Итальянская шерсть

Об авторе | Екатерина Кюне родилась в 1984 году в Магадане. Училась в Санкт-Петербургском государственном университете телекоммуникаций им. проф. М.А. Бонч-Бруевича. Окончила Литературный институт имени Горького. Работала методистом, корреспондентом, копирайтером, координатором благотворительного фонда, выпускающим редактором, репетитором. Стихи и проза печатались в журналах «Эмигрантская лира», «Дружба народов», «Наш современник», «Флорида» (США), «Студенческий меридиан», «Пролог», в газетах «Литературная газета», «Литературная Россия», сборниках «Новые писатели» и т.д.

В «Знамени» опубликован рассказ «По средствам» (№ 4 за 2010 год).

Живет в Москве.

 

 

 

 

В городе Н., где прошедшей зимой на месяц отключали отопление, кандидат в городскую Думу Уточкин шел на выборы под лозунгом: «Обогрею Вас и Ваши дома!». Чтобы доказать серьезность своих намерений, Уточкин собственноручно вязал носки и шарфы, и, пока документы его не оказались в избиркоме, раздавал их на встречах с избирателями. «Настоящая итальянская пряжа, почти чистая шерсть» — приговаривал он, отпуская из своих рук, словно голубей, очередную пару ярко-синих носков. После подачи документов раздавать было нельзя, но красноречиво вязать Уточкин не прекратил.

Его можно было застать за спицами в самых неожиданных местах: на скамейке в парке, где он сосредоточенно считал петли, притулившись между двумя молодыми мамашами и их колясками, в ползущем через пробку троллейбусе, на летней веранде кафе — разложенная на столике схема вязания оттесняла стынущий кофе. Доморощенные папарацци находили его и тут и там, фотографии вяжущего Уточкина, сделанные на смартфоны, гуляли по блогам с самыми разнообразными комментариями. Даже на предвыборном митинге, ожидая своего выступления, Уточкин сидел на раскладном стульчике рядом со сценой и не выпускал из рук вязанья.

В один из дней на парковую скамейку рядом с Уточкиным присела маленькая, кругленькая старушка. Ей очень понравился узор, которым мужчина вывязывал шарф-хомут. Сначала Уточкин увидел только подол ее платья в старомодных вишневых розочках, потом сумку, которую она положила на колени, и разношенные, как старые ботинки, руки с брызгами пигментных пятен. Бабушка застарело пахла чем-то сладким и пыльным, как чердак, где хранят варенье. Уточкин уже хотел отодвинуться от нее на край лавки, но вовремя увидел синюю кофту, надетую поверх платья. Вязка не машинная, ручная. Простая, но очень аккуратная, пряжа на вид колючая, шерстяная, видимо, отечественная, чтобы вышло подешевле. В последнее время Уточкин стал подмечать такие детали машинально, а если видел человека в рукодельной вещи, то из чувства солидарности, что ли, проникался к нему симпатией. Меж тем старушка, несколько минут молча понаблюдав за быстрыми ловкими движениями соседа, завязала разговор. Она вывязывала фразы из нити языка, Уточкин отвечал ей. Так слово за слово, петля за петлей, и вот уже Вера Антоновна рассказывала о своем внуке.

Через полчаса начал накрапывать дождик, и Уточкин пригласил новую знакомую в ближайшее кафе — согреться чаем. Лето выдалось на редкость холодное и дождливое, и никто даже смотреть не хотел на специальное лимонадное меню, на все эти кувшины с мерцающими на дне льдинками. Но лимонадное меню все равно зачем-то приносили...

Уточкин и старушка чинно пили чай среди смеющейся молодежи и клонящихся друг к другу, словно намагниченные, влюбленных пар. Вера Антоновна, сначала смущенная непривычной обстановкой, вскорости так расходилась, что соглашалась выпить по пятьдесят граммов коньяку, исключительно «для согреву», конечно. Потом Уточкин проводил бабульку до подъезда. А наутро ей стали звонить газетчики, желая узнать цель их вчерашней деловой встречи и заодно разведать, не является ли бабушка посланницей «Партии пенсионеров», желающей вступить в политический альянс с партией, от которой избирался Уточкин. Городские газеты заросли сплетнями. А Вера Антоновна так испугалась, что решила целый день не выходить из дома и уж конечно не идти в парк, где они с Уточкиным условились встретиться на той же скамейке — он должен был принести ей журнал по вязанию с шарфом-хомутом.

Через два дня старушка нашла в почтовом ящике две газеты. Предвыборное время ей нравилось. Оно напоминало о тех днях, когда в почтовых ящиках водились не только тоскливые счета и хитрые рекламки пластиковых окон, составленные так, чтобы подловить наивного пенсионера, но и письма от родственников, газеты и журналы. Да, давно это было... Они с мужем выписывали «Работницу», «Науку и технику», «Известия»...

С первой страницы одной из газет на старушку смотрел широколобый кандидат. Фотографию так сильно обработали на компьютере, что на ней совсем не осталось живого человека, одна холодная восковая скульптура. Абсолютно гладкое лицо кандидата с ярко-красными губами вызывало неприятное чувство — казалось, он сейчас полезет из газеты и, все так же глядя в упор и механически улыбаясь, схватит за горло. Во второй газете был Уточкин. Точно такой, как в жизни, только без спиц. Зато в каждой руке по большому синему носку крупной вязки. Он протягивал носки Вере Антоновне и задорно улыбался.

Вернувшись в квартиру, старушка определила воскового кандидата в газетную стопку в прихожей. Чтобы он оттуда не смотрел страшно, она прикрыла его сверху бесплатной газетой со старой телепрограммой. Уточкина она унесла на кухню. Поставила чайник, не спеша достала очки из малинового футляра с потертыми углами, и, разложив газету на покрытом клеенкой обеденном столе, принялась читать. Написано было гладью без единой затяжки, мягко и тепло. Словно Уточкин ей все это рассказывает за чаем. Она узнала, что Уточкин — одногодка ее сына и что недалеко от продуктового магазина, где она покупает недорогих кур и сметану, у него есть общественная приемная. Там по два часа ежедневно он лично принимает всех желающих. Тонко засвистел чайник, Вера Антоновна выключила его и принялась за последнюю, четвертую страницу. И забеспокоилась. Дело в том, что на последней странице была рубрика «Из истории нашего города». В этот раз там рассказывалось о старинной водонапорной башне. Башня уже полвека как не регулировала напор воды, и в ней был музей. Вера Антоновна несколько лет работала в этом музее смотрительницей. Собственно, там она и пристрастилась к вязанию. «Как же это в 1888 году завершено строительство, кто ж его завершил?! — вслух удивилась Вера Антоновна, — восемь тысяч ведер, а они что пишут?! Ошибок-то поналяпали...». Она не выдержала, взяла с холодильника ручку и принялась черкать. Когда правка статьи была закончена, Вера Антоновна налила себе чаю и задумалась. Неизвестно о чем она думала, но в какой-то момент ее лицо оживилось, она торопливо перелистнула страницу и заглянула в газету еще раз, потом сунула газету в сумку и стала оправлять волосы у зеркала в прихожей, как перед походом в город.

 

* * *

 

Уточкину было все равно, что делать. Приехавший из Москвы политтехнолог Саня долго его расспрашивал, что-то обдумывал, вертел японский карандаш и изредка делал пометки в блокноте, потом вышел покурить. Уточкин терпеливо ждал, прислушиваясь к пластмассовой офисной тишине. Еле слышно шумел ноутбук, за пластиковым окном ветки то приходили в движение, то снова замирали. За стеной включился принтер, потом зазвучали шаркающие шаги. Там работали люди, которые ничего не знали об Уточкине. Они даже не подозревали, что в этот момент кто-то прислушивается к ним, следит за ними. Об Уточкине вообще никто ничего не знал — он избирался в первый раз и никакой программы у него пока не было. Но Саня показался ему толковым, и он верил, что с его помощью станет депутатом. А уж если повезет, он на месте оглядится и попытается сделать для города что-нибудь полезное. Все-таки он тут родился, тут у него корни, полгорода знакомых. Хлопнула входная дверь, и на Уточкина повеяло прохладой и запахом табачного дыма.

— Вязать всегда, вязать везде, до дней последних донца! — продекламировал вошедший Саня, сверкая глазами.

— Что? — очнулся Уточкин.

— Владимир Валерьянович, ты вязать умеешь?

— Не понял? Вязать! Ну спицами. Из пряжи. А ты замерз, что ли? — окончательно пришел в себя Уточкин.

— Да нет, я серьезно. Я, кажется, придумал, как тебе стать любимцем всех пенсионеров.

В тот вечер Уточкин усомнился в Саниной компетенции. Он боялся, что вместо обещанной народной любви его забросают шапками и насмешками. Но Саня был хитер.

— Мы все аккуратно сделаем. Ты, Владимир Валерьянович, меня вначале послушай. Впереди всего устроим такую акцию: будем носки и шарфы для детдомовских детей вязать. Есть у вас тут детдом? Ты будешь вязать, и клич по округу кинем — приходите с самовязаными носками! Домашним детям бабушки вяжут, тети, матери, а детдомовцам кто? Никто. Мы. Потому что это другие вещи, не из магазина. Вещи, хранящие тепло рук. Кто решится над обездоленными детьми смеяться?

 

* * *

 

Главный конкурент Уточкина — Гибельный — был отставным полковником ВДВ. Это звучало почти как приговор: бывший учитель математики, владелец маленького интернет-магазина Уточкин и полковник, герой чеченской войны, боец легендарного 218-го отдельного батальона спецназа ВДВ, чуть ли не командир его, уволился по принципиальным соображениям, тут же на гражданке навел порядок в огромном московском парке, идет на выборы при поддержке мэра, и эта поддержка, как оно всегда бывает в России, не только дружеские похлопывания по плечу... Уточкин читал биографию полковника, и у него в голове сразу возникала картина: вот стоит громадный гранитный человек, каменный пиджак его усыпан медалями, каждая размером с тарелку, мужественные черты лица еще больше заостряются на фоне синего, ветреного неба, а внизу, в тени его гигантского башмака, притулился он, Уточкин, и вывязывает носок, который полковнику будет впору разве что на мизинец... Уточкин вздохнул, взглянул на часы и тут услышал за дверью знакомый голос.

— Это тут народная приемная? — спрашивал голос.

— Вы к Владимиру Валерьяновичу? — ответил голосу Саня, который курил на крыльце.

Дверь отворилась, заглянул Саня и доложил: «Тут к тебе», а следом вошла Вера Антоновна. Уточкин сразу узнал ее, и подкатило неприятное чувство — выходит, бабка все это время за ним следила, наверняка у кого-то о нем выспрашивала, чтобы отыскать?.. Но тут Вера Антоновна достала из сумки его газету, и ему стало неудобно, что он огульно обвинил милую, в общем-то, старушку.

 

* * *

 

— Но ведь тираж уже распространили, Вера Антоновна! Как я теперь могу что-то исправить, если газеты на руках?

— Новую газету сделай.

— Но это 15 тысяч экземпляров плюс разнос по почтовым ящикам! И все из-за какой-то пары цифр?

— Это не пара цифр, ты историю переврал. А если ты историю переврал не моргнув, то с чего нам всему остальному верить?

— Да поймите вы, мы бы рады, да у нас денег в обрез! — вмешался вернувшийся Саня. — Партия на кампанию выделила как на бюджетные похороны.

— Что же, мне вам денег дать? Напартачил, Володя, — значит, отвечай.

— Вот привязалась... И что теперь? В следующей газете опровержение печатать? — с досадой спросил Уточкин у Сани, когда разгневанная Вера Антоновна ушла.

— Она твоя школьная училка, что ли? — хихикнул Саня. — На мою по биологии похожа. Да никто, кроме нее, ничего не заметил. И не заметит, если внимания не заострять.

— Но ведь пойдет звенеть, — заметил Уточкин. — в подъезде, во дворе, в парке, — на пол-округа раззвенит, какой я... негодяй...

— Ну да, бабка, похоже, языкастая...

Оба задумались.

— Слушай, Владимир! А давай пятьдесят листовок на А3 принтере выведем и в ее подъезде раскидаем? Она завтра утром за почтой выйдет — из всех ящиков красивое опровержение торчит. Прочтет и обратно тебя полюбит.

Саня был хитроумен, и это единственное, что стояло между громадой гранитного полковника и ничтожной фигурой Уточкина. Как он и обещал, Вера Антоновна осталась довольна. Дома она с волнением достала из своего малинового футляра очки и несколько раз подряд прочла слова извинения перед горожанами. Вера Антоновна впервые в жизни читала листовку, к выпуску которой была причастна. Ей даже показалось, что она и сама немного помогала писать этот текст, и это было очень приятное чувство.

Она, конечно, поняла это так, что Володе не только не наплевать на историю города, но он также дорожит лично ее, Веры Антоновны, добрым отношением. Ей захотелось непременно сделать что-нибудь в ответ. И она поставила тесто для пирога с капустой, и, пока хлопотала над ним, все время напевала, чего давно уже с ней не случалось.

С того дня она повадилась ходить в «штаб», как назвал предвыборный офис Уточкина Саня, и носить туда самодельные съестные гостинцы.

Саня визиты Веры Антоновны всячески поддерживал, поскольку приехал в город Н. без жены, готовить не любил, а на общепите по возможности экономил. Он уплетал блины и пироги, попутно произнося панегирики в их честь, и тем еще больше разжигал кулинарный энтузиазм старушки. Да он и просто любил поболтать с бабулькой, иногда тестировал на ней новые агитационные текс-ты: читал вслух, чтобы посмотреть, какое они произведут на нее впечатление.

Уточкина забота Веры Антоновны очень скоро начала тяготить. Хотя она ничего особенного не делала, он чувствовал себя обязанным. И его это раздражало, ведь он Веру Антоновну носить им обеды не просил. И толочься в штабе не просил. Она вообще стала его раздражать. И тем больше, что, когда он срывался и отвечал ей резко или даже грубовато, она в ответ отнюдь не обижалась, не уходила, не давала отпор, а, наоборот, еще мягче, добрее и осторожнее с ним обращалась, словно он был болен и ему все было извинительно.

 

* * *

 

После заката Владимир Валерьянович шел в офис своего интернет-магазина. Днем он был занят предвыборной кампанией, встречами с избирателями и пропагандистским вязанием. Делами интернет-магазина он мог заниматься только рано утром и по вечерам. После штаба он уже побывал дома, поужинал и взял с собой своего лабрадора Бубу, с которым почти месяц как была вынуждена гулять жена.

Уточкин снимал небольшую мансарду с узкими окнами-глазами в небо, отдельным входом. Отдельный вход — предмет гордости — это была металличе-ская, наподобие пожарной, лестница. Уточкин выкрасил ее в яркие оранжевый и зеленый: так посетителям легче было их найти.

Стемнело, улица была пустынна и плохо освещена. Но на ясном небе бесплатным и не контролируемым городскими властями фонарем висела надгрызенная луна. Уточкин отчетливо слышал свои шаги. Иногда их перебивал клубящийся у окон нижнего этажа синеватый говорок телевизора. Одно окно, несмотря на холодную погоду, было открыто, в нем шумело множество возбужденных голосов, время от времени переходящих в дружный смех, — видно, что-то праздновали. Буба бежал впереди, только изредка отвлекаясь на свои собачьи интересы на газоне. На подходе к офису, перед тем как свернуть в темный двор, Уточкин пристегнул его к поводку.

Перед своей лестницей Уточкин остановился, чтобы в свете тусклой лампочки на крыльце здания найти нужные ключи. Буба странно суетился. Он принюхивался, волновался, наконец, как-то опасливо, поджав хвост, исследовал ступеньки лестницы. При этом он словно не решался приблизиться к ним вплотную или наступить на них лапами.

— Что ты там нашел?

Буба несколько раз тявкнул, давая обстоятельный ответ.

Уточкин пожал плечами, но на всякий случай осветил ступеньки телефоном, чтобы в темноте во что-нибудь не вляпаться. Он наклонился над лестницей, пытаясь получше ее разглядеть, и тут ему в нос ударил запах солидола.

— Твою мать! — вырвалось у Уточкина. Он попробовал пальцем — и точно, лестница вымазана солидолом. Уточкин опасливо огляделся — во дворе было пустынно и тихо. Он отпустил Бубу, шепотом велел ему сторожить и, держась обеими руками за перила, медленно забрался наверх. Площадка перед дверью была усыпана битым стеклом, кажется, разбили пару пивных бутылок. Аккуратную, тщательно выкрашенную светло-зеленую дверь изуродовали корявыми надписями. В центре красовалось красное «death», по бокам — магендавиды и матерная брань.

Как раз в тот момент, когда Уточкин изучал дверь, у него в кармане зазвонил телефон. Уточкин вздрогнул. Звонил Саня. Уже несколько дней он искал компромат на полковника и вот, наконец, нашел.

 

 

* * *

 

— Сань, а ведь может быть, что это обычное хулиганство? Там во дворе панки иногда собираются. Напились, их переклинило...

— Валерьяныч, у тебя магазин давно?

— В июне было четыре года.

— И часто панки атакуют твою лестницу?

— Пару раз стену расписывали и перила. Не панки, просто какие-то придурки кули-мули выводили. Было, выцарапали на двери current93.

Саня смотрел на Уточкина иронично.

— Ну а солидол-то панкам зачем? — спросил он. Уточкин ответил ему упрямым недоверием.

— Владимир Валерьянович, обычное это дело. Тем более при таком конкуренте. Они других методов не знают. Говорю же, он подорвал журналиста «Московского комсомольца» прямо в редакции. Тот нос совал в их дела — честной журналистикой баловался. Когда пошли уголовные разбирательства, он быстренько из ВДВ свалил. Это и называется в его биографии «уволился, так как был не согласен с реформами».

После увольнения из войск героический полковник занялся бизнесом — торговал оптом сигаретами и пивом на территории того самого «крупнейшего московского парка», в котором он «навел порядок». Когда и здесь против него возбудили уголовное дело, он попросил одного из бывших корешей взять его обратно в армию. Развалив вверенный ему военный городок, он, наконец, перебрался в город Н. Саня добавил, что легально опубликовать все это они не смогут, потому что Гибельный им такого не простит. Можно только аккуратненько выпустить «чернушку» — анонимную газету — и тихо-тихо ее распространить.

Уточкин представил себе взорванного журналиста — он когда-то видел передачу об этом убийстве по телевизору, слово «death» на двери, взгляд Гибельного на самой известной фотографии, двор, где был его офис. Потом он почему-то вспомнил кадры из одного фильма, где несколько налысо бритых парней шли через двор, поигрывая битами, и ему стало страшно. Непривычно, до озноба страшно. В шестом классе, в походе, Володька не мог перейти через горную реку по истрепанной веревочной лестнице. Чем больше он тянул время, пропуская одноклассников вперед под предлогом расшнуровавшихся кед, тем сильнее раскачивалась лестница. Старые, ветхие веревки некрасиво дергались, и казалось, что от такой нагрузки они уже совершенно точно должны порваться. И вот из-за деревьев показался учитель, замыкающий колонну, а значит, сейчас Володьке неминуемо придется ступить на истлевшие дощечки и увидеть в щелях между ними далекую кипящую воду...

— Я лучше сразу сниму свою кандидатуру, — произнес Уточкин вслух, — у меня трехлетняя дочь, я не могу в это дело ввязываться. Это не выборы, это разборки братков.

— Так а ты чего ждал-то? Думал, Гибельный тебе интеллигентно уступит дорогу? Ты, Владимир Валерьяныч, прям как маленький... Зачем вообще вы-двигался?

— Да если бы я сразу знал, я бы отказался! Мне в партии предложили, сказали, денег дадут и толкового технолога подгонят, тот объяснит что нужно делать. Мне-то откуда было знать, какое это дерьмо?!

Как назло именно в этот момент пришла Вера Антоновна. Вчера ее мучило давление, сегодня головная боль прошла, утром ей звонил внук, так что она была в приподнятом настроении. Практически с порога Вера Антоновна объявила:

— Володя... я тут такую шаль для невестки начала вязать! — и только тут, заметив, что в штабе что-то не так, неуверенно спросила: — Так я тебе покажу?

— Вера Антоновна, — корректно начал Саня, — у нас сегодня трудный день. Мы бы хотели... — но его перебил Уточкин, которого от одного голоса Веры Антоновны всего буквально перекосило. Он вдруг возненавидел ее синее платье в старушечьих розах, ее сладко-пыльный запах, вкрадчивый, точно заискивающий голос, этот потертый пакет, в котором она уже две недели носит свою стряпню. Стряпню, которую готовит вот этими стоптанными, пятнистыми, уродливыми руками... И сегодня поди приготовила!

— Вера Антоновна, — заговорил Уточкин, еле сдерживая клокочущие злость и отвращение, — я ненавижу вязать! Это был просто рекламный ход, понимаете? Чтобы пудрить мозги тупым пенсионерам, вроде вас. Раньше я вынужден был притворяться, потому что хотел выиграть выборы. Но сегодня я снимаю свою кандидатуру. И наконец могу сказать: вы у меня вот где сидите! Оставьте меня в покое со своими дебильными шалями! — И он неуклюже, душа самого себя, смотал с шеи летний шарф, который Вера Антоновна ему подарила, и, швырнув его на стол, выбежал из офиса.

Вера Антоновна растерянно стояла посреди комнаты, и у нее было такое несчастное лицо, что Саня не выдержал и взялся ее утешать.

— Вер Антонна, он не со зла. Вы вообще ни при чем. Не в вас дело...

 

* * *

 

Уточкин бродил по городу несколько часов. Впервые за последний месяц он так долго был один, ничем не занят, кроме собственных мыслей. Сначала мысли шумели, налетали друг на друга, искривлялись от столкновений, спутывались, ломались и превращались в негодный хлам. Больше всего беспорядка было от маленького напуганного Уточкина, который без умолку кричал: «Нет, нет, я не буду, я не пойду, я не хочу, не хочу!». Потом Уточкин немного успокоился и стал больше смотреть по сторонам. Он бродил по району, в котором жил последние пятнадцать лет, со времени женитьбы, и который входил в округ, по которому он избирался. Это был спокойный, старый район. Во дворах зрели яблоки на полуодичавших без обрезки яблонях, скрипели качелями дети, в палисадниках под окнами пестрели флоксы и бархатцы. У подъездов сидели бабушки, выше их голов сушилось на балконах белье. По белью можно было догадаться, кто живет в квартире: семья с маленьким ребенком, старики или молодежь, какой примерно достаток у семьи. Несколько раз он встретил большие ярко-синие носки, которые стали символом его кампании: их вывешивали из окон в знак поддержки, как вывешивают флаги. В одном дворе такими носками украсили дерево. Он шел дальше и, проходя мимо гаражей, увидел на ржавых воротах граффити: «Против Гибели, Уточкин — вперед!».

Идти не дворами, а вдоль дороги было куда менее приятно: тут на каждом шагу над Уточкиным нависали билборды Гибельного, тогда как билбордов с Уточкиным было только два. Да и эти Саня выбил войной: у протеже мэра все было схвачено. Сначала Уточкин, издалека завидев это восковое лицо, морщился и отворачивался. Потом вгляделся в одну из гигантских фотографий. Нет, Гибельный больше не казался ему гранитным памятником. Скорее, он был надувным великаном, огромной куклой, нависшей над людьми и домами. Но никто не видел, что он надувной, все думали, что великан настоящий. Если бы только подкрасться и тыкнуть его тонкой вязальной спицей, чтобы он принародно сдулся... Но ведь он, Уточкин, — трус... И зачем он только обидел Веру Антоновну?

Чувствуя отвращение к самому себе, Уточкин повернул в сторону штаба. Нужно было наверстать наполовину прогулянный рабочий день.

 

* * *

 

В тот день Гибельный пришел во двор дома, где жила Вера Антоновна, — встречаться с избирателями. Вера Антоновна стояла чуть в сторонке, уперев руки в боки, словно сердитый самовар. С прищуром она наблюдала за Гибельным. Тот произносил заученный текст. Это было сразу заметно. Так же заметно было, как полковник старается придать своему голосу мягкость и попасть в доверительный тон, но все равно получается ухабисто, резковато. После того как Гибельный пообещал безопасность и порядок на улицах города и сделал небольшую паузу, Вера Антоновна покачала головой и вдруг громко, протяжно надвинулась на него голосом:

— Ах ты бандит!.. И ты еще про безопасность рассказываешь, уголовник?! А лестницы солидолом мазать? Да как тебе наглости-то хватило к людям выйти?! Пенсионерам в лицо врать?! Я думала, ты на плакатах своих висишь, позоришься, так на том и конец. А нет, ему мало, он с плакатов слез со своей наглой рожей и стал по дворам являться!

Вера Антоновна сделала пару шагов, словно угрожая своей короткой фигуркой большому Гибельному. Тот ошалело смотрел на нее, тонкая маска доброжелательности постепенно таяла. Соседи Веры Антоновны омыли их полукругом, кто-то одобрительно кивал, кто-то глядел со злым нездоровым любопытством. Из-за спины Гибельного выскочил помощник:

— Ну зачем так горячиться, ведь пожилые люди? — участливо обратился он к Вере Антоновне, — давайте вести себя цивилизованно, как члены гражданского общества! Если у вас есть какие-то претензии, мы с удовольствием их выслушаем. Но давайте будем высказываться корректно и по делу.

— А ну пошел вон, прихвостень! — гаркнула на него Вера Антоновна, так что тот отскочил и теперь стоял с какой-то болезненной, дурацкой улыбочкой. «Успокойся, Верунь, у тебя же сердце», — волновался из прошлого муж Веры Антоновны, четыре года назад умерший от инфаркта. Но она уже разошлась и не могла успокоиться.

— Нам во дворе бандиты не нужны! У нас хороший двор, и наркоманов нету, так ты нам тут воздух гнилостью своей не порть! Гнилью от тебя несет! Мы все знаем, не тупые!

— Андрей Алексеевич, лучше пойдемте, — попытался увести Гибельного помощник, — женщина немного не в себе.

Но тот не слушал его.

— Да ты по-русски не понимаешь, что ли? — закричала Вера Антоновна, видя, что Гибельный застыл и не реагирует, — лезь в свою машину и дуй отсюда! — и, поскольку полковник продолжал стоять, как недвижимое имущество, она ухватила его за плечо, словно хотела развернуть на сто восемьдесят градусов.

— Да ты чо, сучка старая?! — И полковник толкнул Веру Антоновну. На мгновенье стало тихо, и в этой тишине щелкнул фотоаппарат. Гибельный поднял голову на звук и увидел, что из открытых окон дома, у подъезда которого они стояли, тут и там торчали люди, часть из них нацелила во двор свои смартфоны. И тут же тишина разнообразно зашумела.

— Коз-зел! Я сейчас ружье достану! — выкрикнул из окна второго этажа мужик.

Бабки внизу заохали, все пришли в движение, заговорили разом. «Герой, медали нацепил...», «Может “скорую” надо?» «Милицию, милицию, вызывайте!»

Гибельный развернулся, наткнулся на помощника, со злостью оттолкнул его и, что-то шипя себе под нос, быстро пошел прочь со двора.

Вера Антоновна упала на спину, на бугристый асфальт. Там, куда она приземлилась, площадку пересекала асфальтная гряда, словно в этом месте набежали друг на друга тектонические плиты. Гряда пришлась Вере Антоновне прямо под поясницу. В первые минуты старушку расколола такая острая боль, что она не могла пошевелиться. Соседи, которые бросились к ней, чтобы помочь подняться, что-то спрашивали у нее, но она их не понимала. Когда боль немного затупилась, Веру Антоновну общими усилиями переместили на лавочку у подъезда. Там она и пролежала, разговаривая с соседями, пока не приехала «скорая».

Вечером того же дня главному редактору городской газеты сообщили, что бабушка на встрече с Гибельным упала сама. Но наутро новость с заголовком «Гибельный кандидат: единорос сломал старушке позвоночник» распространилась в федеральных СМИ и на пару дней стала любимой темой блоггеров. Одновременно с этим кто-то выложил на Ютюб видео с места событий, и, не без помощи Сани, приговаривающего «во дает, Антонна!», ролик нашел своих зрителей. Обсуждали, напишет ли Вера Антоновна заявление, и если нет, то сколько Гибельный за-платил ей за молчание. Появилось даже несколько фотожаб, на которых «Гибельный роняет старушку». Мэр, понюхав воздух, торопливо позвонил в департамент внутренней политики. Получив там добро, он заявил, что никогда не поддерживал Гибельного, все это выдумки репортеров, он вообще с ним незнаком, — да и откуда бы? — Гибельный совсем недавно переехал в город Н.

Рентген показал, что у Веры Антоновны сломан поперечный отросток в поясничном отделе позвоночника. Сказали, лежать придется не меньше двух недель. Вере Антоновне, которую ежедневно навещали соседи и приятельницы (среди них и те, которые не объявлялись последние двадцать лет), звонил внук, завтра собирался прилететь сын, даже нравилось лежать в больнице. Уточкин пришел к ней на третий день, он принес фрукты и сладости, виновато топтался в дверях, слова вязли у него в зубах. Старушка смотрела на него укоризненно, без улыбки. Наконец, он взялся длинно просить прощения, произнося заранее продуманную речь. Но Вера Антоновна оборвала его: ну что за глупости — ведь она понимает, Саня ей тогда все рассказал про их дела, да и вообще дело прошлое. И тогда они оба немного оттаяли. Под конец разговора Вера Антоновна попросила принести ей спицы и пряжу — вечерами скучно в больнице, хоть вязанием себя развлечь. Тем более выборы на днях, значит, ему, Уточкину, вязальные принадлежности станут без надобности...

— Я все принесу, — пообещал Уточкин, — Вера Антоновна, судя по опросам, я теперь выиграть должен. А ведь это из-за вас. Выходит, я ваш крупный должник.

— Вот-вот, для твоего избрания бабке пришлось хребет переломать... Ты об этом не забывай, Володя, а то что там с тобой станет во власти... Никогда не забывай, хоть бы аж в мэры потом пойдешь... Обещаешь?

И Уточкин связал себя крепким, шерстяным обещанием.

Владимир Валерьянович действительно выиграл эти выборы, и один срок честно и почти безрезультатно депутатствовал. Гибельный из города Н. уехал. На следующий год он всплыл в соседней области, где выбирали мэра. Предвыборная кампания прошла гладко, при поддержке губернатора, и Гибельный стал главой города. Некому было вставить ему спицу в колеса: ведь и Вера Антоновна, и Уточкин с носками остались в городе Н. А Саня к тому моменту и вовсе бросил выборные технологии, поселился в итальянской провинции и работал рекламщиком на небольшую компанию по производству томатных соусов.