Об авторе | Михаил
Юрьевич Кукин родился в Москве 7 октября 1962 года. Окончил филфак МГПИ,
работает редактором. Стихи публиковал преимущественно в журнале «Знамя» (№ 4 и
№ 12 1998; № 9 2000; № 12, 2001; № 11 2003; № 7, 2007; № 10, 2008). Автор книги
стихотворений «Коньковская школа». Живет в Москве.
* * *
Я тебе принесу
ночной городской еды –
крылья из KFC,
чипсы и шоколад.
Мы сядем с тобой за стол –
тихие, тише воды,
послушаем, как времена
листвой за окном шуршат.
Заваришь китайский чай.
Выложу снедь на стол.
Чокнемся – за любовь,
за детей, за друзей.
Опальный телеканал –
эсер, либерал, нацбол –
покажет свой баскетбол
вечных тем и идей.
А снег где-то там, где Ла-Манш
сжимается в Па-де-Кале,
где пьёт кальвадос Нормандия,
Эльзас – гевюрцтраминер, –
снег оттуда придёт,
прижмётся к русской земле
и изукрасит наш двор
на японский манер.
* * *
Мне суждено
умереть. Тебе суждено умереть.
Не так, как раньше, когда мы на треть
моложе были, когда философски
смотрели на это, как учит нас Эрвин Панофски:
вот кувшин опрокинутый, вот упавшие лепестки...
Какие там лепестки!
Шприцы, ночные горшки,
памперсы, утки, таблетки горстями,
и попробуй вспомни, что были гостями
на долгом, счастливом празднике, удержи
благодарность хозяину дома, нет, ты скажи
вместо: за что? – спасибо за всё!
и перед разлукой
подожди ещё чуть, не отнимай, пожалуйста, руку.
Да, помолчим. Просто за руку подержи.
И посмотри: занавеска, видишь, вздувается,
вот и Боргезе сады золотые,
вот апельсины и розы, флоксы и яблоки –
здравствуй, сухая прохладная осень! –
море Эгейское, Альпы над озером,
и на террасе пустые
стулья плетёные, лёгкие,
и мы их с тобой переносим
ближе к перилам.
Чьи-то фары мелькнут на дороге за чёрным утёсом.
Полночь пахнет костром,
прелым листом и молодым кальвадосом.
*
* *
Мне
теперь кофейку, кофейку бы...
И зачем мы вчера, ведь слова – это только
слова,
ведь слова, как вода, огибают упрямые формы
парапетов, мостов и опорных колонн,
протекают, проходят – над ними не властен закон,
невозможны угрозы, реформы,
только грозы возможны, и спьяну ввалившийся в окна озон,
и упругий гудок электрички, бегущей к тому, кто стоит на платформе,
упираясь затылком в звенящий тугой небосклон –
ты прости, я не то говорил, огород городил,
сам себя раскрошил на куски,
нынче сухость такая – как будто торфяник горит,
ох, горят мои трубы! –
я из глины, колодец в пустыне, моя пересохла гортань –
и куда я собрался, поехал в такую-то рань? –
только фраза одна,
как значок ожиданья загрузки в окошке Ютьюба –
если жахнули рому вчера,
то ли попросту много, а то ли пошёл не туда,
говорят ведь в народе: не пей молодого Сантьяго де Куба,
семилетний Аньехо, как минимум! –
впрочем, опять не про то, не туда...
Знаешь что?
Мне сейчас кофейку, кофейку бы.
*
* *
Разболится плечо – и никак ты его не
уложишь,
Ни с того ни с сего вспоминают ночные мозги:
Был у Рембрандта друг, гениальный Ян Ливенс – и
что же?
Вровень в Лейдене шли! – та же умная точность руки,
те же нежность,
и дерзость, и взгляда волшебная свежесть,
свет и тень, золотистые кудри...
А вот и выходит
на круг:
То ль эпоха
слепа, то ль Фортуна крива –
хоть талант и учители – те же,
а лежишь, вспоминаешь в потёмках:
был у Рембрандта в юности друг...
Равенна
Империя, как
любовь:
её возвратить нельзя.
Дышат иначе, иначе смеются
юные племена.
На стёртых ступенях сидят,
носят обломки имен.
Другие поводы к войнам,
другие напитки,
другие культурные стереотипы –
но вот уже сами они и их короли превращаются в сон.
Мерцает мозаика. Своды просторны.
Вечерняя мгла затекла в галереи,
подняв удивленные брови аркад.
Входящий, вглядись в наши лица.
С надеждой мы смотрим вперёд.
С надеждой ты смотришь назад.
* * *
Опытный,
разборчивый, унылый,
что ты хочешь от своей души?
Вот встают осенние светила,
начисто отмытые от лжи.
С чем сражаешься? Что любишь? Чем взволнован?
Что в потёмках различаешь ты?
Синее неоновое слово,
тротуар и чёрные кусты.
На берегу
Нет смысла
говорить.
Давай молчать.
Смотреть и слушать.
Смеркается.
Сливаются опять
Вода и суша.
В неразличимо дымной синеве,
где голубее, где лиловей.
И два огня –
тот прямо, тот правей.
Ни слова.
А мы, отец,
сойдёмся ли когда
Поверх всех разногласий наших, споров
О сложном прошлом, смутном настоящем –
Слепых, односторонних, как всегда?
На берегу какой-то человек
остановился, снял одежду, сделал шаг
навстречу небу и потом застыл,
чуть заступив, стоит, во мглу смотрящий.
Наверно, проверяет: как вода?
Супермаркет
Бордо и
греческое масло.
Шагай, поскрипывай, скучай.
Тет де муан –
не жизнь, а сказка.
Зелёный – лучше белый – чай.
Тележка снедями набита,
червём изъедена душа.
Расплачивайся – и на выход,
поскрипывая, не спеша.
* * *
Еду с работы.
Как вы, друзья?
Полночь, конечно, но вдруг
Рюмками дружно о рюмки звеня,
Где-то пирует наш круг?
Может, у Кости?
(У Феди навряд!)
Может у Коли? Хотя...
Слышу отсюда, как споры гремят!
Хохот – минуту спустя.
Едет и едет
подземный вагон.
Ладно, я что? Ничего.
Мне остаётся один перегон,
Надо проехать его.
Выйду под
розовым небом зимы,
Гляну на глянцевый наст.
Смотрит с плакатов, мигает из тьмы
Время, сожравшее нас.
Пётр и Павел
Говорят, этот Савл ещё и не в меру гневлив!
Буквоед и святоша! Мальчишка ещё, а святее святых
патриархов!
Фарисейское семя! Собака! Ублюдок ехидны!
Как от жала его уклониться,
от когтей его злых заховаться?
Хорошо бы на север, домой,
вместе с братьями – рыбу ловить и молиться...
А на этих наткнёшься –
одежду порвут, изобьют – не подняться.
Помоги как-нибудь!
Только солнце, и белая пыль на дороге.
Ну и как это можно – пойди, обними брата Павла?
* * *
Как
разворачивается слева
(как бы лениво, величаво),
вздуваясь от земли до неба,
стремительно сдвигаясь вправо,
сгущаясь белизной
кромешной,
дав залп у башен монолитных,
кипящая, в чьи недра вмешан
весь Бах с моторикой сюитной,
как мирозданье,
даром даденная,
сама себе – и смысл, и цель,
распахнутая, многоядерная
и всё обнявшая метель,
где в миллионах
вентиляторов,
раскрученных полёта для,
от счастья задыхаясь, спрятана
любовь моя и жизнь моя.
* * *
Серое небо,
серая вода,
еле заметные их наплывы
и переходы.
Я уехал отсюда,
вернулся сюда.
Здесь плохая погода, но не всегда.
Через день ничего погода.
Северо-западный
ветер прикладываю к глазам, ко лбу,
Оборачиваюсь – и вижу город в два этажа, котельной трубу
и другую трубу, кожевенного завода.
На душе
просторно, молодо, хорошо.
На востоке ясно, на западе – дождь пошёл.
Я тем временем по мосту перешёл,
то в небо глядя, то в воду.
* * *
Сверху чиркнула
спичка. Округа молчит.
Шорохи шин легки.
Подлетая к Осташкову в летней ночи,
заныриваю в стихи.
Распахнулось
– раз, распахнулось – два,
а на третий раз – разошлось далеко:
чернильные зеркала,
лиловые рукава,
синее молоко.
