Об
авторе | Баярма Сергеевна Занаева родилась 26 июля
1992 в г. Улан-Удэ. Училась в Музыкально-гуманитарном лицее им. Д.
Аюшеева, в Технологическом колледже при Восточно-Сибирском государственном
технологическом университете на юридическом факультете. С 2010 по 2011 изучала
китайский язык в Пекинском объединенном университете, с 2011 по 2012 — в
университете Тсингхуа. С 2012 года обучается в Восточно-Сибирском
государственном университете. Живёт в Улан-Удэ. Участница совещания молодых
писателей в Липках-2013 (семинар поэзии журнала «Знамя»). Печатается впервые.
*
* *
Мне двадцать,
а водку до сих не всегда продают,
однажды не продали спички, и я был в шоке,
такие дела, хорошо, что сегодня салют,
хорошо, что держу я сейчас твои тёплые руки.
Мне двадцать, я снова устал горевать, надрываться,
ты видишь, что перед нами трава не расти,
мне хочется взять и кого-нибудь как-то спасти,
или же, к чёрту, всем отомстить, за то, что мне двадцать.
Мне хочется взять и удрать, утонуть у Парнаса,
забиться в дупло и долбить до центра Земли,
мне хочется власти, вы поняли, хочется власти,
и всем бы было бы счастие в светлой дали.
Мне двадцать, и я нищеброд, нищебрат, бородат,
разбит на четыре угла, перетёрт и безумен,
я тихо ищу под ногами забытый Везувий,
но нахожу только твой бессмысленный взгляд.
*
* *
Что диски,
маленькие синие рисунки,
зелёные дороги и полянки,
разводы окон в радужках каких-то
обычных, но возвышенных людей
и прочий бред?
Колонки разрываются от визга,
а голова от безысходных фильмов
про вечность, тишину,
про лёгкость бытия и невесомость,
дорогу, кафедру, научные труды
и про любовь такую и такую.
И всё прекрасно,
всё действительно прекрасно,
и как-то всё настолько хорошо,
что хочется пойти самоубиться.
солидарность
Триер фигня
люди — зло,
это важно, и всем нужно знать,
их вылавливать надо пока во ржи,
и не глядя, скорее, в пропасть кидать,
а потом с этим жить.
и скорбеть молчаливо, смотреть на юг,
натирая до блеска свой револьвер.
я когда-нибудь всех на свете убью,
ну а может, не всех.
*
* *
люди вечны,
не все, наверно, но есть такие, что вечны,
они приходят сюда, и с ними можно поговорить,
и мне интересно к чему в человеческой речи
так страшно и странно выглядит профиль жестяных рыб
каким надо быть человеком чтоб эти рыбины
казались нежным серебряным светом в прозрачной воде
а вы могли бы со звоном роняя зубы выбитые
выдержать это зрелище в темноте
впрочем, это всё заковыристый путь и странствия
это первый час ночи рассыпанный в тихом мозгу
если люди не вечны, они получают рацию
и каждый шепчется с вечностью как на духу
они скулят в эту чёрную старую трубку
и антенна качается что-то не разобрав
и она ломается в ужасе из сочувствия
к одной из сторон, а может, просто устав.
Стихи
под Земфиру
во мне
поселилась жаба и каждые пять минут выключает свет
потому что (слово на букву «б»!)
электричество дорожает и одеяло сбежало
отопление отключили хотя зима
и холодно мне и промерзло всё до извилин,
и выросла я такая внезапно кобыла
за час в сети подыхают метры моих аксонов
и люди твари и я безвольное чёрт дерьмо
и люди суки и люди слишком бездонны
и трактор меня проедь и взорви слоу-мо
мне невыносимы мои привычки и образ жизни
мой правый и левый глаз голова и сердце
мне невыносима сама возможность коллизий
геометричность и герметичность лестниц
и я ненавижу так ненавижу совсем ненавижу себя
* * *
1.
Клеточка, клеточка, клеточка, комната,
залы и залы, дома и дома,
микровселенная, клеточка с крестиком,
красненьким крестиком в форме стола.
Стол, мой кораблик, на синем ковре,
тихо качают неровные ножки вас,
под правой истёртый том о войне
на месте своём чванливо полёживает.
Обычная дрянь о долге и чести,
я б в каждую строчку ему бы вписала б,
но как-то по буквам в мысли не лезет,
от сложной душевной не много запала,
и девять уже,
и чайник остыл,
и завтра, о, боги, рано вставать...
2. И
ни дом, и ни дым, и ни дождь, и ни даже пчела,
и ни рубль, к сожалению, ни даже четыре рубля,
ни карниз, ни кирпич, ни огонь и ни дева светла,
не останутся подле меня в долгий срок и не для,
Не для жизни и смерти, победы, а для просто хорошей беседы.
3.
Пройдите просто мимо, мне так проще,
мне просто спокойнее, если меня не трясут,
я думаю, может себе проколоть язык или жёстче,
на морду лица нанести колдовской звездокруг,
иль, может, удариться лбом о стенку сильней,
прощайте тогда все предметы для коммуникаций,
но двадцать второго после парада планет
когда здесь останутся только большие зелёные зайцы,
я буду об этом, скорее всего, немного жалеть.
* * *
По улицам
бегают дети неутомимые,
не делимые под микроскопом,
удивляемые только айфоном,
не взрывающиеся на минах,
не участвующие в войне,
не потопляемые даже в антиутопиях передач НТВ,
не пытающиеся поджарить поганки в подъезде и вообще,
кажется, обделённые жаждой поиска для себя проблем.
И мне бы хотелось завыть от ужаса, но получается какое-то…
Оу-оу-оу-оооу….
Кстати, их Джастин Бибер заразно поёт.
La
strada
(Джельсомине)
Девочка
странная с блюдцами вместо глаз,
взбалмошным морем, тонущим в этих блюдцах,
с рыбами, в медленном вальсе мрущими в этом море.
Девочка, волосы светлые, мне бы таких волос,
мне бы хоть половинку такой души,
Девочка, у тебя же в груди вопрос
бьётся порой вместо сердца, зачем у ширм
такие тонкие рейки? Как долог и хрупок гвоздь?
Зачем трубе и скрипичным струнам
такие печальные звуки, а в горле кость?
Но это настолько глупо, что лучше играй на трубе,
не падай с повозки и не поднимайся с колен,
сиди себе смирно, свисти свои песни в углу,
и если что-то прекрасно, глаза закрой,
твоё сердце не выдержит, просто закрой глаза,
и смотри на море, синее, как бирюза.
* * *
В огромной
пустоте над головой,
пустующей в бесчисленные дали,
я видел шоколадные медальки,
по два рубля, и слышал тихий вой.
Собачий, видимо. Он был похож на тень
и забивался в разные углы,
такой забавный переносчик мглы,
с пушистой головой, внушал он мне,
лишь радость и покой.
Порой, когда я в комнатах пустых,
тонул в немыслимых ковровых волнах,
и выжигал глаза свои под солнцем,
я видел в пятнах свой скулящий стих.
* * *
Я почти не
могу, все лимиты превышены, горько,
и углов не хватает кидаться и прятаться, боже,
почему-то картины так манят, и я осторожно
в них залезть попытался, но измерения долги.
Все причины, как закоулки
на ветер и на ветру,
как последние списки имён во время войны,
все стоят, обещают и прочат, но я поутру
вижу белый буран, и темно от такой белизны,
а как день напоёт, так темнее ещё, и упал бы,
и сгорел бы, и вытащил б этот чаячий крик,
и попёр бы я в осень сытым больным катафалком,
но счастливым в какой-то мере, вполне живым.
* * *
Я устала и
скоро, наверное, выйду, пройдусь по улицам,
буду здороваться с каждым встречным в зелёных кедах,
буду заглядывать, не объясняя, в глаза и в добрые лица
долго смотреть, вывешивать фотки, короче, лето...
Я хочу, чтобы в каждых глазах оставался мой отпечаток,
чтобы встречный потом тоже видел с привкусом моря
синее море, а не какую-то лужу, и ни какую-то вату
вместо цветных облаков. И хочу, чтобы Оля
оставила пару полосок на радужке, чтобы Олеся
осталась где-нибудь в колбочках, палочках, а в сетчатке
как-нибудь Маша добавила Генделя лестницы,
немного вальсов и зонтиков в складках платья.
Я не знаю, хочу гвоздик и зелёных яблок, и морских портов,
и света в глаза до боли, и сожжённых солнцем полей, и соли,
и людей, которых ни разу, но почему-то скучаю, слов,
предложений, сложностью начинённых драмок,
и расписанных по минутам квадратов,
разрисованных женщин за тридцать, мужчин женатых,
и ручей, и родных невидимых городов.
