Алексей
Варламов. Мысленный волк: Роман (Октябрь, 2014,
№№ 4, 5, 6)
Россия
в 10-е годы ХХ века погибла оттого, что в русскую голову вселился приблудный
бес, «мысленный волк». Чуждые и опасные мысли «философа Нитща», забежав в
страну, разоружили ее перед злом. Скорей всего, именно такую версию крушения
исторической России предлагает читателю автор, подробно истолковывая ее как в
публицистических рассуждениях, так, в меру сил, и всем образным строем.
Объяснение, может быть, слишком уж простоватое, но пусть будет хотя бы такое. А
в целом обширный роман беллетристически уютен для чтения, разнообразно занятен,
изобилует прототипами и дает в совокупности живописную картину пестрого
русского мира, незаметно оказавшегося на своем краю. Разве что словесная
расточительность Варламова не позволяет вполне насладиться этим гладким, иногда
причудливым повествованием. Вот фрагмент, где все во всем: «Ах, если бы
запретил государь своим повелением Нитща! Не было б тогда смуты пятого года, не
надо было бы Думу бездельную учреждать, свободу никому не нужную давать — все
ведь, все это от тевтонца пошло, а сколько всего еще будет. Теперешнее — это
только начало. Безумцы, безумцы, самоубийцы, тати в своем дому, разорители
семей, растлители дочерей и дето-убийцы — вот вы кто. Никакому злодею, вору и
душегубу, никакому ненавистнику России не удалось так глубоко пролиться ядом в
русское сознание, увлечь своим безумством и подготовить плацдарм, на который
высадился из мертвой головы Федерико Нитща, вылез из черепа безумного тевтонца
через пустые глазницы, уши, ноздри и рот зверь, умевший одновременно быть
особью и стаей, сжиматься до размера микроба и возрастать до бегемота, самый
страшный завоеватель, который когда-либо приходил на русскую землю, — вылез и
замер от восхищения. Она лежала перед ним — фантастическая, огромная, богатая,
прекрасная и беззащитная страна. Он видел ее всю, все ее города, храмы,
изгороди, плетни, фонари, ее бедные избы и пышные дворцы, ее огромные реки,
озера и поля, ее ключи, тайники, гнезда, болота и ягодные места, и на какое-то
мгновение ему даже сделалось жалко ее. Но это была та жалость, что лишь
усиливала в звере похоть, и с алчностью, какую он не испытывал прежде нигде и
никогда, со всем скопившимся в его существе сладострастием, какое человеку не
снилось, мысленный волк вцепился в Россию и стал рвать ее на куски»… Механик
Комиссаров, пытающийся в одиночку с этим волком бороться, рассуждает немного
наивно, но автору он симпатичен. А его дочка «отроковица» Уля — просто-таки
воплощение бесхитростно-чистой русской души, обреченной на мытарства. Есть в
романе и довольно сильные эпизоды, например, описание фронтовых впечатлений
писателя Легкобытова. Немножко школьная, популярная проза. Много риторики и
дидактики.
…Волк
этот никуда вообще-то не девается, чему порукой другой роман:
Сергей Могилевцев.
Андеграунд: Роман (Нева, 2014, № 6)
Герой
романа прозаика из Алушты, Семен, продолжает ту линию персонажей русской
словесности, в которой с легкостью найдутся герои, к примеру, «Записок из
подполья» Достоевского и «Андеграунда» Маканина. Пожалуй, Достоевский тут
просто-таки поселился, даром что время действия — вторая половина ХХ века. Не
знаю, хорошо ли это, но излучение архетипического текста дает хоть какую-то
энергетику вязкому, мучительно тщательному повествованию Могилевцева. Притом
упомянутый бунтарь-одиночка Семен, рассказывающий о своей жизни, вы-глядит
немного смешно, почти пародийно. Трудно сказать, хотел ли этого автор. Но нитка
комизма, вплетенная в ткань романа, даже украшает его.
Владимир
Губайловский. Точка покоя: Роман (Новый мир, 2014, № 4)
Продолжение
романа «Учитель цинизма», напечатанного в «Новом мире» в 2012 году (№№ 7, 8),
журнальный вариант. Непривычно, заданно суховатый, протокольно-короткофразный
авторепортаж-исповедь героя-программиста, молодость которого пришлась на
переломный рубеж 1980-х — начала 1990-х годов. Это нонконформист
позднесоветской эпохи, блуждающий по Москве и окрестностям: «Живу Христа ради,
пишу стихи кубометрами, выбираюсь то в поход, то на слет, в общем, как птичка
Божия. Чирик-чирик». Не совсем понятно, где кончается автор и начинается герой.
Но так, кажется, и задумано. Представлена среда позднесоветских юных
вольнодумцев, бесцельно и красиво прожигающих жизнь. Но время идет, и вот уже у
героя семья, дети, дача… Эпоха меняется и заставляет брать обязательства,
которые изначально не предполагались. Финальная перипетия связана с событиями
путча 1991 года, почти совпавшими с семейным несчастьем героя. Здесь
принужденно рваный ритм прозы Губайловского становится оправдан, пожалуй,
ошеломлением рассказчика перед лицом событий рокового масштаба. А впрочем, на
любителя. «Встречаемся на “Белорусской кольцевой”. Народу битком. Девчонки листовки
раздают. Стены сплошь оклеены газетами. Просто праздник стенной печати. Выходим
на “Краснопресненской” и идем к Белому дому. Здесь много людей. Прямо в
переулке стоит танк. На нем девушка. Кричит: “Они струсили! Язов подал в
отставку! Они разбегаются!”. Неужели? С чего бы это? Очень хочется ей верить.
Спускаемся к Белому дому. Все вокруг слушают радио». Конечный вывод автора
близок к апологии семейной жизни как антидоту от какого угодно волка. Возможно,
что и Варламов не стал бы против такого подхода возражать (если вспомнить его
раннюю прозу).
Кирилл
Рябов. Спаси и сохрани: Роман (Нева, 2014, № 4)
Строгая
и мрачная проза петербургского прозаика. Современные молодые питерцы. Рваный
слог, короткие предложения, односложная речь героев здесь — симптом. В жизни
героев не так много осталось такого, о чем нужно говорить посредством
сложноподчиненных предложений с причастными и деепричастными оборотами. Мир
современного человека у Рябова — это мир тотального одиночества и несчастий.
Михаил
Гундарин. Говорит Галилей: Роман (Урал, 2014, № 5)
Волков
бояться — в лес не ходить. В названии романа барнаульского прозаика заключена
очевидная аллюзия на варламовского «Нитща». Главный герой — конечно, не
Заратустра, но ему предстоит некое перерождение. Галилей — университетское
прозвище героя, повествующего о самом себе в антураже примерно тех же времен, о
которых идет речь у Губайловского. Основная история сжата в несколько дней 1987
года. Литературные опыты (игра в слова), провинциальная богема, молодежные
вечеринки, алкоголь, секс и эрос… у Гундарина это в итоге выводит к форменной
фантасмагории и кончается мрачной оценкой бесплодного опыта героя и
соучастников его юношеских безумств. «Улялюмы: неудачники и бездельники. Кто
просто растворился в провинциальной пустоте, кто с помпой отправился работать —
а на деле бомжевать по столицам да Кельнам. Многие потом вернулись. Никто не
заметил ни отъезда, ни возвращения». Много любопытной и далеко не бесспорной
нервности.
Игорь
Ефимов. Бунт континента: Исторический роман (Звезда, 2014, №№ 3, 4)
Беллетризированная
история революции в Америке, положившей начало существованию США. Никаких
мистических волков. Трезво, четко, пластично. Точечные эпизоды из жизни
основных деятелей эпохи. Ключевые моменты. Ворох полезных цитат из документов.
Роман
Сенчин. Из книги «Зона затопления»: Чернушка: Повесть (Новый мир, 2014, № 4);
Перед судами (Дружба народов, 2014, № 4)
Строят
в Сибири водохранилище, переселяют жителей затапливаемых селений. Старушка
Ирина Викторовна готовится к переезду. А что делать с любимой курочкой
Чернушкой?.. А как быть разведенцам, которым теперь предстоит вроде как жить в
одной квартире?.. Сенчин рискнул взять тему, которая, кажется, была исчерпана
Распутиным в «Прощании с Матерой». Смирения и фатализма перед неизбежным у
него, пожалуй, еще больше, чем у Распутина, на слезу он поскупей, ну а
сочетание социально-реалистического письма с сентименталистскими акцентами —
далеко не новость. Но если душа тянется к этим старым путям и средствам, что
тут можно возразить?
Георгий
Гратт. Свинцовый дирижабль: Повесть (Дружба народов, 2014, № 4)
Полупритча-полуанекдот
о школьниках и их учителях, вдохновленных разговорами об английской
хард-рок-группе 1970-х годов Led Zeppelin, название которой можно перевести
именно так, как названа повесть. Они отправляются в полет на таковом дирижабле
(не спрашивайте, как это получилось), а кульминацией полета оказывается
остановка в пути, где-то на востоке, в некоем уединенном поселении, где строгая
религиозная жизнь устроена по зонно-лагерному принципу. У ярославского прозаика
случился текст на тему о свободной вере, творящей чудеса, и вере по
принуждению, обрекающей на рабство.
