Всеволод Некрасов. Самара (слайд-программа) и другие стихи о городах:
стихи. — Самара: Поэтическая серия «Цирка «Олимп»+TV, 2013.
Читать стихи Всеволода Некрасова непросто, несмотря
на кажущуюся на первый взгляд прозрачность формы. А вот критик
Александр Уланов в рецензии на первую посмертную книгу поэта «Стихи 1956—1983»
утверждает: «Порой кажется, что в стремлении избежать риторики и лжи Всеволод
Некрасов чрезмерно упрощает язык, сокращая его возможности. И словарь Некрасова
весьма небогат» («Знамя», 2013, № 11).
Тут можно вспомнить слова Яна Сатуновского, поэта, близкого Некрасову и в жизни, и в
искусстве:
Мне говорят:
какая бедность словаря!
Да, бедность, бедность;
низость, гнилость бараков;
серость, сырость смертная;
и вечный страх: а ну, как...
да, бедность, так.
Григорий Стариковский, процитировав это
стихотворение, замечает: «Выбор “бедного” словаря — это акт освобождения от
“мглистых туманностей” советского официоза» («Новый мир», 2013, № 4). Тут, мне кажется, речь должна идти не только о «совет-ском
официозе», но и о том, что, по слову Некрасова, «творцы вон чего натворили», об
обретении словами своих первозданных значений, разумеется, не в отрыве от
исторического и культурного контекста («Попробуйте меня от века оторвать, /
Ручаюсь вам, себе свернете шею», — сказал родственный Некрасову Мандельштам).
После всего уже написанного о Некрасове (теперь
он признанный автор, один из основателей концептуализма, можно сказать,
классик) как-то странно возражать на подобные замечания. Однако почти каждый,
говорящий об этом непростом поэте, вдруг впадает в полемический тон. Дело тут,
конечно, и в личности самого Некрасова, позиция которого по отношению к любому
«лганью», «блату и воровству» в искусстве была непримиримой.
Со смертью поэта в 2009 году в литературной
среде образовалось пустое пространство, которое до сих пор красноречивее любых
слов (как чистый лист после любимого Некрасовым «вот»). Особенно важен поэтому выход одна за другой уже посмертных книг
поэта. Кроме названных «Стихов (1956—1983)» это «Авторский самиздат
(1961—1976)» и «Самара (слайд-программа) и другие стихи о городах».
Первые две книги — объемные издания, в то время
как в сборнике о городах меньше ста страниц. Он похож не на солидный том,
подводящий итог «творческому пути», а на прижизненное избранное.
Замысел составителей ясен из названия книги —
это стихи о городах (Самаре, Риге, Тюмени и Тобольске, Минске). Внимательный
читатель Некрасова сразу заметит, что в книгу с таким названием могло бы войти
еще многое: ленинградский цикл, поэмы о Мариуполе и Казани, стихи о Праге,
стихи из «Дойче бух»… Составители (Г.В. Зыкова и Е.Н.
Пенская) хотели закрепить на бумаге
прежде всего то, что или никогда не публиковалось вовсе, или появлялось только
в сети. Отбор можно объяснить и иначе: Михаил Сухотин,
подготовивший и откомментировавший рижскую часть, на
презентации (см. http://www.youtube.com/watch?v=9_kr2K9og-g#t=41) сказал, что вещи, например, о Казани и Мариуполе, «мемориальные»,
то есть написанные по памяти о давно прошедших событиях, а собранные в книге —
«репортажные», созданные по горячим следам поездок (среди неопубликованных
«репортажных», заметим, есть стихи о Париже, Архангельске, Севастополе…).
Особенность книги и в том, что здесь составители
рискнули представить в том числе и незавершенные
произведения, под свою ответственность делая купюры, устраняя рабочие повторы и
т.д. Но это только часть («Самара (слайд-программа)», «Тобольск —Тюмень»). Игорь Гулин,
подчеркивая особый, сложный характер отношения позднего Некрасова к своим
стихам, их «незавершимость», не вполне точен, когда
утверждает, что в книге якобы все недописанное («Коммерсант», 01.11.2013). Один
из двух текстов о Самаре, посвященный Сергею Лейбграду
и Сергею Осьмачкину (эти посвящения
неслучайны — в Самаре Некрасова тепло принимали), и текст о Минске сам
автор публиковал; часть рижских стихов сохранилась в личном архиве в виде
беловой машинописи с небольшой авторской правкой.
Пожалуй, лучше всех критиков о собственных
стихах писал сам Некрасов, который был не только практиком, но и теоретиком
искусства. Вот отрывок из его
автокомментария к самарским стихам (2006): «Я вроде и
рассказывал, и в книжке писал, да и в Интернете было, что уж лет 40—45 тяну
одну волынку — пытаюсь зафиксировать что-то вроде личного своего словаря —
условное название “Правила исключения” <...> И года два уж он у меня
<…> как рабочий фактор, некоторый специфический навык, образ действия,
помогающий выяснять другие стихи, ассоциировать слова. Подбирая похожие — подобные прежде всего ритмически, но не только — по
ускользающим, но ощутимым практически в тексте признакам. Не исключая в т.ч. и
рифмовку. И даже смысл… Но именно не исключая, отнюдь
не приходя к ним решительно — для этого удобней другие способы и традиции.
Разработанные».
Тут существенно замечание о сходстве слов «по
ускользающим, но ощутимым практически в тексте признакам». У Некрасова все
«рифмуется» со всем, точнее сказать: «взаимодействует». С одной стороны, нет
привычной системы рифмовки, традиционного размера; с другой — слова так
подобраны и «подогнаны», что не возникает сомнения в правомерности их
соседства.
Работа
работка
надо сказать /
Gut
Gott
Бог
Ого
Типа того
Готика
Гаудика
это
где-то
как-то
когда-то
без какого бы то
ни было толка
дырка в облака
чистый восторг
через берег
а река
Волга
Интересна мысль Михаила Сухотина о том, что в
книге из фрагментов, из разных редакций вырисовывается «город вообще». В самом
деле, Тюмень названа «матерью городов городских», «тюмени
и быть / тем самым городом / откуда мы родом»; про Ригу сказано: «самый самый / городской самый город».
Это при том, что из каждого текста проступает образ
каждого города в отдельности. Самара: степь, Волга, «город берег», «Самара рассамара / Сама росла», «изгородь
/ палисад»; Рига: взморье, Даугава, «заграница / черепица», «гляди какая
эклектика»; Тюмень: «лес лес / степь степь / болоть болоть», дымники, «город
деревень», «темень / дымень / пламень / Тюмень»,
«дровяной родной»; Минск: «За осенними лесами / небесами небеса / А за ними там не сажа бела / Опять же / А Беларусь»,
«вокзал / в вокзале / вот какой зал», «стекло металл».
Итак, Некрасов все сопрягает со всем, появляется
образ некоего единого города, но одновременно города оказываются такими
разными. В этом — «ускользающие признаки» родства всего всему без потери
индивидуальности слова, фразы, фрагмента.
Что касается родства литературного, то одна из
прямых перекличек книги — это предметники Михаила Соковнина, поэта и прозаика,
друга Некрасова. Соковнин прямо упоминается в самарском тексте: «Памятник памятник / понятник / предметник
/ на предмет / на память / чего ж бы и не Соковнина
Миши». Это в стихах. А вот в автокомментарии:
«Слайд-программа — домашнее определение, кустарное, а вообще это прямо по
следам предметников Соковнина». В самом деле, близость двух авторов очевидна.
Соковнин: «Болдино / и около. / Перевозку /
через Ужовку, / Починки, / Шатки, / яма, / колдобина,
/ обочина, / яма, / дорога на Болдино / и на Лукоянов».
Сходство несомненно: фактичность, обуславливающая
назывные предложения. Однако есть и отличие — предметники Соковнина не порвали
с рифмой и размером. В этом смысле они традиционнее стихов Некрасова.
По словам Кирилла Медведева, «поэзия Некрасова
парадоксально сочетает в себе эстетическую бескомпромиссность и уникальный,
глубинный демократизм». Для текстов книги есть точка отсчета — это родная
Некрасову Москва. В самарской части говорится: «каша как Москва / похожа в общем-то / а чем-то и круче»; в рижской: «ну москва она москва там»; в
тюменской: «все мы одинаковые / одинаково столичные». Получается, что Москва
(ее Некрасов любил, есть стихи о Москве) не исключительна, другие города ей не
уступают. В этом и проявился тот самый демократизм.
«В смысле слова», равно как и «в смысле
жизни», Всеволод Некрасов был человеком с обостренным чувством справедливости.
Он не элитарен, как иногда пишут о нем критики. Его стихи открыты для каждого,
просто-напросто надо вчитаться, вглядеться, вслушаться.
Следует поблагодарить департамент культуры
Самары, при поддержке которого была издана книга, и лично куратора выпуска
Виталия Лехциера.
Елена Гродская
