Валентин Бобрецов.
Это самое. Избранные стихотворения. — СПб.: Геликон-плюс, 2013.
Валентин
Бобрецов принадлежит к поэтам, которых интересно не только читать, но и
перечитывать. Судя по датам в «изборнике», он пишет около сорока лет (при
советской власти, по понятным причинам, печатался мало), но до сих пор не
приелся ни читателю, ни, похоже, самому себе. От последнего его спасают
многочисленные маски, под которыми он широко известен в Петербурге, — точнее,
известны маски, а насколько широко известно подлинное имя укрывшегося за ними,
не ведаю. Сейчас мы говорим о Валентине Бобрецове только как о «Валентине
Бобрецове» — авторе сборника «Это самое».
Ходасевич хорошо сказал о Клюеве: «Клюев поэт. Клюев из
народа. Но Клюев — не «поэт из народа», не один из тех, которые пишут плохие
стихи и гордятся своей безграмотностью, чем несказанно радуют иных писателей из
господ». Так и Бобрецов. Он живет, пишет, выступает и печатается в Петербурге,
но он не «петербургский поэт», потому что «петербургский поэт» — это набор
признаков, штампов и, выражаясь по-современному, «мемов». Груз традиции, тени
предков, назначение поэта, летучая гряда. Все сугубо всерьез и формально.
Бобрецов по большей части формально несерьезен (потому и не в чести у критиков)
и к штампам обращается только для того, чтобы поиграть с ними, незло
посмеяться: «Вечный Третий Лишний Рим». Или вывернуть штамп наизнанку, как в
стихотворении «Волк в волчьей шкуре», слишком длинном, чтобы цитировать его
полностью, и слишком хорошем, чтобы цитировать в отрывках.
Бобрецов-поэт — добрый, умный и веселый, от сочетания чего
получается ирония. Это не та ирония, которую надо оставить отжившим и нежившим.
Это очень жизненная ирония — лирическая. Да, у него много грустных стихов в
духе, как он сам говорит, «депрессионизма». Но грусть эта — не элегическая, как
положено поэту по назначению, а настоящая, из жизни и от жизни, не всегда
умещающаяся в стихи. И еще у него такой слух, благодаря которому набившие
оскомину (во всяком случае, тем, кто помнит) слова Анатолия Чепурова «О человеке
надо говорить» превращаются в подобие то ли хайку, то ли греческой эпиграммы:
Человек есть
мера вещей.
И владелец вещей Кощей
узнает глубину пруда,
человека бросив туда.
Какая уж тут ирония... «Дальше Рембрандт», как сказано в
другом стихотворении.
Стихи Бобрецова почти всегда лишены пафоса, даже
«петербургского», за исключением, может быть, ранних. Но он и не «простец». Он
вообще не притворяется — по крайней мере в этой книге — чем, наверно, многих
удивляет, как его герой Волк, напяливший на себя не овечью шкуру, а волчью, ибо
«кому как не овце рядиться в шкуру волчью?».
Но нет правил без исключений. Бобрецов может «жечь глаголом»,
может «рвануть по сердцам», не боясь пафоса, который он свободно мешает с
иронией, как в заверша-ющем книгу (возможно, лучшем в ней) стихотворении
«Вторая рапсодия. Памяти Михая Варги». С сожалением вырываю из него цитату —
хотелось бы целиком привести, а совсем без цитаты нельзя:
...Но пока, присев на край лафета,
для профита — и здоров, и цел, —
как бы мог (см. Толстой про Фета)
только очень тучный офицер,
наливая всякий раз до риски,
но имея виды на Синай,
то есть нарезаясь по-арийски
под цыганский Интернасьональ,
шествуя по грани сна и яви,
где (мостов что спичек сожжено!)
слышно Хари Кришна, хари навьи
видно, где, как видно, суждено,
ослабляя аполлонов пояс,
отстегнув ненадобный колчан,
высмотреть в полях лодейнопольских
платиновый панночкин кочан,
и качнутся ели островерхие —
любо им в одном огне согреться
с падубами ржечи, австровенгрии,
швеций, жнеций и вдудуигреций.
Ангел сизокрылая, легка мне
гибель в твоей крашеной красе.
И чтоб сердце утопить в стакане,
расстегни спасательный корсет.
Ветер в трех соснах берез осиновых
пляшет, как крещеный ирокез.
И, не снявши рукавиц резиновых,
некто в Белом машет на оркестр.
Тучи, точно мысли невропата,
высотою 20 000 Hertz.
Мертвый Лист. Рапсодия распада.
Черный шабаш чардаша. Конец.
Токио
