Об авторе | Александр Сергеевич Калужский родился 26 августа 1958 года на
Чукотке, в Свердловске окончил факультет иностранных языков пединститута.
Преподавал в вузах Сверд-ловска и Иркутска, работал в геологических экспедициях
и строительных артелях: Памир, Эвенкия, Прибайкалье, Урал; в конце 80-х был
менеджером рок-группы «Наутилус Помпилиус», выступил
сценаристом фильма «Сон в красном тереме» — о «свердловском роке». Ныне
гражданин США, преподаёт английский язык и литературу в университете Сан-Диего.
Перевёл на английский пятьдесят хрестоматийных стихотворений Лермонтова. Книга
стихов «Невозвратные глаголы» вышла в Екатеринбурге (2012). Живёт в
Сан-Диего, юг Калифорнии.
Вторчермет
Под утро державная кварта
динамик рвала за стеной.
Окно крестовиной Декарта
впивалось во мрак торфяной.
Когда наконец рассветало,
уже начинало темнеть
в краю, где усталость металла
влилась в оркестровую медь;
где смесью мартеновской сажи
и хлопьев небесных белил
похмельный художник пейзажи
писал, потому что любил:
— Ну что мне, в натуре, Гекуба?..
бывало бормочет в ответ
на окрик: «Вставай, большегубый!
На выход! Кольцо. Вторчермет».
1964
Б. Рыжему
Мне Вторчермет запомнился другим:
пойдём потопчем землю,
поглядим,
потешим память давешним житьём —
на полстолетья стрелки отведём…
…Раздвинь листвы зелёное рядно,
увидишь новостроек домино;
меж ними — неказистые дворы
заходятся от шума детворы;
из кругляка и приводных ремней,
скрипит качель, и сорванцы
на ней
уходят вверх, где в клочьях облаков,
их ждёт воздухоплаватель Титов.
А нам с тобой на юг. Через квартал
весь город вышел, будто не бывал:
кусты, пустырь, стоячая вода;
мостки, бараки — словом, слобода;
малосемеек всплеск за озерцом
трамвайным замыкается кольцом.
Отсюда мы возьмём к востоку; там
блистательный индустриальный хлам:
подшипники, стальные трубки, вар —
среди мальчишек — ходовой товар;
там залежи деталей и литья,
в делах обмена — первая статья!..
…Сейчас проскочим дымный коридор,
и — на лесной сквозняк с Уктусских
гор,
где высится мослатый исполин,
рассудок
помрачающий трамплин…
...Мы на вершине. Кончился поход.
Тебе отсюда ближе перелёт…
А мне все эти лестницы с трудом…
Я отдышусь, и ставший с каплю дом
сорвётся вниз с ресницы напослед —
ты там появишься через пятнадцать лет.
Redhead Revisited
Б. Рыжему
Жаль, что я тебя не застал,
в город наш вернуться не смог,
где ты вторчернуху метал,
послеперестроечный Блок;
где рванул ты на пьедестал,
табурет брыкнув из-под ног.
Потащило... без дураков,
словно в безуёмной игре —
вроде тех «гигантских шагов»,
что взлетали в старом дворе;
прыгнул да и
не был таков,
и горите все на костре!
Может, над округою взмыв,
приобщился тайны какой,
словно смерть саму посрамив,
не смолкаешь, скальд слободской,
а вкруг горла — собственный миф
стягивает жизнь со строкой,
так и норовя захлестнуть,
редкой пробы голос пресечь...
Слушай же, как прерванный путь
краткой строчкой комкает речь,
как разлука давит на грудь
тяжелее прочих невстреч.
* * *
сквозь густеющий сумрак река наполняет покои
перекличкой буксиров, медлительных волн переплеском,
перебежкой огней по затихнувшим заводям, кои
вторят промельку их лёгким отблеском по занавескам;
и, конечно же, запахами: свежепиленным тёсом —
скажем, лиственничным или, может быть, даже кедровым... —
в это время легко уходить, по течению, плёсом,
оторвавшись от хвори под благоуханным покровом.
перевозчик наляжет на вёсла бесшумно и рьяно,
указав безучастным кивком на скамью на корме, и
понесётся челнок в темноту, к заполярным полянам,
к енисейским полям унося-увлекая Орфея.
Кавказская
овчарка
Памяти М. Ю.
От завес комарья, от густого репья,
от бурьяна в Палёном логу
полыхает под струпьями шкура моя,
и хребтину согнуло в дугу.
Чую: невмоготу разгребать духоту
и натужный кузнечиков порск,
от плешин Машука до подножья Бешту,
и обратно в жару в Пятигорск.
Он исчез без следа, и валилась вода
улетавшему
наперерез —
кабы ты оградила его, Кабарда,
от гонцов ненасытных небес!
короткая
суббота
метёт низовой, неуёмный с кромешных полярных задворок
вдоль Пушкинской улицы тёмной и метит за ворот;
влетают незримые спицы за шиворот ли, в рукава ли
и гонят — скорее укрыться в том полуподвале,
где плещется свет на ступени от лампы над притолкой
низкой,
где густо дымятся пельмени в дюралевых мисках,
и сонно сочится истома, как белая пена с шумовки;
и мнится: отец уже дома из «командировки» —
что все здесь по случаю встречи пируют, не зная заботы,
и что не закончится вечер короткой субботы.
Траве
в ответ
— Что ты делал там? — спросит трава, поменявшись местами со
мной.
— Подбирал в путь-дорогу слова, чтобы помнить о доле земной;
чтобы к свету от этих корней, когда тело моё станет
тлен,
поднимались напевы о ней в полный голос на девять колен.
птичья
вишня
словно в кинокартине давнишней, свет был тёплым и падал внаклон
от прибрежных кустов птичьей вишни до парома на остров Ольхон,
озаряя повисший отвесно между ней на пароме и мной,
между хлябью морской и небесной неожиданный дождь проливной.
и, глазея на толщу покрова, что валился сильней и
темней,
я внезапно почувствовал: снова мне уже не увидеться с ней.
всходит август, и впору заплакать, забрести с колотушкой в тайгу,
и плодов её вяжущих мякоть позабыть на чужом берегу,
где обкатана временем галька, и следы куликов на песке...
«птичья вишня», английская калька, шрамик-памятка на
языке.
* * *
оставлял её в густую рань,
закрывал калитку за собой;
терпкий аромат её — герань —
воровал небритою губой...
в стужу по льду, летом по мосткам —
словно мошкара на свет лампад —
пробивался к белым лепесткам,
собирал их терпкий аромат.
а за стенкой — слободская брань;
а в портфеле — на плацкарту бронь...
— эх, цвети-ети твою герань!
— ох, реви-рыдай, моя гармонь!
* * *
пойди пойми: совсем
другой табак,
и воздух здесь не северный, прогретый,
а смачный дым от первой натощак,
казалось, исходил от сигареты,
которую добыв с большим трудом
безлюдным утром пасмурного лета,
ты целовал двадцатилетним ртом,
пуская дым, приправленный виною
за то, что всё-таки оставил дом,
с его диван-кроватью раздвижною,
с его застольями до хрипоты,
прыжками на Парнас и в паранойю —
со всем, что уж навряд ли вспомнишь
ты,
на три десятка вспять перелетая;
а впереди — петляют сквозь кусты,
овраг рябой да пойма холостая.
княжна
щиплет лёгкий мороз поутру; сыплет золкой древесною дым
и уносится на Ангару с Колорадо; и я — вслед за ним.
а в Иркутском остроге — апрель; и сверкает, как из-под
резца,
благородной лазурью шпинель неоглядных чертогов Творца.
а на шумном подворье княжна в епанче из густых соболей;
скинет жаркую шубу она, станет белого света белей.
заструятся в ладонях шелка; позабудутся брашна и мёд —
у княжны за спиною река заходящее солнце несёт...
и дробится оно наугад по волнам, будто сердце моё…
не к добру я заснул на закат!.. — да и что мне добро без неё!
Ранняя
Пасха в Сибири
На небе тьма и пурга: местных метеорологов сводки
не обманули — метель разыгралась по полной программе.
Ночью, в Страстную субботу, в иркутской рабочей слободке,
в тщетной попытке тебя отыскать в переполненном храме,
в море бесчисленных спин, заслоняющих спины другие;
на монастырском дворе, где сечёт по щекам непогода;
на берегу Ангары, погасившей хоры литургии,
я потерялся в пурге по скончании
крестного хода;
то есть я знал, где я был, но я ведать не ведал, куда мне,
окоченевшему, деться от этой сырой круговерти,
с этого гиблого берега, где на заснеженном камне
пел искупитель иной накануне мучительной смерти* ...
Наледью блещущий крест, уходящий в небесные шири, —
место слиянья двух рек — заливается алым с востока;
вот уж воистину, брат, ранняя Пасха в Сибири —
экий знобящий размах! экая жертва до срока!
* * *
отцу
ты припал к стеклу заплаканным лицом —
там закат своей прощальной красотой
поделился с провожающим отцом,
а тебе — катиться прочь сиротой.
а тебе, незвану к отчему
двору, —
помнить копоть на задраенном окне
и последний луч, упавший в Ангару
и дрожавший, словно жар в головне...
а тебе — шептать ночами в пустоту:
«мы увидимся; ты только доживи!» —
ощущая привкус копоти во рту
от обугленной сыновней любви.
* * *
рождённого средь вечной мерзлоты
знобит — чем глубже в ночь, тем ощутимей;
сны тягой неуклюжей налиты,
как лес во время сплава на Витиме.
жизнь растеклась в погоне за теплом,
и русло утром благостно и ровно,
покуда одиночество багром
не шевельнёт притопленные брёвна.
* * *
Если надумаешь ехать сюда по железной дороге,
дай мне заранее знать, чтобы я тебя встретил в Ангарске.
И от порта можно тоже добраться, и это немногим
более часа на «тачке», да, только на «тачке» — по-барски...
Помнишь, как ты шестилетним сюда приезжал, в Суховскую,
как мы на пару с тобою ходили «в бурятские гости»...
Жаль, что ни бабка, ни дед... впрочем, сам я пишу и рискую,
прежде чем свидимся здесь, оказаться на том же погосте.
Нет, ты пойми меня правильно: я тебя не упрекаю
и не пытаюсь — там как-то разжалобить — дело не в этом —
просто здоровье действительно швах, да и что Суховская
после Европы?.. к тому же проблема, ты пишешь, с билетом...
Так и живём эту жизнь... кабы знать, что же это такое,
кабы спросить напоследок: а было ли предназначенье...
Скоро совсем рассветёт, и густые клубы над рекою
скроют немого Творца, уходящего вниз по теченью
Стр. 137
*
Адмирал Александр Васильевич Колчак, расстрелянный в ночь на 7 февраля
1920 года за стенами Знаменского монастыря в Иркутске, на берегу реки Ушаковка, при её впадении в Ангару.
