Дерево для дерева

А.А. Фет. Наши корни. Публицистика. Подготовка текстов и составление Г.Д. Аслановой, комментарии Г.Д. Аслановой и В.И. Щербакова. — СПб.: Росток; М.: Посев, 2013.

 

Продолжается освоение «другого» Фета, публициста, самоценного, несговорчивого полемиста, бывшего на слуху у читателей кипучей российской журнальной полемики второй половины XIX века*. Оказывается, этот Фет за сто пятьдесят лет на удивление не устарел, пусть и ссылается то и дело на Шопенгауэра как на последнюю новость. Я имею в виду не только поднимаемые Фетом вопросы, но и его авторский голос, родную речь. Абсолютно живой, близкий, «свой» человек этот помещик, пустившийся во все тяжкие публичного обсуждения повестки дня своего места и времени. Советская власть сохранила поэзию Фета в хрестоматии и сослала в архив, разумеется, фетовскую философию жизни с ее упрямой мыслью о пользе частной собственности не только для экономики государства, но и для его «умственного благосостояния» (старомодный, что и говорить, оборот, но старомодность не в ответе за устарелость). Репутацией «крепостника», однако, Фета наградили не большевики. А их предтечи, шестидесятники XIX века. Уже после отмены крепостного права, хотя Фет приветствовал вольный крестьянский труд словом и делом. Что за игра в «испорченный телефон» со стороны передовых умов общественности? Возможно, им не чуждо сползание к мышлению стереотипами о принципиально нестереотипном — в данном случае жизни и творчестве Афанасия Фета.

Создание мифа о помещике-крепостнике описывает вступительная статья литературоведа В.А. Кошелева к книге «Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство» (НЛО, 2001). Прежде всего неожиданна сама книга, собравшая впервые всю публицистику Фета мемуарного плана, — журнальные очерки о том, как уставший от «бездеятельной и дорогой городской жизни» Фет бросился в землю, словно в омут, и выплыл помещиком. Но не «крепостником»! Рачительным хозяином, фермером (сам себя так не раз именовал) — сколько угодно, но не притеснителем крестьян, да еще «человеконенавиствующим» (обличительное словечко Салтыкова-Щедрина). Редчайшая в словесности многоземельной России исповедь землевладельца как земледельца не была выслушана, по большому счету, ни в царскую, ни в советскую эпоху.

В постсоветские времена Фета-фермера, по счастью, не проглядели. Вот среди отзывов на «Жизнь Степановки...» — энергичная, содержательная статья Вячеслава Глазычева «О пользе чтения старых книг» («Знамя», 2003, № 8). Свободно плавая в проблематике хозяйственной жизни современной России, Глазычев нашел в опыте Фета-хозяина важные уроки для тех, кто и в наши дни ведет сельское хозяйство необреченно.

А Кошелеву удалось заинтересовать Фетом-человеком, цельным в эстетизме своей поэзии («искусство для искусства») и жизнестроительства. Феномен Фета высвечен на такой психологической глубине и с такой четкостью, что все странноватое в граждан-ской позиции Фета видится вполне последовательным. Не славянофил и не западник, а «консервативный реформист» (удачная дефиниция Кошелева) встает как за мемуарной публицистикой, так и за собственно публицистическим наследием Фета, впервые представленным с максимальной полнотой в сборнике «Наши корни».

Пространные концептуальные статьи соседствуют с небольшими по объему заметками, откликающимися на разного рода тяжелые ситуации из повседневной жизни сельской России. Вопрос «что делать?» поднимается, к примеру, в связи с голодом в неурожайных местностях. Или по поводу распространения сифилиса в крестьянском быту (ответ Фета на практике — инициатива и активное участие в сборе финансов на постройку «сифилитической больницы» в своем уезде). Вопрос «кто виноват?» особенно часто касается огрехов в функционировании земской судебной системы. Фет более десяти лет прослужил мировым судьей, относясь к этому делу ответственно и не без увлеченности. Эти интересные сами по себе исторические документы в контексте сборника поставляют иллюстративные примеры из практики к отвлеченным построениям Фета-мыслителя, бьющегося над судьбоносными вопросами времени в концептуальных статьях.

Да, «консервативный реформист»: горой стоит за те или иные назревшие реформы, но проводимые как? Прежде всего с оглядкой на историю, с учетом того, как практика жизни испытала предпосылки ума. Фет доволен, что реформы 1861 года были проведены сверху, правительством, а не народом, не по канве кровавой Французской революции «libertй, egalitй, fraternitй» — если эти идеалы имеют смысл (довольно ограниченный, приходит к заключению Фет, по природной настырности смотря в корень), стремитесь к ним без оголтелости, старайтесь предвидеть последствия. В статье «Наша интеллигенция» (1878), разбирая учения французских социалистов, Фет подчеркивает, что критики существующего порядка у французов-утопистов — хоть отбавляй, а предлагаемые базовые реформы социального строя направлены против «естественного хода вещей» (к коему Фет постоянно апеллирует в своей многолетней полемике с левыми, а порой и с правыми). После реформ, не отвечающих органике страны, «естественная сила вещей возьмет свое», хорошо это или плохо: Фет исключает эмоциональное отношение к косности этой силы, он смиряется. Да, «консервативный реформист». Или естественный, органический реформист, если принять во внимание, что проведение одной назревшей реформы, естественной, органической для сельского хозяйства в пореформенной России, а именно: упразднение крестьянского общинного землепользования — он отстаивал с неослабевающей одержимостью до последних лет жизни.

Формула Прудона «собственность есть кража», вскружившая голову молодой российской интеллигенции, Фета не сбила с ног. Собственность есть работа — ради личного и общего блага и, как в конце концов окажется, ради главной ценности в жизни Фета — красоты. Ко времени написания статьи понятие «интеллигенции» как социального слоя уже отделилось от изначального, но еще не забытого значения intellegentia (лат.) как познавательной силы (например, в письме Огарева к Грановскому попадается: «Какой-то субъект с гигантской интеллигенцией...»). Поэтому та ирония Фета, что звучит в частом рефрене «наша интеллигенция» (не только в этой статье, но и в других), направлена в адрес недостаточно развитой «интеллигенции» (в изначальном смысле) у «нашей интеллигенции», которая некритически воспринимает всю общественную мысль Запада.

В том, что Фет просто боготворил ценности западной культуры, не оставляет сомнений открывающая сборник его статья «Два письма о значении древних языков в нашем воспитании» (1867), но, видимо, фетовская собственная intellegentia способствовала пониманию, что исторические пути Европы и России не синхронизированы. «Слов: “вся Европа это говорит или делает” достаточно было, чтобы пустить в ход всякую умственную контрабанду. Такое легкое отношение к серьезной науке и всякому серьезному труду, общественному, сельскому, принесло и приносит свои печальные плоды». Отсюда, по Фету, превознесение «идей» над искусством, позитивизм, нигилизм, популярность идей социализма и коммунизма, презрение к законопорядку, терроризм, революционизм. Все эти побочные действия поверхностного ознакомления с культурой Запада стоят на пути России к культурному расцвету, невозможному без здоровой экономики, в свою очередь невозможной без продуктивного земледелия. «Мало быть землевладельцем, необходимо стать фермером, т.е. капиталистом». Убедительность наставлениям Фета придавало знание им практики сельского хозяйства, «дела» — в то время как его оппоненты чаще всего могли аргументировать лишь «словом».

Интересна история написания и... непечатания статьи «Наша интеллигенция» (впервые опубликована лишь в 2000 году в «Вопросах философии», затем в настоящем сборнике). Статья в рукописи была раскритикована добрыми друзьями Фета — Л.Н. Толстым и Н.Н. Страховым — не столько за содержание, сколько за стиль; мол, серьезный тон перемежается неуместными шутками, шалостями пера (вроде клички Ноздрев для типичного «нашего интеллигента»). Вряд ли удачей мысли и слова мог быть воспринят и такой пассаж в дискуссии о женской эмансипации: «Толкуют в новейшем обществе о какой-то возникшей трудовой русской женщине. <…> По городам бегают стриженые женщины в очках и невиданных костюмах. <…> Какой серьезный человек, требующий от женщины прежде всего скромности, решится вступать в соприкосновение с женщиной, налагающей на себя клеймо цинизма?». Неловко, конечно, за мудреца Фета (была у него и такая репутация в кругу близких людей), но ведь охранительные тенденции менее всего способны реформироваться в сфере отношений полов. Так или иначе, Фет не отдает статью в печать, но взрывоопасную тему блеска и нищеты русской интеллигенции, у истоков которой в культурном дискурсе он выделяется своим энтузиазмом, — эту заветнейшую свою тему не оставляет, а более взвешенно продолжает развивать в статьях «Наши корни», «Где первоначальный источник нашего нигилизма?», «На распутии» и ряде других.

Интересна также история знаменитой статьи «Наши корни» (1882). Рукопись прочел Александр III, годом раньше взошедший на престол; отозвался с похвалой: «Очень нравится, и, к сожалению, много правды». Грустная правда, по Фету, в том, что «крепост-ное право воспитало идеал тунеядства и убило личный почин», и оттого столь чаемая крестьянская реформа 1861 года погрузила экономику страны в сумбур затянувшегося переходного состояния. Крестьяне, свободные только телом, но не душой и умом, оказались неспособны к участию в «рыночной экономике» (словарь Фета). От бывших своих крепостных не отстают и помещики. Общий «идеал ничегонеделания» губит «наши корни», трудовые корни древа жизни России, зародившиеся задолго до укоренения крепост-ной структуры, вызванной и оправданной, по Фету, обстоятельствами исторического периода, к счастью, уже изжитого. Фет отстаивает буржуазную, тавтологически говоря, «либеральную» свободу с экономическим акцентом — от него не избавиться в силу «естественного хода вещей», приводящего к свободе, но не к равенству (и бог с ним, с братством). В фетовской свободе отчетливо различим и эстетический привкус: без иерархии в обществе (без «царя в голове») нет гармонии, красоты.

В фетовском видении России, отличающемся как от славянофильского, так и от западнического, «два главных корня народной жизни — народное миросозерцание и земледельческая промышленность» (курсив Фета) — омертвели. Примечателен термин «промышленность» для сельского хозяйства! Разумное его ведение, мол, скажется на возрождении и другого омертвелого «нашего корня» — веры в «главенство Христа и Царя» (курсив Фета). Народное сознание в течение веков коренилось «на обрядовой стороне религии», и пока крестьянам обряд столь важен, нужно щедрее из богатств казны платить сельским священникам, а то «попы» от бедности пьют не меньше крестьян. Менее обрядовая, более христианская по сути религиозность придет со временем, особенно если не жалеть средств для хороших сельских школ, для укрепления в них гуманитарного образования, сохраняющего фундаментальные ценности культуры, а то «наша интеллигенция» слишком усердно учит крестьянских детей своим любимым «естественным наукам» в ущерб «преданиям». Звучит ретроградно, но Фет деревню знал, статья «Наши корни» вышла в свет за подписью «Деревенского жителя». Деревня была не готова к слишком уж резкой ломке иных своих устоев.

Однако резкая ломка одного устоя Фету представлялась назревшей реформой номер один: вышеупомянутое упразднение общинного владения, этого «бального хвоста бывшего крепостного права». На общинное землепользование как на способ сохранить благие корни русской жизни возлагали надежды славянофилы, а Чернышевский и позд-ний Герцен углядели тут «стихийный социализм». А что консервативный Фет? Полная непримиримость с вековым устоем: «Какое бы вы ни предприняли дело, и если оно в руках ваших рассыпалось прахом, вы, потянув за нитку причинности, неминуемо вытащите корень зла — общинное владение». С цифрами в руках Фет доказывает, что общинное владение землей несовместимо с продуктивным трудом и соответственно с экономическим здоровьем, единственно способным возродить умственное и нравственное благосостояние всего общества. Статья «Гром не грянет, мужик не перекрестится» все о том же наболевшем написана за год до смерти Фета в 1892 году. (Реальные сдвиги, как известно, начались было с проведением столыпинской аграрной реформы 1906 года, но 1917-й оросил российские «омертвелые корни» реформами, далекими от живительных. Корни выросли другие, советские, они забили «наши корни», и какая культура в конце концов укоренится на российском нынешнем «диком поле» — тема отдельная.)

Фет, в поэзии сохранив верность эстетике «искусства для искусства», в публицистику пошел ради жизни для жизни, можно сказать. Но далеко ли он отошел от искусства? В самые горячие дни, вернее, годы фермерского пота, Фету было не до стихотворства, но дух поэзии оставался его божеством. Поэта лишь могила исправит. «Только будь поэтом! Мы все — поэты, истинные поэты в той мере, в какой мы истинные люди», — заявляет он в статье «Два письма о значении древних языков в нашем воспитании», пытаясь отстоять полноценное классическое образование в гимназиях, сдававших традиционные позиции в пользу естественно-научных дисциплин. Утилитарность образования поддерживалась обществом, грубо говоря, из карьеристских мотивов (в статье «Фамусов и Молчалин» автор знает кого привести в пример). Поэт же смотрит ввысь и вдаль: «Вы разводите плодовый сад. Кажется, дело и цель его ясны. Вам хочется собирать плоды. <…> Единственное спасение и здесь — искусство для искусства, дерево для дерева, а не для плодов. Выводите здоровое и непременно красивое дерево (красота — признак силы) и не только забудьте о плодах, но сопротивляйтесь их появлению, упорно обрывая цветы. Дождетесь превосходных плодов. Вы можете действовать в совершенно противоположном смысле, усиливая и подстрекая плодоносность, — но убьете деревья и навсегда останетесь без плодов». Рядом тот же образ: «Дорог только дуб для дуба, а не дуб — носитель жолудей». Жолуди будут, если будет дуб. Свой лозунг «искусство для искусства» Фет берет с собой в публицистику, притом что пафос его концептуальных работ направлен преимущественно против двух явлений жизненной практики: 1) «наша интеллигенция», 2) общинное владение (совсем уж проза жизни). Но ведь «нашу интеллигенцию» Фет громит не в последнюю очередь за измену искусству с «передовыми идеями», а любые идеи уступают художнической интуиции в схватывании Целого жизни. Дерева жизни. (Интеллигентный читатель сборника отнесется к фетовской парадигме русской интеллигенции, конечно, с философским спокойствием; Фет говорит о детстве русской интеллигенции, а она с тех пор каких только метаморфоз не претерпела.) И в проблемах землевладения лучше разберутся не «идеи», а земледельцы — если они «истинные люди», в глазах Фета, «поэты». Поэты сельского хозяйства, или земледельческой промышленности, как бы пафосно это в наши (да и в фетовские) дни ни звучало. Одним из которых предстает Фет в мемуарах «Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство» — обязательного пререквизита, по моему опыту, к чтению сборника «Наши корни». «Лирическое хозяйство» волшебным образом сдвигает идеологические позиции автора куда-то, где вопрос, верна или неверна его идеология, отступает на второй план. А на первом плане всегда остается «истинный человек», человек для человека. Включающий и Фета-патриота, о чем он говорит во все той же основополагающей своей статье о значении древних языков в воспитании: «Воспитание должно с молоком матери развивать в душе каждого русского бесконечную любовь и преданность России, любовь, которая бы не покидала его во всю жизнь и не дозволила ни на минуту поколебаться в выборе между ее общим благом и его собственным. Все в жертву России: имущество, жизнь, — но не честь. Честь — достояние высшего круга понятий, понятия о человеке».