонтова умереть под Москвой своих подчиненных призывал «слуга царю», сраженный булатом в борьбе с иноплеменным нашествием. Повторяя предсмертные слова «полковника нашего», наш подполковник запаса не только отождествлялся с его жертвенным подвигом. Путин предлагал отдавать ему голоса с той же самоотверженностью, с какой герои Бородина отдавали жизни за царя-батюшку. Метафорический сдвиг в синтагме «отдавать голос» придавал рутинной процедуре голосования священный смысл героического самопожертвования. Находчивый риториче-ский прием способствовал мобилизации электората власти. На этом виртуозном примере следует учиться методам эффективной работы с памятью.

Почему конспирологическая идея овладела российскими массами?

Кремлевские технологи пишут свои сценарии не с чистого листа. Они опираются на традиции памяти, успешно эксплуатируя архаический страх перед монголо-татарским, польским, шведским, французским, германским чужаком, закрепленный «импринтингом» сталинской шпиономании.

Конспирологическая версия патриотизма близка многим нашим согражданам, пережившим некультурный шок девяностых. В то время экономический, социальный, территориальный крах государства сопровождался призывами к демократии и сближению с западными странами. За несколько лет ельцинских «реформ» «прозападнические» настроения горбачевской перестройки преобразовались в стойкое недоверие к США и их союзникам.

Необходимо согласиться с либеральным историком Николаем Копосовым, что Запад не оказал реальной помощи российским реформам, в том числе и под «влиянием сил, не заинтересованных в сильной демократической России»⁸. Представители американской дипломатии признают, что в 1992 году правительство США не предоставило серьезной финансовой поддержки молодой демократии. Напротив, оно потребовало, чтобы Россия признала советские долги. В американском руководстве возобладали сторонники «баланса сил», которые «полагали, чем слабее <…> бывший противник, тем лучше. Некоторые даже надеялись на распад самой России»⁹.

Отношение к России не было благожелательным не только по экономическому «содержанию». Оно приобрело бесцеремонные формы поучений и окриков. Лидеры общественного мнения Запада не смогли сдержать ликования по поводу победы в «холодной войне». Опыт Веймарской республики не послужил им предостережением. Путинский режим с успехом сыграл на унижении национальных чувств великого народа.

Ограничиваться констатацией данных фактов — означает отказывать русскому народу в праве на перемену судьбы. С точки зрения европейской (христианской) цивилизации прошлое не предопределяет будущее. Одна из главных ценностей христианства — это свобода выбора между добром и злом. Разве Россия не христиан-ская страна? Или следует согласиться с Путиным, как-то заявившим, что восточному православию восточный же ислам (в переводе с арабского — покорность) ближе, чем западное католичество?¹⁰ 

Российское руководство фактически отказывается от демократических процедур ротации политических кадров путем открытой конкуренции. В результате конкурентоспособность нашей страны в геополитическом соревновании снижается. Бессменность выборных руководителей всех уровней — от главы государства до заведующего кафедрой — одна из основных причин общественного застоя. Пренебрегать эффективными западными политическими технологиями «назло» Западу означает содействовать планам американских «ястребов» по ослаблению одного из главных конкурентов США. Поддавшись на эту стратагему, Россия потеряла драгоценное время. Если наша страна хочет стать действительно великой, она не может позволить себе и дальше столь бездарно тратить этот невосполнимый ресурс.

Ответственность историков

Мировоззренческую победу режима не объяснить исключительно объективными факторами — историческим наследием и неизбежными происками геополитических соперников. Правительственная концепция победила, потому что у нее не было реальных соперников. Ответственность за сложившуюся ситуацию в значительной мере несут историки. Историческое сообщество своим «борисгодуновским» безмолвием фактически выразило согласие со спецоперацией по переформатированию памяти.

Дело не только в трусости мыслящего тростника, кормящегося из госбюджета. Многие неробкие историки либеральных взглядов выступают оппонентами нынешнего режима. Они молчат в силу интеллигентских предрассудков. Считают, что им не пристало вступать в полемику с невежественными историками в штатском. Коллеги страдают манией величия. Они полагают, что все обязаны читать их труднодоступные монографии или статьи в ведомственных журналах, где все описано так, «как оно, в сущности, было». А кто не прочел, тот — дурак. Обитателям башни из слоновой кости не приходит в голову, что их познания об открытиях естественных наук почерпнуты не из монографий, а из популярных статей, опубликованных в изданиях «общего пользования».

Физики шутят? Историки шутить не намерены. Вспоминаются слова о всех глупостях на свете, которые делаются с серьезным выражением лица.

Безграмотность докторов конспирологических наук не означает, что настоящие ученые должны высокомерно игнорировать их паранаучные открытия: «Это хуже, чем преступление, это — ошибка». Брезгливое молчание является не только пассивным соучастием в политической лжи. Оно наносит прямой ущерб развитию «чистой» науки. При нынешних манипуляциях с памятью невозможно будет сохранить стандарты научных исследований. Как только идея всемирного заговора зарубежных разведок окончательно овладеет чиновными массами, административный ресурс будет задействован в «противодействии попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России». Башня из слоновой кости не устоит перед взрывчаткой конспирологического мифа.

«Реформы» высшего образования и Российской академии наук свидетельствуют, что большая наука, унаследованная от СССР, не вписывается в концепцию великой нефтегазовой державы. Для «экономики трубы» воспитание широкого слоя хорошо образованных людей и развитие фундаментальной науки является неэффективным расходованием средств. Власть идет по пути уничтожения научной корпорации. «Договориться» не удастся. В безвыходной ситуации зайцы набираются храбрости и бросаются на волков. Для русских ученых настала безвыходная ситуация. Неужели мы трусливее зайцев?

Для современного русского историка «бои за историю» теряют антикварный смысл, вкладываемый одним из основоположников школы «Анналов». Битва за память одновременно означает и борьбу за свое право на свободное научное творчест-во, и сражение за гражданские свободы. Поднятый Герценом старинный лозунг польских бунтарей: «За вашу и нашу свободу!» — для историка актуален как никогда.

У историка отсутствует выбор: заниматься наукой или политикой? Эти занятия неотделимы. Представление о безвозвратном прошлом, на котором базируется наша наука, возникло в эпоху Ренессанса, как инструмент для опровержения «универсалистских притязаний папства и императоров Священной Римской империи»¹¹ . Речь не идет о банальном ангажементе, когда историк превращается в тенденциозного пропагандиста, который перевирает факты в угоду работодателю. Верность научным стандартам не служит удостоверением аполитичности. Стремление охватывать все доступные источники, следование строгим процедурам интерпретации их данных, отказ от сокрытия каких-либо фактов позволяют вообразить политические «идеальные типы». В современном российском обществе отсутствуют политики, готовые им соответствовать. Это не исключает их появления в будущем. Такая возможность наполняет нашу науку смыслом и обязывает опровергать передержки исторической пропаганды современной политики.

Исследователь прошлого принесет больше пользы свободолюбивым согражданам, если посмеет выйти на площадь, оставаясь за письменным столом. Это не трусливая отговорка для неучастия в разрешенных митингах. Чтобы публично выступить под своим именем против циничных «криэйтеров» правительственного мифа русской истории, необходимо набраться мужества. Профессионализм и граждан-ская доблесть в отечественной исторической науке опять представляют нерасторжимое единство. Нам следует исполнять свой профессиональный долг.

Традиция, прогресс, мода

Бессмысленно говорить о способах воздействия честных историков на общест-венные представления о прошлом, не разобравшись с тем, как устроена историческая память.

С 70-х годов прошлого века тема памяти перемещается с задворок в центр исторических исследований на Западе. В России мода на память пока не стала всеобщей.

Историков она интересует не в качестве психологической способности удерживать информацию без опоры на внешние носители. В исторической науке под памятью понимаются представления индивидов и групп о собственном прошлом.

Память является одним из проявлений феномена времени. Социальное время не является «объективной», внешней сознанию сущностью. Оно не сводится к астрономическому времени лунных и солнечных циклов. Субъективность времени очевидна зрителям спортивных состязаний. Для выигрывающей команды оно ползет. Для проигрывающей — летит.

В различных общественных условиях, у различных людей формируются различные образы времени. Можно выделить три его лика: традиция, прогресс, мода.

Миф — прошедшее время традиции

Космос традиции возникает из безвременья хаоса в начале времен. Боги и герои создают священные образцы для всех видов деятельности людей. Людская не-осмотрительность приводит к «порче» священного оригинала. Возникает угроза хаоса. Восстановление космического образца осуществляется в ритуале жертвоприношения. Мир возвращается во время оно традиции.

В таком восприятии будущее тождественно прошлому «золотому веку». Хронологические «точки» событий замыкаются в круг, кольцо предопределенности. Неизбежность следования по кругу времени подтверждается сельскохозяйственным циклом. В него было вовлечено подавляющее большинство людей аграрной цивилизации. Движение к изначальному космосу путем жертвенного преодоления хаоса настоящего именуется мифом. Миф «вечного возвращения» — прошлое (и главное) время традиции.

Страх перемен, благоговение перед божественными и героическими образцами проецируются на все сферы деятельности. Отсюда — устойчивость художественных приемов аграрных цивилизаций. В них отсутствует ценимый, начиная с Возрождения, пафос новизны. Смысл творчества древнего мастера состоит в точном воспроизведении священного канона.

История — прошедшее время прогресса

Время прогресса исходит из противоположного традиции постулата благостных изменений. Прошлое — не космос, но косность. Путь из темного прошлого в светлое будущее лежит через причинно-следственную цепочку благотворных новаций. Мифологический цикл размыкается в прямую линию прошлое — настоящее — будущее. Будущее — главное время прогресса¹². Прошлое прогресса получило наименование истории. Она наряду с будущим осмысливается «в терминах прогресса»¹³.

Прогресс символично связан с Новым временем. Аналогично аграрной природе циклического мифа традиции вера в прямолинейный прогресс опирается на технологии индустриального производства. Новации стали мотором капиталистиче-ской конкуренции. Дух времени прогресса повлиял на искусство и литературу, опирающиеся на эстетику новизны.

Сторонников прогресса не смущает, что революции и реформы приводят к обострению нужды и бедствий угнетенных классов больше обычного. Многолетнее умножение страдания рассматривается как жертвенная инвестиция, самоотречение ради счастья будущих поколений. Данный подход присущ не только левым проектам. Протестантская этика стяжания парадоксальным образом также была самопожертвованием, подвигом усмирения плоти во славу Божию. Самоотверженный труд, мотивированный верой в свое «призвание», — «свидетельство самопожертвования человека во имя Бога»¹⁴.

Память — прошедшее время моды

Идея самопожертвования во имя прогресса была опровергнута неисчислимыми жертвоприношениями «слева» и «справа» в XX веке¹⁵.  Угроза термоядерного Армагеддона не позволила преодолеть состояние «травмы», символизированной Гулагом и Холокостом. Разум, породивший промышленные средства массового уничтожения, нанес сокрушительное поражение идее прогресса. Крах проекта Просвещения не повернул время в традиционную вспять. Произошла очередная «темпоральная» новация. Время остановилось.

Время моды переиначивает смысл расширенного воспроизводства эпохи модерна. Целью становится не истовый труд земного самоотречения ради будущего, а хищническое престижное потребление. Быть модным — быть современным, жить настоящим. Жить по-настоящему — потреблять здесь и сейчас. Настоящее — главное время моды: «Бесконечное настоящее, не имеющее ни прошлого, ни будущего, но само создающее свое собственное прошлое и будущее, остается единственным “временем” истории»¹⁶.

Пафос плотского наслаждения (или шершавым языком пастырей РПЦ — «потреблядства») исключает жертвенное страдание. Мода — безжертвенна. Это не означает, что в модном обществе отсутствуют жертвоприношения «морлоков». Гекатомбы «третьего мира» исключаются из поля зрения прекраснодушных «алоев» посредством дискурса «потреблеяния». Лицемерный мир моды напоминает чувствительную дамочку. Она смакует «мраморное» мясо, но падает в обморок при виде сцены забоя скота.

Мода — эклектична. Она смешивает черты традиции и прогресса. Ей присущи новации «последнего крика» вместе с традиционными циклами «сезонов». Традиция возрождается и путем «нового — хорошо забытого старого», т.н. «ретро», «винтажа». «Двухосновность» моды не имеет ничего общего с гегелевским «синтезом». Кольцо традиции и прямая прогресса не совмещаются в векторе «спирали». «Точки»-события, не связанные более в линию причин и следствий, рассыпаются на плоскости настоящего: «В нашем времени нет больше места истории, основанной на непрерывности и необратимости времени»¹⁷.

«Прошлое больше не является гарантом будущего»¹⁸. Общество, живущее настоящим, в страхе перед будущим трансформирует необратимую историю в податливую («пластичную») память. «Пластмассовая» память — прошлое время моды.

Модные искусство и литература, так же, как их предшественники эпох традиции и прогресса, уподобляются духу своего времени — времени эклектики. «Новации» сводятся к игре в стилизацию культурных образцов близких и далеких времен, собст-венного и «экзотических» народов. Калейдоскопическая смена стилей не отменяет того, что «современное искусство» паразитирует на традиции. Образцы, священные для художника традиционной эпохи, под влиянием нашего безжертвенного времени воспроизводятся с лукавым прищуром циника, который зарабатывает на моде осмеяния поверженных святынь.

Существует соблазн увязать, по аналогии с аграрной традицией и индустриальным прогрессом, время моды с наступающей информационной цивилизацией.

Не считаю, что мода принадлежит эпохе информации. Предполагаю, что период безжертвенного «конца истории» характеризует не начало новой эры, а финал уходящей индустриальной цивилизации.

Подобные эпохи деморализации существовали и ранее. Можно вспомнить софистов времен упадка древнегреческого полиса. Наперсточники французского пост-структурализма неслучайно усматривают связь времен моды на «дискурс» с античной проповедью «условной морали». Сходные процессы нравственной деградации переживала поздняя Римская империя, утратившая веру в отеческих богов и не обретшая душой Христа.

Информационную цивилизацию, по моим представлениям, будет отличать не безжертвенность, а повседневность самопожертвования. Героическое отречение от жизни — символический предел самопожертвования. В повседневности достаточно менее радикальных форм личной жертвы для общего блага. Речь идет о способно-сти отдать ради интересов общества свое «кровное» — время, деньги, труд, творчество. Эта благородная способность, свойственная многим представителям русской интеллигенции, утрачена в безжертвенную эпоху моды.

Существуют два исхода кризиса идентичности, который переживает европей-ская (Россия — Европа!), христианская по происхождению цивилизация самопожерт-вования. Либо она будет поглощена современными цивилизациями жертвоприношения, прежде всего исламом. Либо найдет силы соединить традиционные основы самопожертвования, идущие от Прометея, Сократа, Христа, с новациями информационной цивилизации.

Три образа времени — традиция жертвоприношения, самопожертвование прогресса, безжертвенность моды — отличаются главным временем. Для замкнутого круга традиции — это прошлое. Для прямой линии прогресса — будущее. Для плоскости моды — настоящее. Особенности традиции, прогресса и моды формируют собственное прошедшее время: миф, историю, память.

В «привязке» традиции и прогресса к, соответственно, аграрной и индустриальной эпохам, моды к переходу от индустриального к информационному обществу речь идет о преобладающем духе времени.

Необходимость сопоставлять преходящую моду с полноценными эпохами традиции и прогресса шокирует. Дело не только в несоразмерности объективных параметров. Сказываются и различные уровни изученности трех феноменов. Над осмыслением традиции и прогресса бились лучшие умы человечества. Понятийный аппарат этой «бинарной оппозиции» тщательно продуман. Мода воспринимается, как нечто недостойное внимания серьезных людей. Отвращение, которое модная суета сует порождает среди умудренных многознанием исследователей, можно понять и разделить. Время, пошлей которого давно не было, — наше время: «Тирания памяти продлится лишь некоторое время — но это время и есть наше»¹⁹. Для преодоления его необходимо осмыслить. Включить в связь традиционного и прогрессивного времен. Найти общее основание.

«Базисом» является жертва. Ее ритуал — время. Жертвоприношением время движется по кругу традиции. Самопожертвованием — по прямой прогресса. Безжертвенность моды приводит к безвременью — смерти индустриальной цивилизации. Сменится ли конец истории и прогресса временем цивилизации информационной? Зависит от наших усилий.

Память политическая и память социальная

Потребительский пафос моды приводит к тому, что память становится способом «приватизации» прошлого, превращения его в «наследие». Мое (наше) наследие, на котором базируется идентичность — «солидарность с самим собой»²⁰. Память об индивидуальной и «малогрупповой» (семья, род, различные коллективы) идентичностях строится «снизу». Алейда Ассман именует «память “снизу”» — «многоголосой социальной памятью». Ей противостоит «более унифицированная конструкция», именуемая «политической» или «национальной» памятью. Она «сверху» навязывает индивиду идентичность с т.н. «большими группами» или «вообража-емыми сообществами» (Б. Андерссон): нацией, конфессией, классом и т.д.²¹ 

Социальная память «низов» не является «суверенной». Агенты политической памяти «верхов» навязывают массам выгодные власти и оппозиции представления. До недавних пор передача «крамолы» жизненного опыта, отличного от «генеральной линии» политики, могла осуществляться только шепотом за плотно затворенными дверьми в семейном или доверенном дружеском кругу. Такой режим социальной памяти был свойствен не только «авторитарным» и «тоталитарным» режимам. В самых демократических странах до середины XX века преобладал «политический» дискурс власти.

Сегодня для выхода социальной памяти «из подполья» создан публичный канал устной истории. Демократизация исторической политики не означает, что «верхи» не влияют на представления «низов». Социальная память по-прежнему находится под контролем политики памяти. Для управления нет нужды постоянно прибегать к массовым репрессиям. Достаточно господства над историческим дискурсом масс.

В устройстве памяти мы наблюдаем то, что глыба-Толстой назвал «эффектом реляции». В пылу боя его участники получают разрозненные впечатления. Они не выстраиваются в целостную картину. Хаос индивидуальной памяти кристаллизуется после появления официального отчета о сражении. Он становится литературной основой клишированных рассказов ветеранов. Память пронизана подобными «реляциями». Они радикально «обобщают» ограниченный личный опыт. Рассказчики убеждены, что делятся «прочувствованным и пережитым».

«Презентизм» памяти современной европейской цивилизации выражается в том, что ее тематическое ядро ограничивается опытом старшего из живущих поколений. В наше время хронологический предел образует Вторая мировая война. В России она символизирована самопожертвованием Победы. В Германии — жертвоприношением Холокоста. Влияние могучих «архетипов», подкрепленных в ряде стран мемориальными законами, указывает, что эффект присутствия в настоящем свидетелей прошлого не гарантирует аутентичности. Нет оснований полагать, что память состоит пусть из пристрастных, но непосредственных впечатлений.

Память о прошлом противоположна психологической памяти, лишенной внеш-них подпорок. «Исторические» представления постоянно «освежаются» извне «сигналами» агентов политики. Память в прямом смысле представляет политику, обращенную в прошлое. Это и продукт, и инструмент политики. Обходным путем памяти власть и оппозиция времени моды воздействуют на ментальные структуры, ответственные за политические аспекты мировоззрения. «Историческая аналогия — политическая технология» (А. Чернов).

Мировоззрение — это сплав личного и общественного опыта. В его составе можно выделить несколько уровней — от поверхностных гипотез-допущений до глубинных аксиом-убеждений. Убеждения — сердцевина мировоззрения, предписывающая определенные действия в качестве реакции на значимую для личности ситуацию. Действия не являются импровизацией. Они выступают вариацией того или иного священного, т.е. воспринимаемого со страхом и трепетом, образца. Убеждения — священные образцы социально значимых действий.

Из какого источника священные образцы убеждений проникают в сознание?

Для аграрного общества традиции основным источником является религия. Религиозные мифы представляют образцы «правильного» поведения во всех сферах общественной жизни: «Мы должны делать то, что совершали боги в начале времен» (Шатапатха-брахмана, VII, 2, 1, 4)²².

В индустриальных обществах прогресса традиционная религия и ее священные образцы отходят на второй план. Люди не начинают действовать исключительно по своему разумению. На смену «вере отцов» приходит религия будущего — социальная мечта утопии.

При переходе к информационной цивилизации утопия отошла даже не на второй план. В результате кризиса либерального и краха коммунистического вариантов проекта Просвещения проектное социальное мышление утратило свое влияние в еще большей степени, чем традиционная религия. Настоящее время моды неспособно помыслить будущее, в гораздо большей степени, чем прошлое.

Соблазнительная религия моды не способна обеспечить эффективную для выживания общества картину мира, поскольку моделирует его исключительно в аспекте престижного потребления. Потребление ограниченного материального ресурса неизбежно оживляет этику саблезубого тигра. Если бы мир держался исключительно на ценностях моды, он превратился бы в звериное царство войны всех против всех.

Для поддержания минимальных стандартов солидарности обществу необходимы образцы самоотверженности, предпочтения общественных интересов соображениям личной корысти. Эти священные образцы сегодня предоставляет в основном прошлое настоящего — память. Модники и модницы, находящиеся у власти, искренне презирают лузеров, ориентированных на героические примеры прошлого. Правительство рассматривает политику памяти в качестве вольтеровской моральной узды народа. Она позволяет обеспечить собственное необузданное потребление.

В современном обществе память приобретает статус «политической религии»²³. Она занимает то место священного фундамента мировоззрения, которое в Средние века Европы отводилось христианству. Трансформация ментального «базиса» преобразует под себя все остальные разделы мировоззренческой «надстройки». Для укрепления власти любой политический режим пытается создать картину прошлого, которая оправдывает настоящий порядок вещей: «Память <…> — управление прошлым в настоящем»²⁴. Власть над памятью — залог легитимности правительства эпохи информационной цивилизации. В жарких боях за будущее прошлое используется в качестве одного из наиболее действенных видов оружия холодной гражданской войны.

Как устроена память?

Политическая память, навязываемая «верхами», имитирует признаки истории-новации и традиции-мифа.

События прошлого мелькают в СМИ времени моды с головокружительной частотой. Мимолетность «исторического» дискурса порождена погоней за неустойчивым вниманием потребителей рекламы. «Новации» памяти не связаны причинно-следственными связями прогресса. Они группируются, как элементы калейдоскопа, игрой случая.

В дизайне моды миф традиции теряет ответственность слова, подтвержденного ритуалом жертвы. Имитация подвига, героическая поза становятся приметами времени. Безжертвенность модных имитаторов — как «солдат империи», так и пламенно-оранжевых революционеров — лишает их способности создавать послание, в котором не сквозило бы презрение к «непродвинутым» потребителям «жертвенной» пропаганды. «Электорат» чувствует фальшь. Недорогие «россияне» покорно поддакивают: «подданные» — власти, «граждане» — оппозиции. Но никто ничем жертвовать не собирается. Зашкаливающие рейтинги виртуальной «поддержки», так же, как и беснование противников «кровавого режима», — слова, слова, слова…

Черно-белая однозначность политической памяти обусловлена тем, что в ее основании лежит мифологема битвы добра со злом, так называемый «основной миф» — поединок божественного героя с демоническим противником. Бой не на живот, а на смерть между Иваном-царевичем и Змеем Горынычем запечатлен в нашей памяти в качестве главного сказочного образа. Чем объясняется сосредоточение культуры на сражении за добычу? Ведь для благополучного возвращения с добычей домой герой должен преодолеть еще не одно испытание?

В.Я. Пропп был уверен, что сказка произошла из мифа, священный смысл которого уже непонятен рассказчику. Основоположник структурной филологии доказал, что русские сказки имеют единый порядок сюжетных ходов. Позже выяснилось, что по той же формуле устроены волшебные сказки всех времен и народов.

Вальтер Буркерт считает, что феномен неслыханного сходства во всем остальном разительно отличающихся культур выходит за рамки культуры. Сюжетное тождество сказок народов мира вызвано тем, что в них воспроизводятся биологические программы пищевого и сексуального поведения. Поведение крысы, направляющейся из своей норы на поиски пропитания и возвращающейся с тяжелой добычей назад, подвергая себя по этой причине серьезным опасностям, полностью укладывается в алгоритм волшебной сказки.

Исключительное внимание, отводимое бою за добычу (в том числе и за красну девицу) с могучим противником, превращение его в апофеоз повествования — это редактирование средствами культуры генетически унаследованного алгоритма. Вспомните, как в детстве у вас наступал «катарсис» — радостное расслабление в момент, когда в сказке говорилось о победе героя над чудовищем. После того как возникала уверенность, что возвращение героя с добычей домой — это ничем не омрачаемый хеппи-энд, оказывалось, что сказке еще далеко не конец и добру молодцу предстоит преодолеть не одно опасное препятствие.

Данный подход противоречит выводу Проппа. Вначале была сказка. Миф — «вторичен». Героический «основной миф» — это волшебная сказка, от которой отсекли лишнее.

Лишнее с чьей точки зрения? На этот вопрос легко ответить, обратив внимание на разные установки двух феноменов. Задача мифа заключается в воспитании решимости вступить в бой за добычу. Сказки — умения вернуться с добычей домой. Сказка отражает интересы индивида. Миф — вида, в действительности интересы тех, кто индивидами правит. По этой причине «заветные» сказки тайком передаются самим народом. Героический миф ему навязывается народными вождями в качестве божественной воли.

«Основной миф» — уловка, при помощи которой господствующий слой овладевает массами. В процессе сокращенного перевода биологической программы на язык культуры производится скрытая подмена исходного смысла выживания индивида. В героическом мифе сохраняется только первая часть волшебной сказки — добывание. Цель жертвоприношения достигается средствами самопожертвования. Готовность жертвовать жизнью за «отечество» («отчизну»), т.е. в буквальном значении этого древнерусского юридического термина, за «отчину» («вотчину») — наследственные владения «батюшки-царя» и его «бояр», выдается за выражение глубинных чаяний народных масс.

Интересы верхов представляются как общие интересы. Мифологический царь настолько сливается с отечеством, что хранить ему верность предписывается несмотря-ни-на-что: глупость, жестокость, воровство, пьянство. В сознание внедряется софизм: «Служа отчужденному государству, служишь собственной стране».

Политическая память современных «верхов» — имитация героического «основного мифа». Гламурная власть времени моды профанирует готовность к самопожертвованию.

Социальная память современных «низов» представляет симметричный ответ на имитационный вызов правительственной пропаганды. «Народ» редактирует сказку в противоположном мифу смысле. Ампутируется первая половина — добывание, где жертвоприношение осуществляется ценой самопожертвования.

Безжертвенная «народная мудрость» эпохи моды сводится к циничному тосту: «Чтобы у нас все было, но нам за это ничего не было». Пафос социальной памяти сосредоточен на том, как избежать участи жертвы, как не стать объектом жертво-приношения. В неотлакированной цензурой «окопной правде» мотив индивидуального выживания преобладает над жертвенным добыванием общей победы. Воспоминания жертв многообразных репрессий почти исключительно сосредоточены на стратегиях выживания.

Редакция волшебной сказки, осуществленная социальной памятью европейской (христианской) цивилизации эпохи перехода к информационному обществу, порывает с представлениями собственной традиции. Наши деревенские предки понимали, что добыча сопряжена с риском утраты жизни. Понимают это и представители ислама. Ради добывания объекта жертвоприношения они не останавливаются перед самопожертвованием. «Архаика» традиции увеличивает шансы мусульман в конкуренции с представителями постхристианского мира моды.

В плане безжертвенности брутальный «русский мир» мало чем отличается от третируемой им изнеженной «гейропы». Российские «низы» и «верхи» в одинаковой мере сосредоточены на стратегиях индивидуального выживания.

«Чистая» физиология угрожает идеологизированной «биологии» героического мифа. «Верхи» осознают опасность, которую несут их власти «хватательные инстинк-ты» социальной памяти.

Политика памяти новой России направлена против тенденций, разлагающих народную солидарность. Поток «гулаговских» воспоминаний эпохи разрушительной перестройки уже во второй половине 90-х был отодвинут на периферию общественного сознания. Тема самопожертвования ради победы над германским нацизмом затмила «упадочные» мотивы выживших в сталинской мясорубке.

На фоне российской героической пропаганды официальный германский плач о жертвах Освенцима может быть воспринят как «демократизация» государственной политики памяти, ее отождествление со стратегиями выживания памяти социальной. Алейда Ассман признает, что и в данном случае производится репрессия низовых преставлений о прошлом. Их «редактура» предписана победителями во Второй мировой войне. В немецком обществе то и дело прорывается «рессентимент» по поводу насаждаемой сверху вины за Холокост. По семейным каналам транслируется отнюдь не раскаяние в жертвоприношении без самопожертвования, совершенном немцами. Приватная память сосредоточена на стратегиях выживания на алтаре победителей Германии — бомбежках немецких городов, ужасах русского плена, насилиях оккупантов, трагедии изгнанников с аннексированных герман-ских территорий.

Фактическое поражение многолетней политики памяти ФРГ свидетельствует, что конформная с виду социальная память не подобна воску. Воздействие «сверху» ограничено «частнособственническими» интересами «низов». Гордость за обретение добычи общими усилиями («Спасибо деду за Победу!») с ними совмещается. Стыд за ее совместную утрату («Как писать стихи после Освенцима?») — нет.

X и Y «основного мифа»

Связь мифа с биологией объясняет его преимущество в споре с доводами «чистого разума» исторической науки — продукта верхних отделов головного мозга. Миф начинается из подвала гипоталамуса — одной из наиболее древних частей мозга, ответственной за сексуальное и пищевое поведение. Оттуда он пронизывает вышележащие слои психики. Неслучайно в самых ранних вариантах «основного мифа» битва ведется либо за женщину, либо за стадо коров. Благодаря укорененности в физиологии мотив священной битвы с демоническим противником обладает непреодолимой силой воздействия. Даже в тех случаях, когда героический «основной миф» обращается к прошлому, он является программой — политикой, устремленной в будущее.

Политическая память ни в коем случае не является суммой мифов. Это всегда один и тот же «основной миф». Мирча Элиаде отмечает, что в памяти преходящие исторические герои заменяются устойчивыми архетипами, а противоречивые исторические события — однозначными мифическими категориями, вроде борьбы с чудовищем. Память — неизменная алгебраическая формула. «X» героя и«Y» его противника принимают имена участников преходящих событий. От смены значений отношение непримиримой битвы не на жизнь, а на смерть не меняется. Отношение элементов формы является истинным содержанием мифа.

Исходный «X» всех времен и народов — это небесный громовержец, а «Y» его пресмыкающийся противник — змей, дракон и прочие гады. В различных культурах вечный конфликт священного верха и дьявольского низа получил различные воплощения.

Для христианских народов, и Россия тут не исключение, «основной миф» во-плотился в поединке святого рыцаря Георгия с драконом. Русский правитель (князь, царь, император, генеральный секретарь, президент) — всегда святой рыцарь. Он борется со змием внешних врагов и внутренней измены.

Миф власти долгое время лишал ее противников символической опоры в общественном сознании. Единственным средством обрести благородный рыцарский образ и, тем самым, получить массовую поддержку было самозванство «лжедмитриев» и их последователей. Иван Болотников и Степан Разин представлялись воеводами «воскресших» царевичей, соответственно Дмитрия и Алексея. Емельян Пугачев вы-ступал против своей «супруги» Екатерины II под именем Петра III. Даже декабристы, проникнутые новомодными идеями, были вынуждены выводить солдат на площадь под предлогом сохранения присяги «законному» императору Константину, т.е. применять традиционный прием самозванцев.

Показательна неудачная попытка руководителя «южного бунта» Сергея Муравьева-Апостола обойтись без самозванческого «прикрытия». Он пытался внушить солдатам ветхозаветную идею, что народ имеет право на восстание против неблагого правителя. Призвав выступить против царя, мятежный подполковник лишился в глазах подчиненных авторитета представителя богоданной власти. Солдаты вышли из-под контроля. Военная революция превратилась в пьяный разгул «шайки разбойников». Решение Апостола Сергея вести «обреченный отряд» по открытому полю прямо на пушки правительственных войск явилось жестом отчаяния, стремлением положить конец ужасу мятежа без царя в голове.

Контр-миф власти, т.е. миф оппозиции, борющейся за власть, создан гениальным мифотворцем Александром Герценом. Он избавил мятежников от необходимости привлекать народ обманными утверждениями, что они действуют от имени истинного царя. Издатель «Полярной звезды» поступил с гениальной простотой — перевернул мифологические образы. Императору Николаю I приписал чудовищные свойства. Его противников-декабристов представил в виде святых рыцарей, «богатырей, кованных из чистой стали». Благодаря символическому перевороту древняя конструкция «основного мифа» заработала на новый мятежный лад.

Герцен не только лишил власть монополии змееборчества. Он добавил к языческому, по сути, ритуалу жертвоприношения врага смысл христианского самопожертвования. Декабристы не потерпели поражение в борьбе с драконом самодержавия. Выйдя «сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение», они добровольно принесли себя в жертву. Отчаянное выступление героев 14 декабря, неправедный суд над ними и жестокая казнь представляются в герценовском мифе как новое воплощение страстей Христовых, искупительная жертва за грехи образованного слоя перед народом. Декабристы не только святые рыцари, но еще и христианские мученики.

Соединив взаимоисключающие мифологемы языческого жертвоприношения (убийства старого царя) и христианского самопожертвования, Герцен придал мифу оппозиции не только смысловую глубину, но и практическую эластичность. В ситуациях «революционного подъема» на первый план выдвигалась змееборческая ипостась. В «годы реакции» миф оборачивался своей христианской стороной святых страстотерпцев-мучеников²⁵.

Пример декабристов показывает, сколь бездонной может быть пропасть между историческим и мифологическим взглядами на одно и то же событие. Мятежи в Петербурге и под Киевом были подавлены в одночасье. Декабристам не удалось приблизить время реализации своих социально-политических целей. Напротив, их мятежные усилия произвели обратный эффект «николаевской реакции». В обширной западной славистике декабристская тема является маргинальной. Зарубежные специалисты, не подвергнутые облучению нашей памятью, не находят ничего выда-ющегося в неудачливых заговорщиках. Русские же авторы до сих пор не могут освободиться от чар герценовских мифотехнологий.

Декабристы — метафора мятежа русской культуры

«Разбуженная» Герценом память о декабристах стала «основным мифом» слоя «критически мыслящих личностей», народившихся в пореформенной России. Считается, что с легкой руки П.Д. Боборыкина их стали именовать словом «интеллигенция». Интеллигентская мифология декабристов выполняет роль метафоры мятежа, является контр-мифом власти. Это не локальный миф — частное значение «X» в змееборческом уравнении. Декабристы — коллективная мифологическая персона, архетипический змееборец оппозиции. В мифе власти за преходящими образами правителей просвечивает неизменный святой рыцарь Георгий. В контр-мифе за народниками, большевиками и их революционными оппонентами, диссидентами, белоленточниками вечно, точнее — пока не явится новая версия метафоры мятежа, будут стоять святые рыцари-декабристы.

Миф декабристов нацелен на свержение неподотчетной обществу «самодержавной» власти. В самые свободные времена нашей истории шансы на смену режима законными средствами оставались призрачными. Поэтому герои 14 декабря редко исчезали с авансцены политической памяти.

Ленин вспомнил в 1912 году о декабристах, разбудивших Герцена, не ради ролевой игры с Инессой Арманд в поручика Анненкова и Полину Гебль. Гениальный борец за власть чувствовал, что подключение к мифологеме «трех поколений» усилит ненависть его читателей к «Николаю кровавому» — правнуку «Николая-вешателя». Не только большевики, вся оппозиция царизму, от кадетов до анархистов, воспитывалась на герценовском мифе противоборства с драконом самодержавия.

После 1917 года красные фараоны по обычаю царствующих домов превратили декабристов в своих священных предков. Победители в Гражданской войне усиленно выхолащивали из декабристов подрывное содержание. В сталинской интерпретации они были не столько заговорщиками, мечтавшими «между лафитом и клико» импортировать французские либеральные идеи, сколько героями Отечественной войны, движимыми исключительно квасным патриотизмом.

Советский режим отличался от царского еще меньшей степенью свободы. Оппозиция ему могла осуществляться только в виде заговоров и мятежей. Опытный конспиратор Сталин учел недоработки царской охранки. Он создал аппарат превентивного уничтожения людей, способных к бунту. Благодаря эффективной селекции протестные настроения и в послесталинском СССР свелись преимущественно к шептанию на кухне.

Даже робкий протест не мог осуществляться без опоры на священные образцы. С 60-х годов прошлого века герценовская метафора мятежа начала поступательно захватывать сознание интеллигенции. Прикрываясь официальным мифом декабристов — предшественников большевиков, фрондирующие авторы из творческих союзов и Академии наук тиражировали крамолу эзоповым новоязом.

Массовое производство декабристской метафоры силами талантливых писателей, филологов, художников, театральных деятелей и кинематографистов содействовало тому, что в 1991 году на площадь перед Белым домом посмели выйти десятки тысяч людей.

В девяностые годы декабристский миф эпизодически воскрешался сторонниками КПРФ применительно к тем, кто в 1991-м не отдал приказ о штурме Белого дома, а также к защитникам того же почерневшего в 1993 году от танкового обстрела здания. Даже иллюзорная возможность смены власти путем выборов отодвинула в то время декабристов на периферию общественного сознания.

Утверждение режима подполковника госбезопасности привело к возрождению метафоры мятежа. Рейдерский захват «гусинского» НТВ, дело Ходорковского, символическая оккупация помещения в приемной администрации Президента РФ 14 декабря 2004-го, марши несогласных, белоленточные митинги и другие акции гражданского сопротивления не только вызывали декабристские ассоциации в общественном сознании, но и вдохновлялись контр-мифом власти, извлеченным из архива памяти²⁶ .

Формула политической памяти России образована из непримиримого конфликта мифа власти и мифа декабристов. Каждый из них является контр-мифом своего конкурента. Оппоненты видят друг в друге сатанинских чудовищ. Благодаря мифологическому клинчу сотрудничество власти и интеллигенции в нашей стране чрезвычайно затруднено.

Исходы мифологического противоборства напрямую сказываются на поворотах истории. Память является одним из важнейших фронтов идеологической битвы за русское будущее.

Контр-миф декабристов воспроизводится пропагандистами режима в тесном союзе с православными монархистами. Носителями мифа декабристской «метафоры мятежа» выступают далеко не союзные силы — зюгановские коммунисты и либеральная интеллигенция. Противоборство публицистов четырех перечисленных сил формирует в наши дни декабристский фрагмент памяти.

Значение медийных баталий по поводу событий 14 декабря объясняется тем, что с точки зрения политической памяти декабристы предстают не в качестве одного из эпизодов русской истории. Декабристы — это «основной миф» русской интеллигенции. Конфликт образованного слоя с властью представляет «мотор» нашей истории последних двух веков. Борьба контр-мифической по отношению к декабристам современной власти и ее православно-монархических союзников против двух изводов декабристского мифа (просоветской КПРФ и антисоветской интеллигенции) становится одним из важнейших полей конкуренции власти и оппозиции.

На этом поле есть место для плодотворного приложения усилий различных «исторических», в широком смысле, гуманитарных подходов. Фундаментальная наука получает возможность убедительно продемонстрировать свой эвристический потенциал на поле практической политологии. Методы, сформированные на материалах «холодных» архаичных обществ, способны давать новое знание в приложении к самым жгучим проблемам современности.

 

 

 1 Галицкая И. Креативом обуха не перешибешь // Московские новости. 2012. 6 марта. http://mn.ru/society_civil/20120306/313001031.html.

 2 Троицкий А. «Мы странно встретились и…» не фиг расходиться! 2012. 6 марта. URL: http://echo.msk.ru/blog/troitskiy/865947-echo/.

 3 Фомин С. Количество пользователей в России и другие показатели аудитории интернета // Интернет в мире и России. 2013. 21 мая. URL: http://www.bizhit.ru/index/users_count/0-151.

 4 Телевидение в России. Состояние, тенденции и перспективы развития. Отраслевой до-клад. Москва: Б.и., 2013. С. 57.

 5 Мирошниченко А. Существо Интернета. 12 тезисов о вирусном редакторе // Частный корреспондент. 2011. 2 августа. URL: http://www.chaskor.ru/article/sushchestvo_interneta_21588.

 6 Победа будет за нами — Путин // Официальный сайт партии «Единая Россия». 2012. 23 февраля. URL: http://er.ru/news/2012/2/23/pobeda-budet-za-nami-putin/.

 7 Победа будет за нами — Путин // Официальный сайт партии «Единая Россия». 2012. 23 февраля. URL: http://er.ru/news/2012/2/23/pobeda-budet-za-nami-putin/.

 8 Копосов Н. Память строгого режима: История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 140.

 9 Голдгейр Дж., Макфол М. Цели средства. Политика США в отношении России после «холодной войны». М.: Международные отношения, 2009. С. 21, 14.

10 В прямом эфире телеканалов «Россия», «Россия 24», радиостанций «Маяк», «Вести FM» и «Радио России» вышла специальная программа «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение» // Правительство Российской Федерации. 2010. 16 декабря. http://premier.gov.ru/events/news/13427/.

 11 Олейников А. Откуда берется прошлое? (Апология анахронизма). Рец.: Breaking up time: Negotiating the Borders between Pre-sent, Past and Future /Eds. C. Lorenz, B. Bevernage. — Gottingen; Bristol (CT): Vandenhoeck &Ruprecht, 2013. — 274p. — (Schriftenreihe der FRIAS School of History. Vol. 7). Schiffman Z.S. The birth of the past. — Baltimore: The Johns Hopkins UP, 2011. — XVIII, 316 p. // Новое литературное обозрение. 2014. № 2 (126). http://www.nlobooks.ru/node/4856.

 12 Hartog F. Rе?gimes d’historicitе?. Prе?sentisme et expе?riences du temps. P.: Seuil, 2003. P. 120.

 13 Хапаева Д. Прошлое как вызов истории. Послесловие переводчика // Франция — память. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 1999. С. 300.

 14 Зень С.Н. Протестантизм как предпосылка капиталистического духа в теории М. Вебера // Материалы международной научной конференции «Христианские ценности в современной культуре (к 2000-летию Христианства)». Минск: ITS UP Gama-5, 2001. Ч. 1. С. 75.

 15 Хапаева Д. Указ. соч. С. 315.

 16 Хапаева Д. Там же. С. 305.

 17 Хапаева Д. Там же. С. 303.

 18 Нора П. Эра коммемораций // Франция — память. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 1999. С. 143.

 19 Нора П. Там же. С. 148.

 20 Нора П. Там же. С. 144.

 21 Ассман А. Длинная тень памяти: Мемориальная культура и историческая политика. М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 35.

 22 Элиаде М. Трактат по истории религий. Т. 2. СПб.: Алетейя, 1999. С. 334.

 23 Копосов Н. Память строгого режима: История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 14, 34, 86.

 24 Нора П. Как писать историю Франции? // Франция — память. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 1999. С. 84.

 25 Эрлих С.Е. История мифа («Декабристская легенда» Герцена). СПб.: Алетейя, 2006. 268 с.

 26 Эрлих С.Е. Метафора мятежа: декабристы в политической риторике путинской России. СПб.: Нестор-История, 2009. 274 с.