Об авторе | Владимир
Георгиевич Тихомиров (12 июля 1943 — 19 апреля 2011) — русский переводчик,
поэт. Ученик Аркадия Штейнберга. Географ-геоботаник, окончил МГУ. Два года работал
в школе. Много занимался переводами. Умер в деревне Красная Горка в Тверской
области, где долгое время жил. Собственные стихи Владимира Тихомирова
практически остались недоступны широкому читателю, о них знали лишь любители
поэзии, слушатели Владимира Георгиевича на нечастых его выступлениях в
литературных клубах и книжных салонах Москвы. Вдова поэта художница Изабелла
Юрьевна Бочкарева открыла для журнала «Знамя» архив мужа — таким образом,
это первая после ухода Тихомирова представительная публикация. Подготовка
текста и публикация И.Ю. Бочкаревой.
* * *
Вот река подо льдом, дом на
пригорке, дым
вьётся кольцами ввысь — кто-то там топит печь.
Вот следы на снегу, перья рябые, кровь —
это хорь перегрыз рябчику горло здесь.
Вот прошёл почтальон, эта лыжня — его;
палки с кольцами ткнул возле крыльца в сугроб,
сунул в щель над дверьми серый газетный лист
вместо писем: читай — завтра опять мороз.
в избе
В красном углу избушки
стоящей на опушке
стоит на полке Пушкин
и Справочник Огородника
и две стоят игрушки
две розовые хрюшки
и образ Николы Угодника
и тут же лежит побеждённый
насквозь копьецом прободённый
дракон шестилапый зелёный
и рыцарь над ним как Будённый
привставши на стремя стоит
* * *
серным запахом пропитан
воздух на семи холмах
как вулкан дымится битум
над девятым этажом
солнце за пустырь садится
а пустырь что крылий взмах
будто медленная птица
на семи холмах сидит.
я люблю пейзаж окраин
где закат необозрим
где вороны чёрным граем
озаряют тишину
позади на чёрном фоне
весь в огне четвёртый Рим
впереди закат и поле
всё бурьяном поросло.
* * *
брожу по
Москве во все концы
жду вдохновенья — зря
развалились в моей голове столбцы
обратного словаря
на да на до на де на ду
рифмы ищу вотще
ни рифмы ни смысла нигде не найду
и ничего вообще
ни рифмы нет ни картошки нет
какао было простыл и след
ни смысла нет ни трески
и вообще — ни зги
вокруг лишь люди людилюди
А белый вечер ласковый, как Николай Угодник,
Вспоминая Ивана Крестителя,
Щурится близоруко
На памятник Долгорука,
На институт Курчатова
По разложенью Атома
Где Голова на Блюде.
В поезде
говорят он ел помои
потому что был упрям
он Кассандра новой Трои
доходяга Мандельштам
гений трус и забияка
средиземный соловей
как свободная собака
умер он среди людей
* * *
А сегодня на зорьке тучи
Тревожные, как дымы,
Над волжской вольготной далью,
Как над сопками Колымы,
Над скалами Валаама...
Как же теперь нам жить?
Осмысленно и упрямо
Историю ворошить —
Откуда беда пришла?
Или начнём понемножку
Садить и копать картошку,
Чтобы еда была?
1982 год
* * *
На счастье баночка раскокана,
Осколки брошены в ведро.
Явилась бабочка из кокона,
Которому была нутро.
Разрушен дом — жива жилица,
Летит, садится на цветок:
Из бабочки родится птица,
Из птицы — солнечный росток.
И к нам с утра в восточное окно,
Всегда как будто ненароком,
Заглядывает рыжее — оно
Нам брызжет в очи жарким соком.
Ещё нас будит по утрам
Бесстыжий
птичий тарарам.
Ещё: ведром гремит сосед
Черпает воду из колодца.
О, как легко нам удаётся
Родиться вновь на этот свет!
Ты моешь окна до хрустальной
Высокогорной чистоты,
И мир земли — большой, овальный —
Мне открываешь с высоты:
Всего-то в нём ручей и поле,
По окоёму лес да бор,
Но слово просится — «простор»,
И слово просится — «раздолье»!
Ты говоришь мне: посмотри,
На яблоне набухли почки,
Цветок является из точки,
Себя взрывая изнутри;
Вселенная в горизонтали —
Три километра между вех,
А сверху вниз и снизу вверх —
Немыслимо какие дали!
* * *
Я заглянул вперёд на месяц,
Увидел то, что я хотел:
Над бором серебрится месяц
Среди полупрозрачных тел,
Местами талый снег блестел,
И запахом осенней прели
Кусты дышали по ручью…
Сыграли жизнь и смерть вничью!
Что было — будет всё в апреле.
Цветится
воздух — дышат деревца,
Так оживает роща от опушки;
На солнопёке первые лягушки
Творят намаз, благодаря Творца;
Бельё крылами плещет у крыльца,
И солнце уткой плещется в кадушке,
Гуляют куры, козы, и старушки
Сидят, оплечь накинув пальтеца…
* * *
Стихов торжественная речь
слагается из слов невинных.
Из кирпича я сделал печь,
сложил из битых половинок
реактор для горенья дров.
Горят! И тяга — будь здоров!
Теперь в избе тепло и сыро
и пахнет глиной — сохнет печь.
Она как богатырь былинный
с трубой промеж могучих плеч.
И может греть, варить и печь.
Все вещи с человеком схожи —
сосуд скудельный и огонь,
и прикасается ладонь
к теплу шероховатой кожи.
И тот, кто в глиняное чрево
вложил огонь, он тоже бог,
и печь пред ним лежит, как дева,
как продолжения залог
с жерлом, горячим между ног.
1987 г.
* * *
Вокруг леса, леса и никакого
нет признака властей
в раю народовластия лесного
растений, птиц, зверей.
А впрочем, вон сидит вблизи дороги,
вполне вписавшись в этот мир,
на старом жеребце кривой и колченогий
колхозный бригадир.
Он пьян с утра и сам похож на зверя —
в нём правды нет, но нет и лжи, —
он спит в седле, себя гнедому вверя,
и сыт гнедой, пасущийся во ржи.
1984 г.
* * *
Ты, слово, — камушек, учитель
Демосфена
произносимо десять раз на дню
и так обкатано, и так обыкновенно,
что я молчу и про себя храню
твое звучание, окраина рассудка,
руины храма, тёмный водоём
и гул басов, и звонкая побудка,
орган души и орган и объём
сознания, в котором мы живём.
1981—1987
* * *
Мы тут живём, мы тут сидим,
на вольный свет в окно глядим
и с каждым днём всё больше любим
отечества горчайший дым
не потому, что стал он слаще,
а потому, что горше нам
прощаться со страной пропащей,
привыкнув к четырём стенам.
30.II.81
* * *
Какой же это
страх и стыд —
российское гражданство,
дающее законный вид
на жительство и пьянство,
на лень, и воровство, и ложь,
на кандалы и плети,
на золотую молодёжь,
на почитанье жирных рож,
на неродящуюся рожь,
на рабство десяти столетий,
и нет другой страны на свете,
где был бы ты в таком ответе
за всё, чем дышишь и живёшь.
* * *
Я, человек половинный,
в Москве родился и рос,
а вырос в деревне над Волгой,
где сумерки пахнут глиной,
овчиной и зеленью, волглой
от прежних дождей и рос.
Там я услышал смиренный
запах земли сокровенной
и увидел на ощупь вдруг
глину земли и Вселенной
звёздный гончарный круг.
Сумерки пахнут глиной
зеленью и овчиной,
даже зимой в мороз
сумерки
пахнут глиной
сквозь запах яблок и роз.
* * *
Или мне кажется, что я люблю
деревню
и что в деревне я люблю деревья.
В деревьях — лес, в лесу живущих птиц,
зверей и тварей, ползающих ниц,
в глазах же их — траву и облака?
На самом деле нужно мне другое,
то, без чего могу сойти с ума
и впасть в агарофобию: дома
из кирпича, металла и бетона,
ряды оконные, свисающий с балкона
заморский плющ и пёстрое бельё,
асфальт, бензин, блюстители закона,
толпа, метро, удобное жильё —
ведь родом я из этого загона.
……
В толпе гуляния воскресного,
как феномен масштаба местного,
как
фокус любопытных глаз,
бродил заезжий водолаз.
В своей резиновой личине,
кто знает, по какой причине
он вышел в город вечерком
топтать свинцовым башмаком
асфальт, как дно в морской пучине.
На нём блестели медью латы,
а сверху шлем продолговатый —
большое красное яйцо,
в иллюминаторе — лицо
и взгляд какой-то виноватый
* * *
Дорогу
преодолевая,
он шёл; тянулось перед ним
шоссе, как нитка долевая,
с горы и в гору; пилигрим,
да, пилигрим, а не бродяга
и не турист, он шёл легко,
шел издалёка, далеко,
приплясывая, напевая.
Хотя то было воскресенье
пасхальное, но ни машин,
ни пешеходов — он один
отпраздновал преполовенье
дороги и долготерпенья,
путей извечных господин
и раб.
В глазах его усталость;
он думал: одолеть осталось
полвечности — какая малость
для Агасфера, например!
Так шёл и думал Агасфер.
* * *
Всё чудится во тьме кромешной
Мне голос твой и шаг неспешный:
Приходишь ты, уходишь ты
В пустую тьму из пустоты.
А я, как мост меж двух пустот
И как заря меж двух темнот,
Единство трёх времён храню,
Алмаз мгновения граню.
17. 2. 68.
