Павел Нерлер. Con amore: этюды о Мандельштаме. — М.: Новое
литературное обозрение, 2014.
Мандельштам незаметно вышел в
главные поэты России ХХ века. Только что вся четверка шла ровно — Ахматова, Пастернак,
Цветаева и Мандельштам, очевидно самый сложный среди
них. Самый сложный — и меньше других разгаданный,
изученный биографически. Здесь биография самой своей страшной и завершающей
частью скрыта от нас — по причинам понятным.
Мандельштама оценили по-настоящему,
оценили и полюбили читатели — знатоки поэзии. Но и возненавидели — памятник
поэту никогда не подвергался осквернению, только мандельштамовский
(на Дальнем Востоке), отчего и пришлось его заботливо перенести внутрь
защищенной университетскими стенами территории.
Для реального знания о биографии
поэта и его современников огромную институциональную работу совершил Павел Нерлер. И вот — книга, собравшая итоги этой внушающей
уважение деятельности одного (!) человека.
В этой насыщенной материалами книге
мне почему-то нравится налет дилетантизма, так и не выветрившийся у Нерлера, — по базовой профессии не филолога и даже не
историка, а геолога, — десятилетия преданно и действенно служащего памяти Осипа
Эмильевича и Надежды Яковлевны Мандельштам. В чем он
выражается? Хотя бы вот — открыть книгу о Мандельштаме своими поэтическими
строчками. И сборник открыть главой биографической, но не о Мандельштаме, а о своей, нерлеровской, 19-й
спецшколе и геофаке МГУ… Улыбнемся:
для этого нужна ведь не только смелость, но и хорошая доля нефилологического
отношения к построению важной (для всей жизнедеятельности автора) книги. Но не
в нем дело: реальную весомость сборника решает другое. Книга полна исторических
реконструкций особых периодов биографии Мандельштама (скандал вокруг мандельштамовской переработки переводов «Тиля Уленшпигеля»,
восстановленный маршрут путешествия в Армению, определение мандельштамовских
мест — Москва, Грузия, Воронеж, Верхняя Волга, и, наконец, самое трагическое и
ужасное — последние одиннадцать недель жизни). Восстановлены биографии
современников и современниц. Наталья Штемпель, Ольга Ваксель,
Бенедикт Лившиц, Владислав Ходасевич, этого мы ждем, конечно, — но ведь и
Екатерина Лившиц, и Павел Калецкий, и Борис Горнунг, и Николай Бруни — все в
связи с О. Мандельштамом. Особый вопрос: о «глухоте паучьей», в которую мы
погружаемся по прямому пророчеству поэта, — Нерлер и
ее описал. Спасибо за труд, начальная улыбка лишь утепляет мою личную
признательность Павлу Нерлеру, преданному
исследователю и редкому энтузиасту. Ведь когда он начинал, у советского
читателя был всего лишь синий томик с предисловием А. Дымшица.
Корнелий Зелинский. На
литературной дороге. Очерки. Воспоминания. Эссе. — М.: Академия—XXI, 2014.
В начале пути
входивший в ЛЦК, Литературный центр конструктивистов, вместе с И. Сельвинским,
В. Инбер, Вс. Ивановым, В. Луговским — критик
Корнелий Люцианович Зелинский остался в
общелитературной истории двумя фактами: отрицательной внутренней рецензией на
стихотворный сборник Марины Цветаевой, предложенный ею в госиздательство
после возвращения (этот отзыв навсегда за-крыл ей прижизненную «литературную
дорогу» в СССР), — и подробной записью в дневнике (опубликованной после его смерти впервые в аллоевском
еще париж-ском альманахе «Минувшее», затем, в 1989-м, републикованной
в «Вопросах литературы») о знаменитой встрече советских писателей со Сталиным в
доме Горького на Малой Никитской. Остальное из этой не очень короткой и не
вызывающей симпатии литературной жизни ушло в небытие. Тем не менее сборник вышел — стараниями сына Александра,
составителя и автора предисловия, первая строка которого звучит так: «Должен
признаться, мне нелегко было взяться за эту работу». Ну конечно, вот и
извинение-объяснение — «Корнелий Зелинский был человеком того поколения», — но
ведь из этого же поколения рожденных в начале и середине 90-х XIX века вышли и
совсем другие — и их имена всем известны.
Книгу «На литературной дороге»
открывает автобиографическая повесть с тем же названием — вот бы где было
уместно (в 1961 году написана) высказаться о себе, расстаться с прошлым,
раскаяться в том, что он писал и говорил не только против Цветаевой. Но его
авторитеты остаются другими. Цитируя слова Фадеева («Все мы продукты, но один
“продукт” превращается в подонка, другой в святого»),
он никак не задумывается о самоопределении. Грехи
списываются, как принято у многих и тогда, да и теперь, на время — «Наступало
грозное время (это о 30-х. — Н.И.). Как было понять все это?»
Риторический, по всей видимости, вопрос.
Анализ своих собственных деяний
переходит в самооправдание и даже надувание щек;
впрочем, это объяснимый и, как правило, общий порок автобиографической прозы в
ее разнообразных жанровых проявлениях: игнорируя неприятные факты, человек
выстраивает версию своей жизни в позитивных, светлых тонах, какова бы ни была
ее реальная подкладка. Статьи К. Зелинского не подают признаков жизни, — но его
дневниковые записи поражают точностью, а судьба звучит предупреждением. Это и
служит книге оправданием.
Мария Степанова. Один, не
один, не я. — М.: Новое издательство, 2014.
«Все поэты делятся на поэтов с
историей, развитием — и поэтов без истории», — с присущей ей резкостью
отчеканила Марина Цветаева, относя к последним Бориса
Пастернака. А Мандельштам связывал конец романа с безбиографическим
временем (и то и другое высказывание — начало 20-х). Можно попробовать
причудливым образом соединить эти мысли. Современный поэт, живущий вне
трагической (или драматической) биографии (и слава
Богу), не избавлен ли от истории? Эволюционируя — и выращивая свой природный
творческий потенциал, как зерно?
Но если
правда, что биографию выстраивают не только факты жизни, но и сюжет душевных
изменений, порожденных драмой чтения, — то новая книга Марии Степановой — тому
подтверждение.
Единственный выбор,
как формулирует для себя Степанова, — это «темное, за-крытое, непопулярное,
незанимательное, неуспешное катакомбное существование, идущее в стороне». И здесь становятся близкими Зебальд
и Зонтаг, Гоголь и Цветаева, Александр Введенский и
Сильвия Платт, Алиса Порет и
Любовь Шапорина, — встречи и судьбы, пережитые в
книгах. Через книги. Свое эссе о Цветаевой Степанова назвала «Прожиточный
максимум». Интенсивное проживание читаемого — тоже
максимум. Отворачиваясь от читателя-современника (тем более что он сам
отвернулся; то есть никак не заигрывая с ним, не
пытаясь его обернуть к себе актуальностью, социальностью или еще чем), самому
стать упорным читателем: Степанова ищет и находит этот аварийный выход к
судьбе.
Биографию делает прочитанное: если
человек есть то, что он ест, то поэт сегодня есть то, что он читает.
Олег Юрьев. Писатель как
сотоварищ по выживанию: Статьи, эссе и очерки о литературе и не только. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2014.
Мало или совсем не известные
среднестатистическому читателю поэты и прозаики — Павел Зальцман,
Всеволод Петров, Борис Вахтин, Владимир Губин… В направлении возрождения, не то чтобы значения — звучания
потаенной литературы, отличной от советской и так называемой литературы
советского времени, действует Олег Юрьев. Новая его книга продолжает предыдущую и окружена публикациями по той же драматической и
нерешаемой, на мой взгляд, проблеме в журнале «Новый мир» (из последних — в №№
7, 8 за 2014 год, о Михаиле Еремине и Риде Грачеве). Олег Юрьев
безусловно считает ее «великой» — и, отделяя от прочей, выделяет ей особое
высокое пространство, где, может быть, мало кислорода даже Иосифу
Бродскому. Это литература почти утраченная, как помпейские фрески, и вряд ли
реставрационные усилия Юрьева приведут к возмещению тех убытков, упущенных
возможностей, которые русская словесность ХХ века исторически понесла. Вынужден
ли был ее герметизм — являлся бы он ее отличительным
качеством при любых условиях? Или это определенно средство самозащиты? Во
всяком случае, того влияния, которое эти писатели могли оказать на словесность,
не случилось. (Как не случилось и влияния Андрея Платонова, Леонида Добычина.)
Олег Юрьев реконструирует
биографии, восстанавливает жизни и судьбы, выводит из зоны забвения
действительно замечательных писателей. Иногда работает на сопоставлении трудных
судеб хороших советских писателей (В. Пановой, например) и их современников,
живших там же и тогда же, фронтовиков, блокадников, сосланных — но никогда и
никак «не советских», — например, Всеволода Петрова. Кстати, его письма к Е.
Лившиц журнал намерен опубликовать в декабрьском номере.
Василий Захарько. Звездные
часы и драма «Известий»: за кулисами знаменитой газеты. — М.: Время, 2014.
Жизнь и судьба одной из двух главных
газет советского времени — «Известия». Шутили: в «Правде» нет правды, а в
«Известиях» нет известий. Между «Известиями» и «Правдой» всегда шло негласное
соревнование — кому что позволено, а кому нет; кто обошел цензуру, кто первый
проломил стену… Тем не менее «Известия» считались
либеральнее. Во времена Алексея Аджубея
газета — «гениальное… детище отмерзшей в хрущевской оттепели советской
журналистики», так формулировал на летучке в 1991 году Владимир Надеин — обновилась, освободилась от многих советских
клише, на радость читателям и к удивлению тех, кто потом со злорадной радостью
от Аджубея избавился, как только был смещен его тесть
Никита Хрущев.
Василий Захарько
был избран коллективом и стал главным редактором уже в конце 90-х, а в целом
проработал в газете двадцать семь лет. Он не только видел — он активнейшим
образом участвовал во всей драме «Известий», приведших газету к нынешнему
печальному состоянию. Спуск по лестнице, ведущей вниз (профессионализма),
связан со сменами собственника. При дальнейших перепродажах газета себя теряла
— и потеряла, исполняя желания владельцев. (Здания теряли
все, кто продавался в 90-е, — «Московский рабочий» на Чистых прудах,
«Прогресс» на Садовом, «Советский писатель» на Воровского/Поварской.)
Василий Захарько провел исследование, поднял
документы, стенограммы, личные дела, въедливо рассмотрев экономические мотивы, внутригазетные проблемы, человеческие характеры. И при этом
остался репортером: он ведет свой репортаж прямо с палубы тонущего «Титаника».
«Титаник» тонет, но экипаж еще надеется, и работа кипит…
В книге много цитат, обилие
стенограмм, звучащих голосов — докудрама, и не одна,
на много часов и вечеров. «Кухня» газетных профессиональных споров позволяет
увидеть этапы конкурентной борьбы в период становления свободы слова. Но
свободу слова разменяли на заказные публикации, и совет директоров, меняя
хартию, принятую и согласованную с журналистским коллективом, на ходу менял
правила игры. Газета теряла независимость, без которой свобода слова
невозможна.
Такой вот детектив — с изначально
известным печальным концом.
