Теннис по средам

Об авторе | Валерий Бочков родился в 1956 году в Латвии. Профессиональный художник, основатель и креативный директор «The Val Bochkov Studio». Член Союза журналистов, горкома художников-графиков СССР. С 2000 года живет и работает в Вашингтоне, США. Рассказы публиковались в журналах «Волга», «Новая юность», «Слово /Word». Последняя публикация в «Знамени» — рассказ «Бросить курить» (№ 4, 2012).

 

 

«...некоторые игроки жалуются на удары, которые выполняет соперник. Но как бы ни играл соперник, это его дело, пока он действует в пределах правил. Однако не унижайте слабого соперника излишней грациозностью своих ударов».

Из «Теннисного кодекса», Кембридж, 1912

 

— Три раза! — воскликнул Александр неожиданно громко. Очкастая мымра за соседним столиком вскинулась, поглядела на него, после на меня, брезгливо отпила кофе и снова уткнулась в журнал. Алекс смутился, подавшись ко мне, быстро зашептал:

— Впервые в жизни! Понимаешь! Три раза…

От него пахнуло пивом и цветочным мылом. Как от старшеклассницы на каникулах, подумал я. На лбу у него зрел прыщ, а волосы совсем поредели — он их зачесывал назад, туго и мокро. Ему казалось, что он похож на тех вальяжных красавцев из черно-белого кино, в двубортных плечистых пиджаках. С сигаретой в зубах. Не похож. Тем более что он ни разу в жизни не курил, даже не пробовал.

— Угомонись, это все лирика, — строго сказал я, понимая, что именно сейчас мне нужно встать, наврать про неотложные дела и уйти. В противном случае мы от пива перейдем к скотчу, за полночь переползем в «Пять с Половиной», наутро я буду подыхать с похмелья и уже окончательно влипну в эту идиотскую историю. Где-то запиликал телефон, мымра оторвалась от журнала и, оглядевшись вокруг, с отвращением уставилась на меня.

— Расскажи все по порядку, — я отпил пива и вытер губы ладонью.

 

1

Александр был младше меня лет на пять, он всю жизнь занимался какой-то банковской нудьгой, последнюю человеческую книгу (не про сальдо-дебет-кредит) он прочел в школе. Единственное, что нас сближало, — мы оба русские. Хотя это тоже чушь — даже между собой мы обычно говорили на английском.

Он был женат на Джил, русоволосой крепкой американке, с громким смехом и странной страстью к русскому конструктивизму. Пару лет назад она позвонила мне в галерею и сказала, что ее интересует Родченко. Она видела его на сайте: это «Добролет», черно-синий плакат с самолетом, но там почему-то нет цены. Поэтому и звонит. Плакат не продается, оттого и нет цены — ответил я. Есть отличный Мартынов, «Табактрест Украины», плакат редкий и в прекрасном состоянии. Или Алексей Михайлов, двадцать третий год, тоже про самолеты. Она громко хохотнула на том конце.

Джил, румяная с морозу, нагрянула на следующий день. Кончался февраль и зима напоследок продувала Манхэттен ледяными сквозняками. Джил дышала в красные ладони и бойко, почти без акцента, говорила по-русски, с толком вставляя матерные слова. Я сразу понял, что просто так от нее не отвертеться. Предложил Дейнеку, киношных Стенбергов — у меня их пять. Она смеялась:

— Кончайте пудрить мозг, Димитрий. Я хочу Родченко!

Потом сказала, что я должен посмотреть ее коллекцию. Именно должен. Я согласился, лишь бы отбояриться от нее. Коллекция оказалась по-любительски эклектичной, впрочем, ничего другого я не ожидал. Тогда я и познакомился с мужем. Алексом, Александром. Они жили на Парк-авеню с видом на статую Колумба и кусок Центрального парка. Родченко она у меня выцыганила к Пасхе. В нагрузку я ей всучил «Глаза Любви» Стенбергов, от которых давно и безуспешно пытался избавиться.

 

Джил была постарше Алекса. Они познакомились в Нью-Йоркском университете, он учился на экономике, она на международных отношениях. К тому времени Джил решила остепениться — разгон, который она взяла, вырвавшись из патриархального Вермонта, уже пугал ее саму.

Алекс оказался девственником. Многоопытную Джил поначалу это озадачило — все было, но только не это. Она решила действовать осторожно. Целомудренно натягивая простыню под подбородок, она сказала, что он у нее второй. На носу был диплом, предстояло искать работу, репутация из пустого звука неожиданно стала понятием почти материальным. Меньше всего ей хотелось возвращаться в Берлингтон, штат Вермонт. По ночам ей снились кошмары: бесконечные зеленые холмы, уходящие за горизонт, на них глупые пятнистые коровы, жующие траву.

Через три месяца Алекс сделал Джил предложение. На свадьбу приехали его родители из Москвы — отец, развеселый усатый банкир, похожий на подгулявшего мичмана, и кроткая, круглая мамаша. Алексу купили смокинг и золотые запонки в виде долларовых знаков. О загульной юности Джил он так никогда и не узнал.

 

2

По средам мы с Алексом играли в теннис, после заходили на час-полтора в «Сити-Гриль». Пили пиво, он пересказывал мне статьи из «Экономиста» или бизнес-секции «Нью-Йорк Таймс», говорил небрежно, стараясь выдать мысли журналистов за свои собственные умозаключения. Друзей у него не было, коллеги и клиенты не в счет. Отчего-то ему хотелось произвести на меня впечатление. Я не сопротивлялся. Тем более что мне все равно нужен партнер по теннису.

О Мэгги, младшей сестре Джил, я услышал в начале сентября. Она переехала из Лос-Анджелеса, устроилась в риелтерскую контору в Мидтауне, сняла квартиру где-то в Виллидж.

— Такие волосы, знаешь, вот досюда… Коричневые… — Алекс защелкал пальцами, пытаясь найти слово. — Нет, как это называется?

— Шатенка?

— Не, цвет этот?

— Охра, сиена, умбра, марс коричневый, нет? Лесной орех, каштан?

Я не видел этой сестры, но скоро уже представлял ее в подробностях — Алекс говорил о ней каждую среду. Тонкое запястье, плавный жест, негромкий смех. Шоколадные волосы, что загораются рыжим от солнца, остроносые змеино-зеленые туфли. Тонкая бретелька, выглянувшая в распахнутом вороте, запах корицы и чего-то еще непередаваемого. Да, — родинка на ключице.

У Мэгги что-то не сложилось с замужеством, она сбежала чуть ли не из-под венца. Подробностей Алекс не знал, но драматичность калифорнийской истории явно добавляла сестре привлекательности. Хваткая Джил настойчиво опекала ее, Мэгги стала бывать на Парк-авеню через вечер. Втроем они ходили в рестораны, на вечеринки, в кино. Пили мартини в «Энигме», катались на великах по Центральному парку. Все втроем. Я уже знал, какой у этой Мэгги любимый цвет — бирюзовый. Знал, как она откидывает назад голову, когда смеется, — божественно. Что у нее нежнейшая кожа — матовая, а лодыжка стройней, чем у лани.

— Я — дрянь! Сволочь, мерзавец! Я ненавижу себя, понимаешь? Она мне мерещится везде: кассирша в магазине, мулатка, в профиль. Или та еврейка в офисе, я тебе говорил… Просто схожу с ума. Давай выпьем водки? — Алекс хохотнул. — Вчера приехал к клиенту, секретарша заходит — бац! Мэгги! Я был уверен, что это Мэгги. Понимаешь, Димыч?

Водку пить я не хотел, заказал еще пива. Вечерний луч вонзился в шеренгу бутылок за спиной сонного бармена, алкогольная бурда радужно вспыхнула, превратясь в волшебные эликсиры. Я украдкой взглянул на часы, шесть.

— Не собираюсь учить тебя…— скучным голосом сказал я и тут же начал давать советы и говорить банальности.

Я думаю, что мои родители не изменяли друг другу. Почти уверен. Расспросить их об этом я не могу, их нет. Они не были святыми, просто вовремя исчезли. Тогда мне только исполнилось тринадцать. Сейчас я на десять лет старше своего отца. Ему было тридцать пять, матери тридцать два, машина перевернулась несколько раз, потом загорелась. Я случайно наткнулся на полицейские фотографии, с тех пор мне гораздо проще прислушиваться к советам того, кто сидит на моем левом плече. Аргументы его крылатого оппонента справа кажутся мне скучными и лишенными здравого смысла.

Я не верю в супружескую верность. Не вижу логики. Изменяют все — если ты еще не изменил, то лишь из трусости, или из лени, или из страха сломать заведенный порядок вещей. Или просто не подвернулся случай. Не мелькнули волосы требуемой золотистости. Когда ты сидишь в баре, а хриплый Коэн бормочет из динамиков про венский вальс, и твой третий «манхэттен» постепенно обретает привкус надвигающегося чуда.

Среда. Алекс пнул сумку с ракетками под стол, жадно отпил полстакана, перевел дыхание, допил до конца. На губе белели тонкие усики пены. Щеголь с открытки. Сегодня он играл кое-как, продул три сета подряд. Если честно, он сильней меня, особенно у сетки. У него мощная подача, которую я безуспешно пытаюсь копировать. Я сделал глоток, поставил стакан и расстегнул воротник. Я выиграл и был в прекрасном настроении, ему было плевать. На теннис, по крайней мере.

Он нервно пробарабанил ладонями по столу. Откинулся назад, зажмурился и тихо простонал, словно у него вдруг прихватило зуб.

— Что делать, что делать, Димыч, что делать? Вчера ужинали, за десертом она тронула меня под столом. Коленом, случайно.

— Случайно? — невинно спросил я. Он даже не обратил внимания.

— Я пулей выскочил в сортир, там пустил воду и бил кулаками в дверь, орал в зеркало. Я чокнулся! Я был готов наброситься на нее прямо там, завалить, растерзать, понимаешь? Эти пуговицы, крючки… Колготки зубами порвать. Понимаешь, прямо при Джил? На полу, на столе… Го-осподи!

Он снова зажмурился и застонал.

— У тебя пена, вытри, — сказал я. Он не понял.

— Что? — рассеянно спросил он.

— Рот вытри, — буркнул я и строго добавил: — И слушай сюда.

Алекс послушно придвинулся.

— Тебе нужно уехать. Прямо сейчас. Придумай себе командировку, отпуск — неважно. Немедленно.

Алекс растерянно моргал.

— Это как наркотик. После любого наркотика приходит отходняк. Если не сдох от передозы, чувствуешь себя как дерьмо…

— Да знаю, знаю, — замахал он руками. — Знаю я…

— Ни хера ты не знаешь! — заорал я. — Ты — дилетант! Сколько баб ты трахнул на этой неделе? Одну? А за сентябрь? Одну! А за год? Тоже одну. Одну, одну, одну! И это все та же Джил. Твоя жена. Ты — хронический семьянин!

Алекс жалобно глядел на меня, словно я пытал его щенка.

— Димыч, — он простонал. — Ну что мне делать? Вчера, там в сортире… да не смейся ты! — я понял вдруг… Понимаешь — бац! — как прозрение! Что готов все послать к черту, и Джил, и дом, и всю эту семейную канитель. К черту! Когда она рядом — меня как током прошибает, тыща вольт. Насквозь! Это такое ощущение… такое…— он сжал кулаки. — Будто и не жил до этого. Что вот только сейчас… Ну что ты ржешь, честное слово?

— Ну да, прав ты, тут плакать надо, — мрачно сказал я. — Тыща вольт…

Я допил пиво и уставился в окно. Ветер с реки рвал плащи и платья, трепал желтую рекламу скрипичного концерта. Желтый цвет может быть на редкость мерзким. Настроение у меня испортилось. Алекс проверял почту, шевеля губами. Я исподлобья разглядывал его — прозрение у него, будто и не жил до этого! Пытался вспомнить, испытывал ли я когда-нибудь чувство такой силы, ради которого был готов послать все к черту. Да и не важно — любовь это, страсть или похоть, — не в этом дело! Я завидовал силе этого чувства. Куражу и безумию в тыщу вольт.

 

3

В базилике Нотр-Дам в Лионе есть любопытные мозаики — Семь смертных грехов. Блуд, грех номер пять, если считать от западного портика, изображен там в виде то ли козла, то ли барана. Мне, рожденному в середине апреля, такие намеки кажутся необоснованными.

 

Я только проснулся, бродил по кухне, ожидая, когда заварится кофе. Вместо кофеварки запиликал телефон.

— Мне вас рекомендовали, как специалиста по русскому конструктивизму.

Голос в трубке звучал совсем молодо.

— Вы студентка, диплом пишете?

Она смутилась.

— Нет, я журналист. Статью для «Арт-Ревью» готовлю. Мне рекомендовали…

Я уловил акцент, верней даже не акцент — интонацию.

— Вы русская?

 

Мы сидели в баре «Хилтона» — идеальное место для бесед с клиентами. Вокруг росли пальмы в циклопических кувшинах, рядом плескалась голубая вода. Что-то вроде искусственного ручья, огибавшего с двух сторон остров с роялем.

Пианист, с башмаками подмышкой, засучив штаны, идет вброд к инструменту. Она засмеялась. Нет, вон там мостик, вам не видно.

Какой хороший смех. И имя замечательное — Катя. От своего любимого Родченко я перешел к Левому Фронту, к нападкам ортодоксальных марксистов на Маяковского и его теорию универсальной рекламы. Потом перескочил на Лилю Брик. Я говорил не переставая уже часа два.

— А Мандельштам — это кто? — Катя давно выключила диктофон, на блокноте стоял стакан с мохито. Она выудила зеленый лист мяты, облизнула. Я закашлялся.

Это ее первая работа, первая настоящая после колледжа. Она очень благодарна, обязательно упомянет меня в статье. И что без моей помощи…

Я тронул пальцами ее руку, она запнулась. Сразу засобиралась, торопливо, словно опаздывая.

Выждал два дня. Сидя перед экраном, вертел в руках ее визитку. Звонить не стал, написал вежливо-нейтральное письмо. Перечитал, поморщился. Уже почти решился стереть, но вместо этого кликнул «отправить». Она позвонила сразу, словно между кнопкой на клавиатуре и телефоном существовала прямая связь.

Мы бродили вдоль парка, сидели в темном баре, было шумно, нам удалось втиснуться за стойку. Мое колено упиралось ей в бедро, от нее пахло лимоном, мы пили джин-тоник. Она сказала, что у нее кто-то есть, там — в Пенсильвании, зовут Джастин. Она махнула в сторону Гудзона. Там океан, подумал я, детей совершенно уже не учат географии, Пенсильвания гораздо южнее. Она сказала, ей двадцать два. Я сделал арифметические вычисления. Она добавила, что, если б не ее Джастин, этот вечер можно назвать идеальным свиданием.

Мне пора, сказал я, соврал про дела, которые непременно нужно закончить.

Поймал ей такси, распахнул дверь. Она кинула сумку на сиденье, растерянно повернулась.

Я придержал ее за локоть, спросил, словно извиняясь:

— Можно тебя поцеловать.

Она подставила губы. Лимон, можжевельник, что-то еще, похожее на карамельные ириски.

В среду Алекс не появился. Я проверил почту, даже спам — ничего. Я не спеша завязывал шнурки, поглядывая на вход в раздевалку. Почти пять. Я пожал плечами, отправился на корт. Сыграл пару сетов с бодрым пенсионером, он громко топал изумительно-белыми тапками, гоняясь за моими мячами. После душа набрал номер Алекса. Мобильный сразу скинул на автоответчик. Домой звонить я не стал, разговаривать с Джил не хотелось.

Вышел на улицу, побродил у входа. Обычно в такие моменты люди закуривают — и ситуация сразу обретает некий смысл. Я бросил лет десять назад. Снова достал телефон: от Алекса ничего, зато появился текст от Кати с кучей скобок. Я за всю компьютерную жизнь не поставил ни одного смайлика.

— Только не вздумай ей звонить! — строго приказал я себе. Тетка с таксой подозрительно покосилась на меня, такса юрко ткнулась мне в ботинок, фыркнула. Я присел, почесал толстые, теплые складки, такса шершаво лизнула мне руку и засеменила дальше, весело помахивая хвостом.

— Только не вздумай звонить! — повторил я с угрозой. И тут же, сидя на корточках, набрал ее номер.

Мы сидели за столиком в углу. Тот же бар, но сегодня было тихо. Мы почти не говорили, она осторожно перебирала орешки в плошке, разглядывая их, словно мелкие бриллианты. Я наклонился и поцеловал ее. Кто-то включил Коэна, старый хрипатый еврей сказал, что он тоже хотел, как лучше, увы, не получилось. Он тоже не умел чувствовать, поэтому учился трогать. И пусть в конце концов все пошло наперекосяк, он не жалеет ни о чем.

На улице был уже вечер. Ветер растрепал ее волосы, она ойкнула и засмеялась. Дверь за нами хлопнула, я приподнял Катю и прижал к стене. Она по-девчоночьи вцепилась в меня, жадно обхватила ногами. Она не весила ничего. По дороге к ней нас чуть не сбило такси, мы хохотали, словно ничего смешней на свете быть не может. Потом в темноте квартиры, сшибая стулья, мы рухнули на диван. Из черноты весело отозвалась посуда.

Она позвонила на следующий день. Я не взял трубку и сразу выключил телефон. К полуночи она позвонила семнадцать раз. Утром я отправил ей текст, предложил встретиться через час у северного входа в парк. Я очень надеялся, что она не придет.

— Ну зачем, зачем ты это делаешь?! — Катя цеплялась мне в куртку, словно хотела оторвать воротник. — Зачем?

Она сразу начала плакать, мне стало совсем тошно.

— Я думала… Думала, что ты… — она всхлипывала, терла мокрые глаза. — А ты, бесчувственная… сволочь.

Сволочь, все верно. Я молчал, мне хотелось удавиться. Она в два раза моложе, совсем девчонка. Все заживет. Ничего, ничего. У нее Джастин в Пенсильвании, все будет нормально.

— Ну ты можешь хоть что-то сказать? — она кричала, прохожие оглядывались на нас. Я, очевидно, выглядел законченным мерзавцем.

Сказать мне было нечего, да и что тут говорить?

Что я потерял родителей, когда мне было тринадцать? Что они сгорели заживо? Что те полицейские фотографии всю жизнь стоят перед моими глазами, как задник в бесконечном спектакле? Что больше всего на свете я боюсь снова пережить эту боль? Что я не завожу даже собаку, потому что боюсь, что она смертельно заболеет или попадет под машину? И всякий раз, когда в моей жизни появляется кто-то, это превращается в пытку, потому что каждую минуту в моем сознании прокручивается бесконечное кино с разбитыми автомобилями, летящими в шахту лифтами, падающими строительными лесами, самолетами, входящими в пике, нагромождением искореженных вагонов, забытым газом, свечкой у занавески.

Что тут говорить?

 

4

— Расскажи все по порядку, — я отпил пива и вытер губы ладонью.

Алекс сиял: волосы — тугой, мокрый зачес, сумасшедшие глаза, прыщ на лбу.

— Димыч! Господи, я не знаю как! — он вскрикивал, дергался, словно собирался вскочить и бежать. — Божественно — вот как! Вот как!

Он засмеялся и помахал мымре за соседним столиком. Та фыркнула и загородилась журналом. Последний «Нью-Йоркер», с павлином на обложке.

— Мэгги позвонила, я поехал. Думал — инфаркт хватит. Руки — вот так, ходуном. Я ей соврал на той неделе, что, мол, клиенту нужен маленький офис, в Мидтауне. Мэгги сказала, что посмотрит. Вот звонит… Мэгги… — он допил пиво, словно умирал от жажды.

Вытянул шею, выискивая официанта. Бледная брюнетка в траурном макияже принесла стакан, поставила перед Алексом. Вопросительно поглядела на меня. Я помотал головой. В ноздре у нее было стальное кольцо, еще несколько в ушах, татуировок я не увидел, но был уверен, что все белое тело покрыто кельтской вязью и зубастыми драконами.

— Квартира, короче, на Сорок Второй… Я отпустил шофера. Мэгги меня ждет у подъезда… Швейцар, мрамор в холле, колонны. В лифте я вспотел, думал, сдохну. Мэгги открывает дверь, заходим. Там три комнаты, в окно «Крайслер» видно… Мэгги показывает, смеется. И я чувствую, Димыч, чувствую, что она ждет. Понимаешь, ждет! А сам думаю, господи, господи, как же, ведь я не знаю как! Тут она говорит, вот там душ, а тут — ванная. И открывает дверь. Входит, я за ней. И тут она сама, представляешь, сама! Прямо в ванной. Господи! Потом на полу, потом на кухне… Три раза… Понимаешь? Первый раз в жизни!

Он сделал глоток и повторил:

— Первый раз…

— Ну и что теперь?

Он посмотрел на меня, моргнул и тихо ответил:

— Не знаю.

Я поглядел на прыщ, редеющие волосы, мне стало жаль его. Было еще подленькое злорадство, что это не со мной. И что я его предупреждал. Мудрый, старший товарищ.

— А что эта твоя Мэгги говорит? — имя я произнес чуть пренебрежительно, он не заметил.

— Она потрясающая! Потрясающая! Она тоже, как я, говорит, это безумие… И что та — ее сестра, но все равно, гори все огнем! Это невозможно описать, губы, руки… нет! Три раза подряд! Представляешь?

Алекс издал какой-то рычащий звук.

Я подумал, что если до сорока жить с одной бабой, то любая Мэгги покажется пиком совершенства. Тем более, сбежавшая из-под венца младшая сестра жены. Тут, пожалуй, любой зарычит. Даже такой травоядный, как этот.

Мои родители разбились на Первом шоссе. Они выехали из Сан-Франциско, остановились перекусить в Кармеле около полудня. Они ехали в Биг Сур. Когда я получил права, я полетел в Калифорнию, взял напрокат дешевый «Форд». Я нашел то место. Их машина перевернулась, пробила заграждение. Там крутой спуск, дальше обрыв, внизу океан. Машина на боку сползла к обрыву, но застряла между двух камней. Когда вспыхнул бензин, родители еще были живы. Так сказали в полиции.

Я стоял на обочине, смотрел вниз. На те два валуна, что могли спасти им жизнь. Их бока были черными. Я перелез через барьер, я не мог поверить, что за пять лет дожди не смыли копоть. Это была не копоть, камень почернел от огня. Местами оплавился, стал скользким, как стекло. Я царапал, пока не сломал ноготь. Потом сидел и плакал, потом пошел дождь. Кто-то вызвал полицию.

Когда я вернулся в Нью-Йорк, в кармане штанов обнаружил гладкий камушек, идеально круглый и похожий на солодовую ириску, с запахом микстуры от кашля, которую мне прописывали в детстве. Я совершенно не помню, как камень очутился в моих джинсах.

Мои опасения оправдались наполовину: мы действительно перешли к скотчу, но до «Пяти с Половиной» дело не дошло. Около восьми Алексу позвонила Мэгги, и он умчался, забыв заплатить свою долю. А я даже не успел съязвить насчет старшей сестры. Пить больше не стоило, но я заказал еще — одиночество навалилось так внезапно, что я растерялся.

Сумрачная брюнетка с кольцом в носу принесла скотч, поставила. У нее были сбриты брови, а на их месте нарисованы тонкие черные дуги. Она безразлично спросила, не хочу ли я сэндвич.

Я не знал, что ответить, мне было не до сэндвича. В этот момент я понял, что загнал себя в ловушку: убежал Алекс, деляга и невежда, человек, которого я презирал, презирал его инфантильность, его пошлость, дурной вкус, тягу к побрякушкам и мишуре. Если бы кто-нибудь назвал нас друзьями, я бы рассмеялся. Он унесся к своей Мэгги, а мне стало тоскливо, словно ушел близкий человек. Он — никто, знакомый. У нас нет ничего общего. Почти ничего. Откуда эта пустота?

Официантка лениво разглядывала меня, наверное, гадая, как это мне удалось так наклюкаться. Я извинился, сказал, у моего товарища несчастье, я никак не могу прийти в себя. Переживаю.

— Да? — удивилась она, сунув ладони в карманы невероятно тугих штанов. — Такой веселый. С виду…

— Он просто не знает пока.

Она задумалась, свела нарисованные дуги.

— Как там насчет сэндвича? — спросил я и улыбнулся. — Какие рекомендации?

Никаких татуировок не оказалось, Кэрол призналась, что страшно боится боли. Она сразу заснула, раскинув руки и выпятив бритый лобок. Лежала бледная, белей моих простыней и подушек. Я тихо встал, забрел на кухню, выпил залпом банку ледяной колы. Постоял у окна, глядя на мигающие желтым светофоры. Два ночи. Я раньше не замечал, что в коридоре так скрипит паркет. В кабинете нашел толстый плед, накрывшись с головой, заснул на диване.

 

5

Кончился октябрь, незаметно в Нью-Йорк вполз промозглый ноябрь. Каждую осень даю себе слово смыться до Рождества, каждый раз торчу здесь. Простужаюсь, матерю сквозняки и снежную жижу под ногами, свинцовое небо, которое можно достать рукой, прямолинейность архитектуры Манхэттена с продувными ветрами. Каждый раз нахожу неотложные дела и никуда не еду. Лень, скорее всего. Впрочем, на этот раз подвернулось кое-что действительно увлекательное.

С утра получил текст от Алекса. Пять слов, три опечатки: срочно нужно встретиться, очень важно.

— Ну вот, — пробормотал я. — Началось…

Звонить ему я не стал, отправил текст. Пальцы тыкали не туда, от спешки руки дрожали. Черт с ним, поймет, исправлять не стал.

По привычке прихватил ракетку, хотя знал, что играть не буду. Среда — условный рефлекс.

С реки дул сырой ветер. Задержался у кортов, там два маньяка — один потный, в трусах и майке, другой — в русской шапке-ушанке и меховых перчатках, — носились взад и вперед, лупили так, словно хотели убить друг друга. Я поежился и пошел в «Сити-Гриль». Надеялся не застать Кэрол, но сразу столкнулся с ней у входа. Она нахмурила нарисованные дуги, поджала лиловые губы.

— Уезжал? — равнодушно спросила она, держа наготове блокнот. — Что будем пить-есть?

Я поглядел на фиолетовые ногти, длинные и острые.

— На аукцион… в Чикаго ездил… — соврал я.

— А-а, это тот город, где нет телефонной связи…

 

Обжигая губы, пил чай с лимоном. Добавлял туда ром. Сел у стены, справа окно, напротив вход. Как в вестерне — все под контролем, все простреливается. Впрочем, травоядные не стреляют, они выясняют отношения — так это, кажется, у них называется.

В окне сновали макушки и шляпы, потом раскрылись и заплясали мокрые зонтики. Вдали темнела вода залива, статуя Свободы факелом цеплялась за мохнатую серую мерзость, которая ползла с севера. Раскрыл газету, несколько раз перечитал один абзац. Как по-китайски, ничего не понял. Плюнул, начал просто перелистывать страницы, поглядывая то на дверь, то в окно.

Алекс появился на десять минут раньше условленного.

— Ты здесь уже… — досаду скрыть не удалось. — Чайком балуемся?

Он сел напротив, шлепнул перчатки на стол. С грохотом отодвинул стул, развалясь, закинул ногу на ногу. Заказал двойную «Столичную». Когда принесли водку, он сразу отпил половину.

Я никогда не обращал внимания, какого цвета у него глаза. Карие. Он смотрел сквозь меня, сквозь стену. Глаза казались неживыми. Он зачем-то громко хлопнул в ладоши и засмеялся. От рома у меня поплыла голова, происходящее стало напоминать скверный сон. Знает или нет? Я надеялся, что она ничего не сказала.

Алекс допил водку, стукнул стаканом. Посетителей было мало, но все, кто был, сразу посмотрели на нас. Мне стало стыдно за него, за себя, за то, что я здесь с ним. Ведь мог же просто не ответить, ведь мог! Нет, потащился…

— Короче, ты прав оказался, Дмитрий, — он сказал так, словно завершал какой-то монолог. И снова хлопнул в ладоши.

— Что? — сипло спросил я и обрадовался — не сказала!

— Суки они, вот что! Суки! — он засмеялся, резко и истерично, будто залаял.

Я сунул руки в карманы, придумывая, что сказать. Как повернуть разговор, чтоб спустить всю эту беду на тормозах. С наименьшими разрушениями.

— Ошибка! Представляешь? Ошибка, твою мать! — он замотал головой. — Так и сказала — ошибка.

— Кто?

— Целый месяц и две недели! И все ошибка. Как это? Я жену, дом, семью на хер послал ради нее, а она — ошибка. Димыч, ты не представляешь, сколько я потратил. Мы в Вегас летали, я конторский «Гольфстрим» брал, наврал, важный клиент.

— А Джил? — я спросил, чтоб не молчать.

— В Вегас! — заорал он. — Хочешь кольцо? Двенадцать тысяч? Пожалуйста! Я за один ужин в «Россо» полторы штуки выложил. На двоих, представляешь? Лобстеры с икрой, твою мать… Икра осетровая…

Он выдохнул и устало добавил:

— Да и хрен с ним, с деньгами. Не в этом дело… Я ее прижал когда, она призналась, короче… — Алекс взъерошил волосы. — Короче… Она с кем-то спуталась. Со мной и с… ним. Понимаешь? Одновременно.

Я облегченно кивнул, мол, чего тут не понять.

Он заказал еще водки, молча пил, глядя в пол. Я сидел тихо, надеясь, что он выдохся и это конец. Мы молчали минут двадцать, потом он выцедил остатки, запрокинув голову и выставив кадык. На шее краснел свежий порез, я всегда почему-то думал, что Алекс бреется электробритвой.

Он поставил пустой стакан, двинул его пальцем. Словно мы играли в шахматы.

— Вот… — тихо сказал он.

Устало встал и пошел к выходу. На столе остались перчатки, я хотел окликнуть его, но передумал. Хлопнула дверь. Я повернулся к окну, ожидая увидеть его макушку, но в это время с улицы раздался глухой удар, скрип тормозов. Кто-то завизжал. Официанты заспешили к дверям, распахнули, потянуло сырым холодом. Меня пробил озноб. К столу подошла Кэрол, у нее тряслись губы. Она хотела что-то сказать, но, увидев перчатки, осеклась. На улице уже выли сирены, кто-то с бруклинским акцентом грубо командовал, приказывая всем очистить проезжую часть и отступить за линию ограждения.

 

6

Черный костюм неожиданно оказался мал. Я выдохнул, застегнул брюки. Натянул пиджак, он жал подмышками и был тесен в плечах. Подвигал локтями, словно куда-то продирался, — жмет. Подошел к зеркалу, белые манжеты торчали из рукавов, я одернул лацканы, полы. Пиджак длиннее не стал.

— От долгов в таком бегать, — пробормотал я, вдруг вспомнив материн-скую присказку. Взял со стола фотографию, родители снялись на какой-то вечеринке. За год до аварии. Отец чуть улыбался и внимательно смотрел куда-то в сторону, словно там происходило нечто важное, мать смеялась и глядела прямо в камеру. Это звучит банально, но она действительно была красивой.

Я приблизился к зеркалу, потрогал морщины на лбу, у губ. Посмотрел в глаза. Люди на фото выглядели моложе меня. Они выглядели гораздо счастливей.

— Спасибо, — прошептала Джил, когда я выражал соболезнования и клевал ее в щеку. — Ты скажешь что-нибудь?

— Нет, пожалуйста, нет. Я не умею, пожалуйста, — пробормотал я.

На Джил была черная шляпа с вуалью, я чуть не ляпнул, что ей очень идет. Наверное, нужно было принести цветы, с досадой подумал я, разглядывая зал. Вдали стоял гроб, сбоку, на деревянной треноге, черно-белое фото. Рядом ваза с цветами. Лилии, догадался я, удушливый запах дополз до дверей. Я протиснулся в угол, сел. Разглядывая незнакомых людей, я почувствовал, что промочил ноги. Тоскливая музыка — орган со скрипками — вдруг оборвалась, сразу стало слышно шарканье и шепоты, кто-то натужно закашлялся. Тут же мелкое покашливание рассыпалось по залу. Чертов ноябрь, подумал я и тоже прокашлялся. На кафедре, за гробом, появился некто в белой манишке и с бледной лысиной. Он заговорил в микрофон протяжно и благостно. Какие-то церковные тексты, их смысл ускользал от меня. А может, его там и не было. Среди затылков и дамских шляп я пытался отыскать Мэгги. Неожиданно запел хор, детские чистые голоса. Дети стояли в нише у кафедры, я их даже не заметил.

Я старался не смотреть на фото, ретушер перестарался и здорово польстил Алексу. Там он выглядел именно так, как ему всегда хотелось: прищур, зачес, улыбка. Кларк Гейбл и Кэрри Грант. Я вспомнил прыщ и пену на губе.

Говорил кто-то из банка. Он перечислял титулы и заслуги, словно это имело значение для того, кто лежал в красивом, полированном ящике с медными ручками. Я с удивлением узнал, что Алекс дослужился до вице-президента и возглавлял департамент по связям с клиентами.

Потом произошла какая-то заминка, Джил вывела на кафедру плотного старика с моржовыми усами. У меня вспотели ладони, я догадался, что это отец Алекса. Он говорил по-русски, Джил переводила. У него был южный, почти украинский выговор. Я вдруг вспомнил, что у Алекса был похожий, когда мы разговаривали на русском. Я всегда думал, он так дурачится.

Неожиданно я услышал свое имя. Его произнесла Джил. Она кивнула мне и, придерживая старика за локоть, уже спускалась в зал. Выбираясь, я зацепился и чуть не упал. Ноги ступали как-то не так, от цветочной вони мне казалось, что меня сейчас вырвет, хоть я ничего не ел с утра. Я обошел гроб, стараясь не подходить близко, я задержал дыхание, а когда вынужден был вдохнуть, явно уловил приторный запах. Протиснулся рядом с хором — пять подростков: четыре девчонки, все черные, худые и голенастые, и один парень, рыжий и толстый.

Я зачем-то поправил микрофон. Внизу белели лица, все смотрели на меня.

— Он… — я начал и неожиданно понял, что не могу произнести вслух имя Алекса. Что-то почти физически не давало мне это сделать. Я замялся, достал платок, вытер лицо.

— Он… — повторил я. — Был моим другом…

 

Проснулся от утреннего солнца, по-летнему теплого и яркого. Не помню, что снилось, но проснулся я в отличном настроении. Открыл глаза. По полу вытягивались длинные тени, в полосах света искрилась пыль. На стену заползал треугольник света, он делил по диагонали «Кино-Глаз», может, мрачноватый для спальни, но один из моих любимых плакатов Родченко.

Вспомнил вчерашний день. Думаю, мое сознание не смогло переварить бредовости происходящего и вытеснило информацию в тот дальний чулан мозга, где покоится мусор от просмотренных фильмов ужасов, кадров с кровавых мест преступлений, хроники землетрясений, цунами и геноцида.

Отчетливо помню шок, когда я понял, что гроб сожгут прямо здесь и сейчас. Служители проворно убрали цветы, снова завыли орган и скрипки. Гроб вздрогнул и стал медленно опускаться вместе с подиумом. Музыку сделали громче, наверное, чтоб заглушить шум механизмов. Я расслышал звук, похожий на щелчки старой лебедки, в моем прежнем доме так работал лифт. Гроб исчез, на его месте чернела прямоугольная дыра в полу. Потом оттуда поднялся пустой подиум.

На улице я оказался под одним зонтом с Джил. Лил дождь. К нам подходили, я без конца пожимал руки, кивал, что-то бормотал. Я пытался разглядеть трубу и дым, но мы стояли слишком близко к зданию. Джил сказала, что нужно до-ждаться урны с прахом, я покорно согласился. Я думал, будет что-то вроде античной вазы, мрачной и строгой. Нам вынесли коробку с бантами, похожую на рождественский подарок. В лимузине мы ехали молча, коробка стояла между нами, Джил придерживала ее рукой. На всякий случай.

В лифте я спросил про сестру. Джил сказала, что Мэгги лежит с жутким гриппом, температура под сорок. Двери в их квартиру были распахнуты настежь. На створках висели черные банты. По комнатам хмуро бродили гости, бесшумно скользили официанты.

На поминках меня вырвало: мне налили водки, я сделал глоток и едва успел добежать до уборной. Больше я не пил, а по пути домой заснул в такси.

Солнце сползло с Родченко, я наконец собрался с силами и поплелся в ванную. Затрещал домофон. Со щеткой во рту, капая белыми кляксами на паркет, я нажал кнопку:

— Х-хто?

— К вам посетитель, — раздался официальный баритон консьержа, — госпожа… извините, как? — на том конце происходил диалог. — Госпожа… Гордиенко.

Я натянул халат, пытался отыскать тапки. В дверь постучали.

— Открыто! — крикнул я.

На пороге стояла Джил, в руке два картонных стакана.

Быстро вошла, бросила сумку в угол, громко стуча каблуками, прошла в комнату. Запахло кофе. Я сделал глоток, сел напротив в кресло. Было видно, что Джил вымоталась, лицо осунулось, в глазах появилось что-то злое. Мне не приходилось иметь дело со вдовами, я пил кофе мелкими глотками, бесконечно запахивал и поправлял халат.

Она встала, прошла к окну.

— Я говорила с Дугласом, — не поворачиваясь, сказала она, — Дуглас предупредил, что они попытаются отбить страховку.

— Что? Кто? — я не понял ничего. — Какой Дуглас?

— Наш… Мой юрист, — Джил повернулась. Лица я не видел, лишь контур и сияние. — Страховая компания хочет квалифицировать смерть, как самоубийство.

Она так и сказала — «квалифицировать».

Я поежился, по полу дуло, тапки я так и не нашел.

— Дуглас сказал, что тебя непременно будут мурыжить. Ты был последним, кто… — она замялась, подбирая слова. — Последний, с кем он…

— Ну и что? При чем тут я?

— Ты? Ты ни при чем. Будут вынюхивать, о чем вы говорили, какое у него настроение было, что и сколько пили, понимаешь?

Я кивнул. У меня началась изжога. Я поставил картонный стакан на пол.

— Дуглас тебе позвонит, — Джил поставила свой стакан на стол. — Окей?

Она подошла, провела пятерней по моей макушке, взлохматила волосы. Села рядом, притянула к себе.

— О чем вы там говорили? — тихо спросила она. От нее горьковато пахло кофе.

Я пожал плечами, хмыкнул.

— Он про нас не догадывался? Ничего не говорил тебе? — Джил ткнулась носом мне в щеку.

Я помотал головой.

— Уверен? — спросила она. Потом выдохнула со всхлипом: — Господи, как же я устала! Если б ты знал. Если б ты только знал.

В спальне она запуталась с застежкой, повернулась ко мне спиной. Я расстегнул. На гладких плечах у нее пестрели конопушки. Она стянула юбку через голову, почему-то осталась в колготах и высоких сапогах. Запиликал мой телефон. Я, путаясь в халате, перескочил через кровать. На дисплее зажглось имя. Опередив автоответчик, схватил трубку.

— Да! — громко сказал я.

Джил бросила сапоги на пол, на цыпочках прошла к зеркалу, подняла руки, потянулась. Втянув живот, посмотрела на меня через плечо.

— Да, конечно. Буду в три, — я кивнул головой, добавил: — Хорошо, захвачу. Да, непременно.

Джил подошла ко мне. Я быстро нажал отбой. Джил молча смотрела мне в глаза, чуть исподлобья, не то зло, не то с насмешкой.

— Клиент… — непроизвольно начал я. — Там интересный Михайлов и Клуцис… Надо посмотреть…

Джил молча кивнула, медленно села на кровать. Тихо сказала по-русски:

— Димитрий, кончайте пудрить мозг.

Ласково улыбаясь, перешла на английский:

— Твой клиент, кстати, неплохо играет в теннис. Второе место на юниор-ском кубке в Сан-Диего. Не думаю, что это твой уровень, но тебе ведь надо с кем-то играть в теннис. По средам.

Я положил трубку, сел на край кровати. С фотографии мне улыбалась мать, отец смотрел куда-то в сторону. Рядом лежал круглый камушек, похожий на солодовую ириску. Придерживая халат, я дотянулся до фотографии и перевернул ее лицом вниз.

 

Вирджиния, 2012