Два рассказа

Об авторе | Юлия Лукшина родилась в Москве, окончила искусствоведческое отделение истфака МГУ им. Ломоносова. Работала переводчиком, а затем редактором и журналистом в различных московских изданиях. В 2006 году закончила отделение драматургии Высших курсов сценаристов и режиссеров.

 

Звонки со станции

Мой отец — удивительный человек. Хирург. Руки у него золотые, и все, что он делает, он делает с тихим упорством, которого я, надо сказать, лишен. Я никогда не понимал этой его всегдашней дотошности.

Так, той весной он несколько дней забивал щели в полу веранды смесью опилок и клея, а потом прокрашивал пол в три слоя. По совокупности операция «веранда» заняла у него неделю, тогда как я уместил бы ее в два дня. Когда мать просила его выкопать клумбу, он расстилал на траве старую клеенку, обкладывал ее кирпичами и только после начинал снимать дерн одинаковыми квадратными ломтями. Он перекладывал его пластами на клеенку, оттуда перекладывал в тачку и затем разносил по участку, заделывая неровности рельефа, словно вставляя новые паркетины взамен утраченных.

Никаких мобильных телефонов тогда еще не было, поэтому в те дни, когда у отца не было дежурств и он оставался на даче, после завтрака он ехал на станцию позвонить в больницу, справиться о делах.

По сравнению с собранным, деятельным отцом я чувствовал себя рыхлым. Видимо, заметно это было не мне одному, потому что в старших классах ко мне плотно пристала кличка Пингвин. В сущности, я был еще и вялым, хотя и умудрился как-то довести дело до поступления в ординатуру. Осталась малость — экзамены.

Больше остального любил я выпить портвейна и почитать в тишине Жапризо и Сабатини. Вялость моя распространялась и на женщин, что, я знал, огорчает мать. Чем ближе были экзамены, тем дольше читал я Жапризо. Мне было двадцать три, и, если я давал себе труд задуматься, то приходил к выводу, что не понимаю, почему чувствую себя так, словно только-только прихожу в норму после болезни: жить уже вроде хочется, а сил все нет.

С июня у отца наметился отпуск. К отпуску он готовился. Покупал гвозди, какие-то клеи — у нас вечно было что починить и подправить. На этот год наметили постройку душа. Отец обсуждал с матерью свои на данный счет соображения, рисовал ей чертежи на тетрадных листках — в общем, предвкушал и размышлял.

Как-то, чуть ли не в первый же день его отпуска, когда я как раз заставил себя усесться за учебник по физиологии, он пружинисто вырулил за калитку. Сидя у мансардного окошка, я видел, как он слез с велосипеда, аккуратно прислонил его к забору, закрыл калитку, вновь уселся на велик и, набирая скорость, покатил по улице — темный его абрис пересчитал доски штакетника и высаженные вдоль сосны. Напоследок за кадром мило тренькнул велосипедный звонок.

Редкий случай, я зачитался учебником. Меня прервала мать, лицо ее было подобранным. Она сказала: «Уже полтора часа, а его нет». Я посмотрел на часы — и правда, прошло полтора часа. «Ты не просила его заехать в магазин или еще что?» Она покачала головой. Мы уставились друг на друга. Потом я сказал: «Подождем пятнадцать минут, потом я схожу к Мишке». Она вышла. Я снова уставился в учебник, но читать не мог. Вместо этого я стал смотреть в окно — на сос-ны и забор, ожидая, что каждую секунду почувствую сначала еле слышное, но усиливающееся шуршание гравия, а затем и отрывистое тренькание звонка — с детства любимые звуки. Но на улице было тихо, только от соседей Пивоваровых доносился детский визг. У них дети всегда шумят.

Когда я спустился с мансарды, мать, сидя у стола, стеклянно глядела в разворот кулинарной книги. Как только я возник в дверях, она встала.

Сейчас подъеду, возьми сумку, — сказал я и пошел к Мишке.

Мишка Федоров, мой ровесник и детский дружок, живет за два дома от нас. Мишка закончил ремонтное ПТУ, рано женился и в отличие от меня никогда ничем не маялся. Он чинил телеантенны, с азартом ел борщ, любил иной раз сыграть в картишки с тестем, а также, при необходимости, выгулять двух своих пацанов до карьера — половить бычков. Я застал его за починкой детского велосипеда, объяснил, в чем дело, и через десять минут мы подхватили мать у нашей калитки и поехали.

Я и мать по-идиотски вертели головами — словно ожидая, что обнаружим отца в придорожных кустах. Мишка ободрял. «Да не волнуйтесь, — говорил он. Либо сейчас встретим, либо на станции. Ничего страшного, с кем не бывает».

Последняя фраза звучала двусмысленно, предполагая, что отец мог забыться, напиться или еще каким-то образом потерять счет времени. Но мы-то знали, что подобное невозможно. Все равно я был страшно благодарен Мишке, который не колеблясь пришел на помощь, оставив не только велик, но и миску сырников, которую его Варя как раз выносила в тот момент, когда мы выводили его «четверку» из-под навеса.

По дороге так никого и не встретили.

Мы попросили мать остаться в машине, а сами пошли на почту. Как только мы переступили порог, женщины за конторкой уставились на нас, и на их лицах отразилось какое-то горестное томление. Я хорошо знал и ту, и другую — они работали здесь много лет. Та, что постарше, почти что заголосила: «Ну слава богу, а мы думали, как вас найти, как разыскать?! В больнице — в Мещерниках… Вот минут пятнадцать назад как раз «скорая» и увезла».

Я замер, Мишка же оказался расторопнее. Он быстро выяснил у женщин обстоятельства происшедшего — как отцу на почте стало плохо, и они вызвали «скорую», и та приехала на удивление быстро, а велосипед — так вот он, сзади стоит, в подсобке…

Мы погрузили велосипед на багажник и помчались с Мещерники. Мать явственно обмерла, я чувствовал себя очень тупым, а Мишка с удвоенной силой уговаривал: «Ну видите, ну ничего такого особо страшного. Знаю я Мещерниковскую больницу, вполне приличная больница, мы туда тестя в прошлом году возили, когда он с желчным пузырем маялся».

Отец лежал один в двухместной палате. Как ни странно, больница и впрямь не выглядела страшной — это было большое, трехэтажное деревянное здание с широкой лестницей.

Мы поговорили с врачом — тот, не в пример отцу, выглядел испитым и был небрит, но дело свое знал, сказал, что работает здесь кардиологом уже четырнадцать лет. Не инфаркт, а элементарное истощение — сказал он. Когда мы объяснили, что отец — его коллега, кардиолог ответил: «Чего ж вы хотите? Ему не душ строить, ему пустырнику и телевизор. Или на солнышке сидеть, на диете и за сердечным ритмом следить».

 

Врач настоял, чтобы отец вылежал в Мещерниках положенные двадцать дней. Мы предлагали перевести отца в его же больницу, но он уперся. В результате мы ездили к нему на Мишкиной машине, а когда Мишка не мог, мать подгадывала расписание автобусов и добиралась до больницы сама. Надо мной к тому же окончательно завис дамоклов меч экзаменов.

Через неделю я приехал вместе с Мишкой (мать отправилась на день в Москву). Отец чувствовал себя хорошо, мы посидели, потом Мишка убежал на рынок, а я остался, договорившись встретиться с ним через полчаса возле машины.

Отец вдруг сел, потянув на себя одеяло, и сказал:

— Ты же знаешь, что в войну я был в Ленинграде?

Я знал об этом, и в отрочестве любил отцовские истории про блокаду. Рассказы про съеденных кошек и птиц, замерзающих на лету, щекотали мне нервы. Однако еще сильнее меня радовало то, что отец — такой живой и умный, — обычно рассказывающий свои морозные страшилки по моей просьбе за чаем, после программы «Время», — был доказательством того, что кошмары — лишь иллюзия, победимая, преходящая, и мы — он, мать и я — находимся как бы в неприкосновенности, неуязвимые и неподвластные всему плохому, что есть и было в мире. Во время этих рассказов я ощущал особую уютность своей жизни.

Отец сглотнул, и мне вдруг показалось, что он сдерживается, чтобы не всхлипнуть. Но отец никогда не плакал. Мать могла всплакнуть, я подозревал в себе настоящего нюню, только дай. Но отец?

— В феврале сорок третьего, — сказал он, глядя в стену напротив. Потом замолчал, вновь дернув кадыком, и, уже обращаясь ко мне, продолжил: — Самый какой-то трудный был момент, и я помню, что день был снежным, и я ходил за хлебом, но только зря простоял, потому что потом сказали, что хлеб если и будет, то к вечеру.

Я побрел обратно, ясно представляя, что уже не вернусь. Я шагал механически, как заведенный, и завод этот шел на убыль.

Снежинки, опускаясь на рукава, казалось, хлопали — хлоп, хлоп. Ботинки больно терли щиколотки сзади. Я шагал по мосту, и все вокруг становилось белее и белее, пока я не начал падать. Точнее, не падать, а осаживаться вдоль поручней.

Помню, как на глаза попались эти самые поручни, сверху накрытые мохнатым снегом, и в их перекрестьях показалась плоская река.

Вдруг откуда-то возникла старуха. Она заглянула в меня сверху как в кастрюлю и, помню, как-то цапнула меня за ухо, дернула своей ручкой, с зажатым в ней бордовым ридикюльчиком, за правую мочку. Ридикюльчик ударил меня по плечу. Поверх шляпки-каскетки на ней сидела ушанка. Уже потом я сообразил, что при помощи шляпки она увеличивала объем головы, чтоб ушанка не спадала.

Так вот эта старушка успела упереться плечом мне в подмышку, прижав к поручням, и вроде как выпрямиться. И я поднялся, опершись на заснеженные перила, и потопал дальше, к дому потопал — шаг, шаг, шаг. Я знал, надо идти, просто идти, не рассеиваясь, не глядя по сторонам. В этом залог успеха — идти.

Потому я лишь раз глянул назад левым глазом — старушка сутуло сидит на мосту, ридикюльчик зажат в цепкой и хрупкой лапке. Я помню ее взгляд — ласковый и провожающий, смиренный и лишенный испуга. Снегопад к тому моменту разошелся нешуточный.

Отец замолчал. Во время рассказа я перестал на него смотреть, уставившись на коленку. Коленка поразила меня своей угловатостью, синие дачные штаны выцвели, мне бросилась в глаза белесость ткани.

Я почувствовал что-то плотное и горькое в горле, но мне вдруг сделалось очень важным сдержаться, не сглатывать, ничего не спрашивать. Я не мог за-ставить себя обратиться к отцу, сжать его руку. Просто сидел. В голове мелькнула мысль, что со стороны я, наверное, похож на цаплю или на Буратино — тощий, высокий с этими вот острыми коленками. Шевелиться не хотелось, потому что я знал, что от каждого движения матрас пружинной кровати, на край которой я присел, противно бы заколыхался, да еще и заскрипел бы.

Но каким-то образом, уже тогда, в тот момент, в палате, я понимал, что жизнь моя меняется, что вибрации, из которых я соткан, переходят на другую частоту, что атомы, которые слиплись, образовав мое тело, в эти секунды перемещаются, словно кто-то ловко и быстро собирает кубик Рубика, и у меня на глазах образуются его ровные, матовые стороны — желтая, красная, зеленая.

— Я должен был вернуться, — сказал отец, — поднять ее. Помолчал, потом добавил: — Но сил не было. Я не мог, понимаешь?

Я продолжал пялиться на свое правое колено.

— Я всегда ее вижу, — сказал он.

Мне показалось, мы оба почувствовали разделяющий нас воздух как объем и почти как вес.

Я ждал, что отец еще что-то добавит. Но он снова лег.

— Гвоздей купишь? Сотку? И попроси мать столько еды мне не таскать — пропадает. Она, наверное, думает, что я слон.

Я покивал. Вспомнил про банку с морсом. Достал ее и поставил на тумбу.

В палату, словно ретивый конь в пене и в мыле, вкатился бодрый, круглолицый Мишка.

— Я, конечно, извиняюсь, но обещал вернуться к обеду. Э…

Он вопросительно глянул на нас. Улыбнулся.

Я поднялся. Отец кивнул, потянулся за газетой.

— Только сотку, не перепутай, остальное есть.

Я покивал ему.

В отличие от отца я не пошел по части хирургии. Теперь я дантист. И почему-то мой интерес к чужим мостам и зубным протезам служит вечным поводом для шуток среди родственников.

Экзамены я все-таки сдал и поступил в ординатуру. Более того, к собственному удивлению, вскоре женился.

Вопреки расхожим сценариям моя жена Лиля превратилась чуть ли не в лучшую подружку моей матери. Может быть, потому, что своих родителей она не помнила, потеряв их в детстве.

Той осенью, уже в городе, я вдруг отметил про себя, что привычная моя вялость рассеялась, и я сделался если не энергичным, то вполне собранным, начал меньше вязко думать о себе, меньше нуждаться в столь необходимых ранее часах и днях аморфного покоя.

Через два с половиной года после отлежки в Мещерниковской больнице отец вышел на пенсию, и они с матерью окончательно слились в экстазе дачной жизни, выезжая в Москву редко и неохотно, даже зимой — лишь по большим морозам.

А душ он успел доделать еще в то лето, потому как заставить его отказаться от задуманного нереально. Упертый он.

Туман

10 июня.

Я всегда любил туман, с детства.

Сразу за нашим деревенским домом начинались поля. В августе, вечерами, когда все становится плотнее, я смотрел, как туман сбивается в кучу и зависает, наползает от периметра полей к центру, к дому, и уплотняется до тех пор, пока темнота не накроет всю картинку.

Поля обрамлял жиденький пограничный перелесок, за которым шла череда оврагов. Когда мне удавалось сбежать из-под присмотра, я трусил к оврагам и наблюдал, как клочья тумана скапливаются на дне самого глубокого. Мне все казалось, что вот-вот оттуда сплетется какая-нибудь фигура, что-нибудь материализуется, и я наконец пойму, почему меня так тянет туда. И это что-то, что, как мне мерещилось, должно было появиться, совсем меня не пугало. Напротив, я представлял, как появится существо мне родственное, понятное. Во всяком случае, уже тогда я был уверен, что есть в тумане что-то близкое мне. Гораздо ближе, чем дед, бабка, и моя с ними жизнь во время каникул.

В июне я старался не спать. Если это удавалось, я наблюдал, как к сумеркам туман тучками скапливался вокруг сарая и дома, на короткое время погружался в июньскую полу-ночь, а затем возникал вновь, преображенный, в виде утренней росы и дымки.

Однажды я продержался без сна три ночи кряду. На третий день заснул в картошке, на прополке. Бабка обнаружила меня в ботве и подумала было, что я в обмороке — хилый городской ребенок, отравленный кислородом. Странно, но она меня не наказала. Хотя по всему — должна была. Я и сейчас ей за это благодарен.

Дед с бабкой умерли, а я отучился, остался потом работать на кафедре, женился. Но деревенский дом на отшибе продавать не стали. Через какое-то время в нем захотели жить родители. Была у них иллюзия счастливой старости на природе.

Но уже в конце первого, пробного лета неустроенный быт перестал их радовать, и они предпочли проводить сезон в городе. Воздух хуже, зато не надо колоть дрова и таскать воду.

Жена моя Ирина деревенской жизни тоже не полюбила. Мы с ней вообще разные. Не поймите превратно, о жене мне дурного сказать нечего. Ну разве что есть у Ирины привычка громко чесать лодыжки, когда она думает, и сутулиться как-то совсем по-стариковски. Странно даже. Я ее несколько раз просил обратить внимание на осанку, она же только раздражалась. И я это дело оставил: чего взрослого человека жизни учить?

Словом, я вовсе не расстраиваюсь и с радостью живу летом в деревне один. Я по-прежнему люблю туман. Возможно, даже больше, чем в детстве. Теперь, когда жизнь моя страдает такой отчетливой определенностью, ощущения тайны и красоты, с которыми я связывал туман, стали мне еще дороже.

С некоторых пор я стал заигрывать с мыслью, что могу попытаться с ним, как бы это сказать, слиться. Нащупать общий ритм, нашу схожесть. Идея эта почему-то не посещала меня в детстве. Хотя когда, как не в те годы, она могла быть успешно осуществлена. Упустил ли я момент детской открытости? Естественной готовности к чуду? И почему я размышляю об этом сейчас, тридцать лет спустя? Не знаю.

 

17 июня.

Наконец решился и сделал первый шаг.

Под вечер оторвался от письменного стола, ушел в поле, бродил-бродил, и как-то так вышло, что стал танцевать. Сначала было самому чудно. Озирался, зажимался. Потом, однако, сознание уступило место движению. Я зачерпывал туман руками, нырял в него глубже и глубже, двигаясь все свободнее. А потом и вовсе забылся.

Проснулся утром в поле. Поздно, уже жарко, рубашка отсырела, измялась. Вернулся в дом, забрался в койку, чувствуя глубокое, ласковое изнеможение. Лоб и щеки горят, руки и ноги подрагивают мелко-мелко, но, напротив, холодные. Проснулся лишь к вечеру. Хотел позаниматься, да как открыл философский словарь, так и захлопнул. Завтра.

 

23 июня.

Вообще-то я здесь не просто так сижу — законный преподавательский отпуск просиживаю. Чтобы не засохли мозги, вновь взялся за докторскую и намерен ее к осени дописать. Я положил себе за норму работать не менее четырех часов в день, желательно до полудня, и — худо-бедно — придерживался этого графика до послед-него. Ирина никогда не понимала меня в этом смысле: любовь к философии казалась ей чем-то абстрактным и от жизни далеким. Я же всякий раз убеждался, что классические немецкие философы — область моего изучения — имеют гораздо больше отношения к нашей жизни, чем, скажем, дурацкий театр, который почему-то так любит Ира. Театр — мертвое искусство. А философия — вещь живая. Даже неясно, как с этим можно спорить. Ну да бог с ним.

Однако в последние дни туман представляется мне делом более насущным. Неотложным даже. Похоже, я приблизился к тому, что интуитивно чувствовал ребенком. Сейчас солнце стоит еще высоко, день жгуч, безмолвен и угрожающ, но через пару часов тени начнут темнеть и удлиняться, все вокруг смягчится: словно бы потеряет в гордости, но приобретет в мягком принятии. Я встану из-за стола, сяду на крыльцо и стану ждать. Как я угадываю момент? Не по времени, не по первой вечерней прохладе и не по пению цикад. Тело само угадывает. Я вдруг встаю, закрываю дверь и иду.

 

5 июля.

С тех пор как мы с Юрой говорили, прошло десять дней. В доме нет электричества, поэтому с идеей о мобильной связи пришлось расстаться. Но два раза в неделю он звонит мне с почты. Конечно, и на почте телефон мог сломаться. В этой глуши все что угодно может случиться, во всяком случае, я ничему не удивлюсь. Там и дачников-то по пальцам — добираться слишком долго. Я это понимаю, а вот Юра нет: он не отдает себе отчета, что только человек, имеющий светлые детские воспоминания, может найти романтику в глуши, истерзанной оврагами. По правде сказать, я не печалюсь, что мы проводим лето порознь. За осень и зиму мы успеваем так насидеться в квартире, что пожить отдельно не повредит. Но пару раз в сезон я все-таки заставляю себя туда добраться, сделать ему приятное.

Сегодня четверг. Если завтра не позвонит, в субботу придется ехать. Лучше бы позвонил.

 

6 июля.

Не позвонил. Весь вечер специально торчала у телефона. Не пошла в театр, вообще никуда не пошла. Вот ищу теперь расписание пригородных электричек и злюсь. Ну как так можно? Ну неужели нельзя было найти способ дать знать о себе? Не люблю деревню, вот не люблю. И электрички, и вонючие автобусы — не люблю. А вот он любит. Когда мы только поженились, мне казалось, что мы — словно одно тело — всегда движемся в унисон. Но в какой-то момент обнаружила, что мы — два отдельных человека. Как, когда и что делать с этим?

 

7 июля.

Добралась до деревни, вчера был дождь, кругом лужищи, слякотища, туфли загублены, голова после вонючего автобуса кружится, спина ноет, но кое-как добрела.

Дом не заперт — хотя дверь была закрыта, — но пуст. На крики не отозвался. Постель разобрана, но почему-то кажется, что в ней давно не спали. На почте сказали, что телефон исправен. Однако Юра там не показывался. Надо бы поискать его дневник — он из тех людей, что имеют привычку фиксировать каждый шаг и вздох. Юра такой, себе на уме. Вот он. Последняя запись совпадает с датой звонка. Уйти в деревню и запить? На него не похоже. На письменном столе — обычный художественный беспорядок. Что-то не понимаю…

Обошла двор, заглянула в сарай. Пусто и ничего подозрительного.

Пройдусь, может — гуляет, бродит? Надела на босу ногу галоши, побрела полем.

Смеркается, мне не по себе. Надо возвращаться в деревню, идти в милицию, что ли. Или лучше в райцентр. Но сил нет. Завтра. Надо отдышаться, успокоиться.

Поле кончилось, пошли буераки. Ноги вымокли окончательно. В галошах аж хлюпает. Все, назад. Вот найдется Юрка, все ему скажу. Все, все, все. Вообще, пора нам жизнь как-то заново начать. Как-то договориться о чем-то. Как-то встряхнуться, что ли, обоим. Может быть, даже снести халупу эту деревенскую, поставить сруб нормальный, коли уж на то пошло. Или продать все или еще что-то.

На склоне среди травы что-то белеет. Да, что-то там белеет. Ладно, пять верст бешеной собаке не крюк.

Подхожу: футболка, на ней линялое «Юрмала, 1994». Майка, которую давно пора было отправить на тряпки. (Купили ее в Юрмале во время первого отдыха). Ткань волглая. Когда беру ее в руки, из складок вылетает шмель и ошарашенно бьется мне в лоб. От неожиданности роняю футболку в траву. Она выглядит бездыханной.

Я бегу. Мое дыхание, хриплое и прерывистое, бежит рядом со мной. Трава обнимает ноги, хлещет и ласкает. Плотный туман ровно стелется над полями, доходит до колен. Словно я совершаю забег в молоке. Хочется стряхнуть его, как липкий талый снег.

Добраться до деревни. Добраться, там соображу.

Я бегу. Над оврагами, в вате, блуждают редкие огоньки. Деревня на том краю поля с тихим вздохом погружается в недолгую летнюю ночь.