Место в вагоне определяет проводник

Об авторе | Александр Николаевич Котюсов родился в 1965 году в Нижнем Новгороде. По образованию физик. Кандидат физико-математических наук. Работал в НИИ, опубликовал ряд научных работ в российских и зарубежных журналах. С 1992 года пресс-секретарь губернатора Нижегородской области, первый заместитель председателя Госкомитета по поддержке и развитию малого предпринимательства, руководитель аппарата первого вице-премьера РФ, руководитель аппарата фракции СПС в Государственной думе, депутат Государственной думы (третьего созыва). В настоящее время занимается бизнесом — президент группы ресторанных компаний «Пир». Публикует прозу с 2010 года. Рассказы печатались в журналах «Нева», «Знамя», «День и ночь», «Сибирские огни» и др. Живет в Нижнем Новгороде.

 

 

 

— Ты приедешь ко мне в гости когда-нибудь, а? — басит нараспев мой кировский товарищ Пашка в телефонную трубку.

Вятский забавный говорок приятно щекотит ухо и веселит.

— Тут ехать-то, понимаш, ночь одну… купил, сел, выпил, заснул, проснулся, приехал, — льется Пашкина речь, — давай уж, этова, как раз сейчас лето, тепло, а то зимой мороз. У нас север все-таки. Ну, приедешь? Я тебя сколько лет зову? А...

— Пять, — загибаю я по очереди пальцы.

— Вот, — чувствую, как Пашка разводит руками, рубит воздух правой, в левой трубка, — раз в пять-то лет можно, чай, приехать, знаш…

Как время бежит, две тысячи первый год на дворе, с прошлого века, считай, знакомы.

Купил, сел, выпил, заснул, проснулся, приехал.

Первых два действия выполнил легко. Третьим решил пренебречь. То есть не выпил. А зря. Друзей слушать надо. Думал, действий меньше, приеду быстрей. Нет. Без «выпил» дольше. Потому что между «заснул» и «проснулся» целая ночь.

Два билета. Один туда, второй обратно. Туда пятый вагон, седьмое место. Обратно третий вагон. А место…

— А место? — спрашиваю я в кассе.

— Место в вагоне определяет проводник, — сипит старый динамик над ухом. — В билете написано. Читайте билет внимательней. Там же по-русски всё. Для таких, как вы, и пишут.

Динамик сокрушенно вздыхает: эх…

Я думал, читать можно только книги. Еще газеты. Ошибался.

Вагон старый, скрипит, качает всех по трем осям, каждый стык чувствует колесом, спотыкается. Трогается, вроде, мягко, а вагоны друг за другом — тых, тых, тых. Последний словно с корнем от рельс отрывается — присох, приварился, прилип. Бах… и толчок, плечом о стенку.

По вагону бродит кто-то, шумит, дверями хлопает.

— Пиво, чипсы, орешки… пиво, чипсы, орешки, — как мантра дорожная, речевка РЖД.

И еще:

— Кофе, чай, фанта… кофе, чай, фанта.

Чай!

Слово знакомое, вятское. Давай сюда чай. Выпил. Стакан в подстаканнике. На стол его. Пустой. Ложечку внутрь. Лег.

Уснул. Проснулся...

Уснул, проснулся…

Стоп.

Уснул?! Как бы не так. Сна ни в одном глазу.

Звенит ложечка всю ночь. Нигде так больше не звенит. Только в поезде. В самолете нечему звенеть, все пластиковое.

Дзи-дзинь, дзи-дзинь. Дзи-дзинь, дзи-дзинь.

Ночные звуки. Вынул ложечку из стакана, положил рядом, три минуты тишины, и вновь звенит, трется, приползла, как живая, внутрь просится. Не могут они со стаканом друг без друга. Страшно одной в ночи. Отодвинул на другой конец стола, опять приползла. Лень вставать, лень, надо бы отдать все проводнику. Может, и ложечке он определит место, не только мне. Дзи-дзинь, дзи-дзинь. Положил книжку сверху. Кафка. «Замок». Замолчала. До утра хватит. Тяжелое чтение, трудное. Зачем брал, где читать? Вот пригодилось.

Закрыл глаза. Открыл. Снова закрыл. Сами открылись. Вдруг понял — выпил не то. Не про чай Пашка говорил. Это у него междометие, слово-паразит. У нас — «значит», «так сказать», а у вятчан — «чай».

Пялюсь в потолок. Пялюсь, не плююсь. А мог бы с тоски. Каждый километр между «заснул» и «проснулся» все длинней.

Купил, сел, выпил водки, заснул, проснулся, приехал. Может, так надо было? Не сказал Пашка, что пить.

Нет, не водки. Пропадает поэзия. Везде глаголы по одному, особняком, а тут после второй запятой глагол с существительным. И почему водка? Почему не виски или коньяк? Или пиво. Хотя с пивом еще длинней. Тогда ночью — встал по нужде, до утра не дотерпел, лег. С полки, на полку, надел брюки, снял. Много действий. Длинная мантра. Лучше без пива.

Сосед накурился. Спать ложился — покурил, заснул, проснулся, снова покурил, снова заснул. У соседа своя мантра.

Дорога фонарями очкастыми в окно по глазам шарит. Вкл, выкл, вкл, выкл. Вы в Киров? Да. Ну, хорошо, проезжайте. И следующий — вы в Киров? Да. И снова — вы в Киров? Да, в Киров я, в Киров, вашу мать... А! А мы думали… И снова — вкл, выкл, вкл, выкл. Только быстрей, разогнались. Зеркало на двери отражает всё, всю жизнь за окном, мимо которой ты едешь. Видишь секунду всего ее. И проезжает. Закрыть бы окно, не путать жизнь с отражением. Еще насмотришься чужого. Только лень снова вставать, потом ложиться, так мантра длинней. Купил, сел, встал, закрыл окно, заснул, проснулся, приехал. Нет, не длинней. Не надо надевать брюки, вон шторка, только дерни. И слово «окно» можно убрать, так короче, ведь закрывать, кроме него, больше нечего.

Закрыл.

Темнота. Лучше так. Теперь сосед храпит. По-вятски, нараспев, как колокольчик звенит, у нас не храпят так. У нас жестче, по-волжски, заунывно, как бурлаки тянут. Хрррррр, хрррррр. Э-эх ухнем… А тут тройка с бубенцами, того гляди — поезд обгонит. Не хочет мантра сокращаться. Где там это — «уснул»?

«Ты, если храпеть буду, дергай за нос меня, не бойся», — говорил отец, засыпая. Дергал. Из соседней комнаты прибегал, дергал. Стены тряслись, дергал. Он просыпался в полглаза: а!.. что?.. где?!. — и снова храпеть. Это когда мамка в командировке была. В другие дни сама дергала.

А тут как? Не батя же, чужой человек, разрешения не давал. Личная собственность — нос. Как дернуть...

Еще языком пощелкать можно, вот так вот, челюсти чуть-чуть развести, чтоб расстояние было между зубами и языком от нёба, чок, еще раз — чок, чок, чок. Главное, чтоб между нёбом и языком слюна была. На сухую не щелкается. Не к нёбу, а от него. Правильно. Пощелкал. Работает. Перестал сосед храпеть, на бок перевернулся.

Дальше поезд идет.

Купил, сел, заснул, проснулся, приехал.

Купил, сел, заснул, проснулся, приехал.

Купил, сел… проснулся…

А где заснул?

Пропустил… не заметил, как. Утро в щель шторки рвется. Проводница в дверь стучит.

— Тук, тук… Киров, просыпаемся, туалеты через тридцать минут закрываются, санитарная зона…

— Тук, тук… Киров, просыпаемся…

— Тук, тук… туалеты… санитарная зона… Киров…

Сосед носом в подушку, тихо сопит о чем-то себе, отзвенели бубенцы, Кафка на полу, упал, нечитаный, ложка на столе, лежит, не двигается. У каждого свое место.

 

Киров. Пашка.

Выше всех, каланча, видно за версту в окно. Щеки отъел, хомяк. Приехал встречать, глазами, как перископом, водит.

Схватил в охапку, дыхание вышло наружу, как выжали из тебя.

— Наконец-то, — тискает, — наконец. Соизволил товарища посетить. Пять лет знакомы, пять лет, а он токо вот нонче собрался. Не мог раньше, че ли… Я уж у тебя сто раз был, а ты... Ну я таперича не отпущу тебя. На сколько приехал-то, а, на сколько? Как на день? Че маленечко так? Без ночевой? Это вот друг, на день! А совесть где? Да Киров только неделю смотреть нужно, а еще… еще…

Пашкины скороговорки, как волны. Освежают. Одна за другой, одна за другой. Накатит, обдаст, отхлынет. Накатит, обдаст, отхлынет.

— Я все равно тебе гостиницу-то снял. С дороги умыться, отдохнуть али поспать. Сейчас напрямки туда поедем, два часа покемарь, а я дело одно срочное сделаю семейное и до вечера твой. Только сейчас по пути заедем тут, за человеком одним.

Поехали.

Киров. Дороги — стиральная доска, бум, бум, недовольна подвеска, жалуется. Притормозил, яма, проехал, снова притормозил, еще яма.

— Север, — объясняет Пашка, — а зимы ноне странные стали, потепление глобальное, то плюс два, то минус сорок. Снег растаял до воды, она во щелинку асфальтовую залилась, таится там до поры. Пора пришла, мороз, замерзла вода во лед. А леду-то больше по объему, чем воды, она расширяется при замерзании. Он асфальт-то растолкал, щелинка больше стала. Мы с тобой вот проехали, еще его побеспокоили. Снова плюс два, еще растаяло — опять вода затаилась. Только щелинка больше уже, стало быть, и леду больше в нее влезает. Так и ломает его, туда-сюда, туда-сюда. Чем больше переходов через ноль за зиму, тем больше ям и трещин. — Ты это, — косит он на меня глаза, — не думай, что я умный такой — начитался. К нам на телевизор начальник один приходил. Он в городской администрации за дороги отвечает. Вот и рассказал. Им же народу надо объяснять, почему дороги плохие. А я запомнил.

Пашка работает на телевидении. Телевизором он называет свою телекомпанию.

— Приехали, — тормозим мы у дома, — подожди. Я за человеком схожу.

Девушка тоже человек. На вид двадцать-двадцать два, смуглая, черные волосы, платье на просвет.

— Надя.

— В гостиницу таперича.

К чему девчонку взяли? Неудобно Пашку спрашивать. Нужна кому-то, видать.

 

«Октябрьская». Сколько их было в моей жизни. Три, пять, десять. Вывеска на всех одна — «Гостиница Управления делами администрации области». В память об Октябре.

В девяносто третьем летел в жаркий Ростов, чтобы сесть на пароход до Астрахани. Нужна-то была всего одна ночь.

— Где у вас в городе можно остановиться? — мужик в самолете рядом сидит, страдает, запотели очки, костюм помялся, «Большевичка». Я ему фляжку свою с коньяком. На?! Тогда еще на борт можно было. Мужик счастливый, глоток побольше, про запас, вдруг последний.

Полегчало, улыбнулся.

— Рюмин, помощник губернатора.

Неловко, что я без галстука.

Ростов с первой минуты залил меня по?том. С головы до ног. Рубашка промокла. Рюмин довез до «Октябрьской». Без кондиционера машина. «Волга». Еще больше взмок.

— Зин, посели его в нормальный номер, свой парень, — подмигнул он администратору.

Мы попрощались. Как Рюмин в костюме в такую жару? Может, южане привычные к пеклу…

— Где я нормальные номера найду, — ворчит за стойкой Зина, — он же знает, что здесь нормальных номеров всего два. Один президентский. Всегда свободным должен быть, вдруг президент приедет. Мы вон линолеум француз-ский постелили в прошлом году.

— А второй номер? — спрашиваю я.

— Второй занят, — отвечает мне Зина, — Леонтьева ждем. Певца нашего. Концерт у него завтра. Хотите, билеты могу достать. Только сами понимаете, с наценкой, — она опасливо оборачивается.

Мотаю головой. Спасибо. Наш Леонтьев, нижегородский, насмотрелся в детстве.

— Вот, нашла, — копается в похожем на бухгалтерскую книгу журнале Зина, — есть номер получше один, на седьмом этаже. Семьсот девятый. Ключ у горничной там. Поднимайтесь. Только лифт не работает. Третий день уж.

— А вдруг президент? — спрашиваю я.

Зина разводит руками.

— Приедет коль, починим.

Горничная выдает ключ и полуторалитровую пластиковую бутылку воды.

— Это что? — удивляюсь я.

— Воды в гостинице нет, — объясняет она, — с утра. Прорвало, а отремонтировать не могут. Воду нам в цистерне привезли, мы ее для жильцов разливаем. Руки помыть, зубы почистить, в туалете слить за собой. Только мало ее, воды. Одна бутылка в день на человека. Экономьте. И, уезжать будете, бутылочку с собой не увозите, они у нас все пронумерованы. Иначе в счет впишем.

На прозрачном пластике жирно черным фломастером цифры — 709. На другой стороне — Кока-Кола. Зачем мне ее увозить?

— А вдруг президент? Ему же зубы тоже чистить надо. Как он без воды? — повторяю свой вопрос.

— Да не приедет он, — машет рукой горничная. — Кто его вообще видел.

Про Леонтьева не спрашиваю.

Номер. Словно трамвайный вагон. Только без поручней. Узкий, длинный. Одна стена жесткая, кирпичная, другая — тук-тук, фанера. Стол, кровать. Туалета нет. В коридоре туалет. Общий. Окно. За окном Ростов. Морит жарой людей. Голуби квелые. Не взлетят до вечера. Взмокли крылья. Взопрели.

— Маш! А ты за какую цену синенькие-то брала? — будит меня чей-то женский голос.

— Да за три, но они больно маленькие по мне, а шо?

— Та не шо. Просто так, шо пол молча мыть. Так, а я по три пятьдесят там же. Представляешь? Ну надо ж, спекулянты, обманули опять. От я дура…

В Ростове синенькие — это баклажаны. Овощ такой. Впрочем, иногда так называют цыплят. Только не свежих. Смотрю на часы. Семь. Тонки перегородки в «Октябрьской». Все равно не заснуть. Бутылка с водой в руках. Плещется опорожненной половиной неприкосновенный запас. Коридор длинный, пустой. Дежурная за столом. Зевает. Увидела меня, прикрыла рот рукой.

— Так проснулся один, из семьсот девятого, добро утречко, может, уберемся у вас в номере пока, а? встали же все равно. Маня!

Это не мне уже, уборщице. Она в другом конце коридора.

— Шо?

— Та не шо! Иди пока в семьсот девятый, гость проснулся, по нужде пошел. А то вернется, ляжет снова, не добудишься. Они ж такие, приезжие, лишь бы поспать. А то, шо людям работать надо, не интересует никого…

Гостеприимный город Ростов, душевный. С тех пор синенькие люблю. Тушеные особо. Это я не про цыплят, разумеется…

 

— Буду через пару часов, — говорит Пашка, высаживая нас возле гостиницы, — там номер на твою фамилию забронирован.

— С водой? — не могу я отогнать воспоминания.

— Чего? — спрашивает Пашка.

Машу рукой. Свое вспомнил. Не вникай.

— Тут вот советско шампанско в номер тебе, мало ли че, — Пашка косит глазом на Надю.

Смешно они говорят, вятчане, куда буквы у них пропадают, не сыскать. Так подожди… а Надя-то зачем?

Уехал змей. В воздух мой вопрос.

Входим в гостиницу. Я регистрируюсь.

В холле всех гостиниц с названием «Октябрьская» стоит охранник. Этому охраннику под шестьдесят. У него плохая стрижка, черный костюм прямого покроя без разреза на спине. Рукава длиннее, чем надо. В костюме мало шерсти, много синтетики. Локти вытерты. На плечах перхоть. Рубашка белая, несвежая. Раз в неделю стирает жена. Черный галстук, на лацкане пиджака бэйдж. Руки вдоль тела. Вдоль тела, не по швам. Некуда девать.

— Ваши документы.

Показываю регистрационную карточку.

— Проходите. Ваши? — это к Наде.

У Нади нет документов. Регистрационной карточки тоже нет. У нее вообще ничего нет. Она не собирается жить в гостинице «Октябрьская». Впрочем, как и я.

— Стоп, — говорит ей охранник. — Вам нельзя.

Ладно хоть на «вы». И глазами Надю жрет. Куда тебе с таким костюмом.

— Почему?

— Необходимо снять номер, заплатить, тогда пустим. А так, посторонним, нельзя. Мы подчиняемся Управлению делами. Посторонних быть не должно. Вдруг президент приедет.

Гордо произносит, с достоинством.

— Ключевое слово — заплатить?

— Ключевое слово — президент!

— А был хоть раз? — спрашиваю я.

Охранник сдвигает брови. Не велено говорить. Это государственная тайна.

— Но мы всегда должны быть готовы. Женщин без регистрации не пускаем.

И снова Надю жрет. Не будь меня рядом, проглотил бы вмиг.

 

В девяносто седьмом я прилетел в Омск на совещание в областную администрацию. Сибирь, стужа, минус тридцать. Поселили в гостинице «Октябрьская». Поднялся в номер, бросил сумку. Звонок.

— Не желаете ли провести вечер с милой девушкой?

Голос женский, игривый.

Смотрю на часы. 8.30 утра. Задолго, однако, бронь. Совещание через полчаса.

— Спасибо. Перезвоните вечером, — пошутил я и пошел в душ.

— Вы вечером во сколько будете? — заискивающе глядя в глаза, поинтересовалась администратор в холле гостиницы.

Голос знакомый.

— Хорошая у тебя гостиница, — говорю я управляющему делами админи-страции на совещании, — даже девушки включены. Собеседование сам проводишь или отдали на аутсорсинг коммерсантам?

Управляющий густо краснеет. Запалился!

Вечером мне так и не позвонили. Пропала бронь.

 

— Вдвоем нас не пускают, — звоню я Пашке.

Он матерится.

— Деньги предлагал?

Я бурчу что-то в трубку. Угу.

— Ждите меня в ресторане.

 

— Пожалуйста, пожалуйста, — вежливо открывает перед нами двери охранник и почтительно изгибается, — мы всегда рады видеть у нас дорогих гостей.

Перхоть сыплется с черного костюма.

— Что ты с ним сделал? — спрашиваю я Пашку.

Он машет рукой.

— Север у нас тутова. На всё свои аргументы.

 

— Можно я не пойду в душ? — говорит мне Надя.

Ко мне вопрос. Можно. А что?

— Была сегодня. Четыре раза. Пятый не хочу. В Кирове жесткая вода. Кожа сохнет.

— Не ходи.

Раздевается, под одеяло змеей, кожа смуглая, красиво на белом.

— Ну!

— Что?

— Разве мы не будем?

— Нет.

— Странно! Но мне заплатили. Павел.

— За что?

— За это.

Мотаю головой. Резко, позвонки хрустят. Нет. Не будем.

Почему? Волнуется, голос дрожит. Что-то не так, не как обычно. Не случалось раньше, чтоб отказывались. Словно в программе сбой… А зачем брали тогда?

— Я не верну деньги. У меня их нет с собой. Я отдала старшей.

Вон в чем дело. Машу рукой. Не переживай. Никто отбирать не собирается.

— Я могу одеваться?

— Можешь.

— Точно не будешь?

— Сказал же. Не люблю… — торможу на секунду, стараюсь подобрать слово, дается нелегко.

— Проституток? — помогает мне она.

Киваю. Некорректное слово, оскорбляет. Тоже люди.

— Я привыкла. Только вначале неприятно. Потом становится все равно. Просто думаешь о деньгах. Работа есть работа.

— Ты только Пашке не говори, — это я ей. — Обидится. Старался. Старый друг. Думал, как лучше. Спросит, скажи — все отлично. Ладно?

— Ладно. Можно шампанского? — кивает на бутылку.

Я открываю. Наливаю. Ей. Себе. За знакомство. Больше не увидимся.

— Зачем ты ходила в душ четыре раза? — шампанское пенится, шипит.

— У меня было сегодня четверо. За ночь. Ну, мужчин. Ты понял. По очереди. Первый, второй, третий… четвертый уже утром… Перед каждым душ. Или после… Неважно.

— Я — пятый?

— Мог быть, — устало улыбается она.

 

— Город у нас красивый, древний, — говорит мне Пашка через час, — тута много чего посмотреть можно. Собор вона, музей. Видишь?

Я ничего не вижу. Мошка. Ударение на «а», в конце слова. На бумаге не читается, слушать надо. Маленькая, мерзкая гнусь размером с точку, оставленную на белом листке шариковой ручкой. Не жужжит, не свистит, незаметна. Возникает словно из воздуха и в нем же исчезает. Мои руки покрыты мелкими красными пятнами. Словно сыпь. Я отбиваюсь. Пашка терпит.

— Лето, — философствует он, — мошка завсегда летом жрет всех. Самый жор. Мы-то привыкшие местные, а вам тяжелей. А в июне еще комар. Во такой, — разводит пальцы на спичечный коробок. — Зимой надо было тебе приезжать. У нас, знаешь, как зимой хорошо. Снег, сугробы, елки ряженые везде, народ с горок катается. Машин нет почти. Им ездить негде, снег не убирает никто, неколи его убирать. Да и незачем. Все равно нападает еще.

— Ты мне сам предложил летом приехать, тепло, мол, а то зимой замерзнешь.

— Вот не подумал, понимаш. У каждого времени свои плюсы. Может, посидим тогда где? В ресторане вон. Там нет мошки. Там мухи только, — ржет. — Выпьем за встречу. Настоечки. Хошь на клюкве, хошь на бруснике. Даже на морошке есть. Это не шампанско тебе, пузыри газовые. У нас медвежатина еще. Ел медвежатину? Нет. Ну вот… А пока в магазин пойдем. Вона насупротив церквы. Дымковская игрушка. Слышал? Это гордость наша. Из глины, раскрашенная. Иностранцы ящиками скупают.

Идем в магазин… за игрушкой. Потом в ресторан… за медвежатиной.

— Жаль, ты так уезжашь быстро, — кручинится на вокзале нетрезвый Пашка, — и не посмотрел ничего. У нас в Кирове, знаш, мест красивых сколько. Ты давай, этова, зимой приезжай, в январе, с горок кататься. У меня санки есть.

На перрон подают поезд.

— Ну, что, обнимемся, — лезет целоваться Пашка и вдруг вспоминает. — А я не спросил, Надя-то как, глянулась?

Я киваю. Не переживай.

— Она у нас лучшая в этом деле, — улыбается Пашка, — ко мне кто приезжат, я всем ее зову. Как это называется. Топ. Или вип. Ну, неважно. Друзьям плохого не подсуну. На себе проверял.

 

Нервно дергается поезд. Перецепили локомотив. В голову с хвоста. Всё. Пора. Мы прощаемся. Давай, друг, свидимся еще. Хороший ты товарищ.

— Счастливо, — машет Пашка, обернувшись. — Обратно быстрее: сел, уснул, проснулся.

Совсем сократил мне мантру. Как жить с такой короткой? Не остается желаний. Обрубил все своим вятским топором.

Вагон номер три. Место определяет проводник.

— Определите мне место.

Стройная, высокая, с черными бровями. Слишком южная для этого города. Синий китель, юбка выше колен, чулки. На лацкане значок. Волосы под пилотку собраны. Глаза глубокие, взглянешь — утонул, не выплыть. Смотрит в меня, как книгу читает. А я думал, ничего, кроме билетов... ошибался.

Отвожу взгляд. Глубоко, дна не достать, утонешь ненароком.

— Выбирайте любое место.

— ?

— Вы одни в вагоне, — и с задержкой потом: — мы…

И снова взгляд. Внутрь, через глаза. Побежали мурашки по коже мелким табуном, вдогонки, вперегонки…

Трогается поезд. Медленно, нехотя, за вагоном вагон. Тых, тых, тых. Послед-ний, как с корнем от рельс. Прилип, приварился, присох. Знакомо.

— Давайте билет!

Стоит у порога, внутрь не зайдет.

Протянул. Надорвала корешок. Вернула.

— Чай, кофе, фанта, пиво, чипсы, орешки…

Чай я уже пил. Не помогло. Вспомнил мантру.

— Может, водки? Водка есть?

— Есть. Или коньяк?

— Несите коньяк.

 

Пять минут. Десять. Куда пропала? Выхожу в коридор. Дорожка на полу смята, запнулся, когда выходил. Поправил. Никого. Свет приглушен, словно ночники по вагону разбросаны.

Тихо. И только колеса — чух, чух, чух, чух. Куда-то едем. Куда? Купе проводника. Подошел. Открыто. Заглянул осторожно. Никого. Куда исчезла? В вагоне один. Вернулся в коридор. Сделал руки домиком, прижался к окну. Вгляделся в ту жизнь. Темно за окном. Ночь. В Киров ехали — фонари светили. Чужую жизнь видел. На секунду всего, но видел. Нет фонарей. И чужой жизни нет. Только моя. Хоть бы немного света. Хоть бы чуть-чуть.

— Извините, что заставила вас ждать.

Вздрогнул, обернулся. Что угодно ожидал, не этого…

Длинные волосы, распущенные, под пилоткой было не разглядеть, влажные, словно из душа. И запах… словно по полю бегу, цветы вокруг.

Домашний халат. Голубой, махровый, на молнии, выше колен. Тапочки с помпонами на ногах. Смешные. В руках два стакана, коньяк, шоколадка. Глаза в полумраке темней, еще глубже омут.

Два стакана?! Два!

— Я могу посидеть с вами?

— ?

— Одиноко… Шесть лет езжу. Сразу после училища попросилась в проводники. Тогда казалось интересно. Новые города, люди, жизнь в движении, ни минуты не стоит. Летит вместе с поездом. Да и график хороший. Две недели работаешь, две отдыхаешь. Льготы разные. Санаторий, питание. Первый год нарадоваться не могла. На второй уже не так интересно. А сейчас, — пожимает плечами, — работа как работа, обычная. Собрала билеты, проверила, белье разложила. Чай, кофе, печенье. Туалет открыла, закрыла. И так каждый день. Рутина. Только люди разные. У каждого проблемы свои. Им проводник не нужен. У них все в жизни определено. Некоторые, наоборот, какое зло накопилось, на тебя вылить готовы. А ты стой, слушай. Клиент всегда прав.

Летит поезд, все дальше и дальше от нас Киров с дымковской игрушкой своей, мошкой, медвежатиной, комарами с коробок, Пашкой.

Проводницу Валей зовут. Сидит на кровати напротив, тапочки сбросила на пол, носочки голубые в цвет халата, уперлась ими в мою полку. С носка на пятку, с пятки на носок. Мое колено задела как невзначай. Отдернула, ой, извините. В руке коньяк греется. И в моей. Невкусный коньяк. Кизлярский, другого нет. Туманит голову. Глаза с поволокой. Затягивает омут.

— Чего только не насмотрелась я за эти годы. Самое страшное было, когда грабили. Два раза такое было. Первый раз со страху чуть не умерла. Зашли на какой-то станции ночью. Двое. Один нож к горлу, другой сразу: ключи давай! Спят все. В коридоре свет выключили. Связали меня, рот залепили, чтоб не кричала. Пошли по купе шарить. Тихо так всё, профессионально. Видно, не случайные люди — занимаются этим. Внутрь купе не заходят даже. Приоткрыл дверь чуть-чуть — и рукой по пальто и костюмам на ощупь. Вагон спальный, люди важные ездят. Деньги есть. У кого бумажники в нагрудных карманах, телефоны. Вытащили, что нашли. Потом на стоп-кран и спрыгнули где-то в лесу. Не найти. Да и кто среди ночи искать станет. Испугалась я сильно, уволиться хотела. Отговорили. Когда второй раз грабили, уже не так страшно было.

Пустеет бутылка коньяка. Еще по рюмке выпили, еще... Она чуть-чуть совсем, в основном я. Рвется поезд в темноту, рассекает ее, как стрела. Загнулся голубой халат, коленка оголилась незаметно.

— Как работать начала, девчонки рассказали, что на поезде заработать можно. Оказывается, если постараться чуть, неплохой заработок получается. Конечно, все от рейса зависит. На этом вот, — разводит руками, — ничего, кроме комаров. А если ты с южного города какого едешь на север осенью, то можно фрукты вести, овощи. В вагоне полно мест всяких укромных — в полу, под дорожкой. Снял ее, а там крышки металлические. Крышку открыл, под ней отсек. Положил в отсек все, что нужно, закрыл и забыл на два дня. А как приехал, уже к поезду перекупщики бегут. Знают всех своих, связи постоянные. Этот картошку берет. Этот яблоки. Вроде, ерунда кажется, но разница в цене иногда в два раза, в три, в пять. Уже деньги. И главное, делать не надо ничего. В одном городе товар привезли, в другом забрали. Тебе нагнуться всего один раз, половицу откинуть.

Садится на кровать с ногами, по-турецки, застенчиво подоткнув халат. Халат не скромный совсем, ног не закрывает. А может, и хотела так. Поезд потряхивает на повороте. Дуга, изгиб. И снова мерное покачивание.

— Выгоднее всего мясо возить. Но это зимой. Чтобы не стухло. В города крупные. Москву, Петербург. Там оно хорошо идет, по дорогой цене. В общем, если задуматься, то работа неплохая, зря я. Грустно только иногда. Вот как сегодня. Я уже полгода на этом рейсе работаю. Он почти всегда пустой обратно. Туда едет народ, а обратно нет. Как будто пропадают люди в кировских лесах. Дыра черная. Обрадовалась я, что вы сегодня в поезд сели. Хоть поговорить можно. А то тоска.

Встряхивает головой своей. Как в замедленном кино, локон за локоном падает, словно золотистый водопад, обдавая запахом лета.

— У вас мокрые волосы, почему?

— Душ. В поезде есть душ. Он для служебного пользования. В туалете, в обычном туалете, в стене в каждом вагоне есть кран. На этот кран наворачивается шланг с рассеивателем. Шланг в моем купе. Принес, навернул и превратил туалет в душ. Все просто.

Улыбается и проводит рукой по волосам.

— Я как раз сейчас оттуда. Представляете, как тяжело иногда неделю ехать в поезде без душа. Особенно женщине.

Делает маленький глоток, сморщилась, горько. Стакан на стол, хватит сегодня, пусть стоит. А дальше вдруг:

— Но без мужчины еще тяжелей. Сидишь в купе, словно в клетке, одна, томишься. Судьба это моя — поезд.

Вжалась куда-то в угол, обхватила коленки, глаза поверх, смотрит жалобно…

Ударил в голову коньяк. Не ей ударил, мне. Хотя и ей тоже.

— Оставайся…

— ?

— Со мной, здесь, сегодня, сейчас, ехать до утра…

— Нет.

— Почему?

— Не могу, нет.

Решительно так, резко, честно. Не ожидал. Сразу ясно, что нет. Сколько я их слышал. Отличу правду. У правды тембр другой.

— Я ведь в поезде замуж вышла.

Вытягивает правую руку к моим глазам. Кольцо обручальное на безымянном пальце. Тонкое, в полумраке чуть видно. Только сейчас и заметил.

— Три месяца назад вышла. Попросили меня подмениться на другом рейсе. Из Краснодара во Владивосток. Длинный рейс. Считай, неделю ехать. И потом обратно столько же. Под Краснодаром на полустанке, минуту всего стоять, парень сел. Из командировки возвращался, в Чечне по контракту, в федеральных войсках, целый год без малого воевал. Отпуск дали на несколько дней, вот домой к родителям съездить решил. Хороший парень, добрый. Столько видел всего, столько друзей от пуль полегло, но жестоким не стал, горячим сердце сохранил. Вечерами сидел в купе, на гитаре играл, пел. Вот песнями этими и свел меня с ума. Предложение сделал. Я подумала и согласилась. Как приехали во Владивосток, там стоянка несколько часов — локомотив поменять, в вагонах убраться, белье новое забрать. Мы сразу к родителям его. Благословите нас. Родители так счастливы, что сын живой, и раздумывать не стали. Раз любишь, сынок, женись. Тебе жить. Вызвали из ЗАГСа работника в поезд прямо. Там для контрактников, которые в горячих точках служат, правила другие, не как для всех. Ждать три месяца не надо. Вдруг завтра убьют. Расписали нас в вагоне. Потом к начальнику поезда подошли, до отправления два часа. Он понял все, купе уступил свое. На левую руку посмотрел, прикинул. Тридцать минут, тебе, боец, сказал. Успеешь? Мой кивнул, а что, варианты есть? Как любили мы друг друга эти полчаса, каждую минуту помню. А потом… Поцеловала его и в Краснодар обратно поехала. А оттуда к себе, на этот вот рейс. В Киров. А он в Чечню. Три месяца уж прошло. Пишет... Я, говорит, в жизнь твою на полустанке зашел. Так и в другой раз приду. Любить будешь, помнить — живым вернусь. А изменишь с кем, мне смерти не миновать. Жди меня, надо мне это, жди!

Волнами светлеет в вагоне. Фонари. Проснулись полуночники. Вспомнили про меня. Вдоль окон наперегонки друг за другом бегут, в окно подсматривают. Здороваются, не виделись с прошлой ночи. Привет, привет, заждались. Как там, в Кирове? Хорошо. И следующий — как там, в Кирове? Хорошо. И опять — как там, в Кирове… Баламуты. Одна мантра на всех.

— Станция скоро, Буреполом… две минуты всего стоять. Пойду я. А вы… вы ложитесь спать, — тихо шепчет Валя, — поздно уже. Завтра рано приезжаем.

 

Ночь. Ночь за окном. Кировские темные леса. Стакана нет, ложечки. Не звенит ничто. Нечему звенеть. Только стыки на рельсах — тук-тук, тук-тук. Сосед не храпит. Нет соседа. Храпеть некому. И чокать языком ни к чему. В вагоне пустота. Всего-то нас двое, я да проводник. Проводница. В Киров едет народ, обратно нет. Всех забирают кировские леса.

Обратно быстрей. Сел, уснул, проснулся.

Сел…

Уснул…

 

«На первую платформу прибывает фирменный поезд “Киров — Нижний Новгород”… Стоянка две минуты…» — словно старый знакомый… динамик, привет, дружище. Буреполом, говоришь. Сложно с таким именем. И здесь живут люди.

Уснул…

Тишина, поезд стоит, секунды на счет. Всего сто двадцать. Десять, одиннадцать, тридцать пять, тридцать шесть… Отрываю от подушки голову. Наяву ли, во сне — не понять: на окне дорожная пыль, за окном солдат. Сержант, лейтенант — не подскажет темнота, фонари не друзья, светят лишь чуть. Цветы, в руках цветы, целый букет, какие в Буреполоме цветы… ромашки, васильки, ромашки… Приснится же такое…

Голубой халат за окном, промелькнул, быстро, быстро… милый, вернулся… ждала… ждала…

Приснится же…

Тых, тых и снова в плечо… спать, завтра рано приезжаем.

Обратно быстрей… прав был Пашка.