Давайте поверим поэту

 

Об авторе | Олег Петрович Смола родился в Георгиевске Ставропольского края в 1934 году. Некоторое время работал в издательстве «Современник», один год в журнале «Вопросы литературы» и двадцать три года в ИМЛИ АН СССР. Из института ушел по идеологическим соображениям (1995). Доктор филологических наук. Член СП Москвы. Автор книг и статей о русской поэзии (Пушкин, Блок, Хлебников, Асеев, Маяковский, Есенин, Мандельштам, Межиров, Вознесенский и др.).

 

От автора | «Страницы из дневника» — фрагмент из еще только пишущейся книги «Жизнь с пристрастием».

Жена и дети не раз просили меня запечатлеть на бумаге для внуков и правнуков то, что я рассказывал о своей жизни, — написать что-то вроде семейной книги. Взяться за перо меня вынудила и другая, не менее важная причина. Официальная историография беззастенчиво врет, приспосабливая события и факты к государственной идеологии, господствующей в данный момент. Спасительную роль в таком случае могут и должны сыграть частные свидетельства лиц, свободных от казенной пропаганды. Насколько возможно многочисленные и разнообразные, они, эти свидетельства, послужат основой для создания мало-мальски объективной истории России ХХ века.

Стараюсь писать о том, что пережил сам. Если получится — решусь книгу опубликовать.

 

 

 

К 70—80-м годам ХХ века мои взгляды вполне определились, и если свести их к одной формуле, то я бы сказал так: это взгляды русского либерала с оттенком западноевропейского космополитизма. «Русского» — поскольку на русской почве. «Либерала» — потому что без свободы нет и не может быть ничего другого. «Западноевропейского» — поскольку мои литературные пристрастия и вкусы во многом складывались под воздействием русского авангарда, корнями связанного с европейской культурой. Страшное для кого-то слово «космополитизм» меня нисколько не смущает. Россию я воспринимаю как свою малую родину. Большая родина для меня — весь мир, в котором свое место занимает и Россия. Наверное, поэтому особой гордости за то, что я русский, не испытываю. Одинаково добрые чувства питаю к татарам, евреям, немцам и т.д. А если на меня порой накатывает злость, то не против России, а против конкретных действий властей и против имперско-холуйского сознания определенной части народа.

Тотальный надзор за пишущей братией в СССР осуществлял цензурный комитет. Без цензурных пометок красным карандашом не могли быть напечатаны ни роман писателя, ни статья филолога, ни заметка фенолога о золотых красках осени. У меня тоже есть горький опыт отношений с цензурой, о чем хочу рассказать.

В начале 80-х для издательства «Книга» я подготовил сборник произведений Маяковского о любви. Только о любви. Взялся за это дело с большим энтузиазмом, поскольку отдельной книги любовной лирики Маяковского еще не было. Издание миниатюрное, подарочное, коллекционное, с прицелом на распространение не только у нас, но и в других странах. (Международные критерии миниатюрного издания: тираж не более 5000 экземпляров, формат — не более 10 см в длину и ширину плюс красочное оформление). В течение месяца определил состав произведений, написал вступительную статью и примечания к стихам и, довольный собой, отнес рукопись в издательство. Через неделю редактор звонит и говорит, что все замечательно — будем готовить рукопись к изданию. Проходит, однако, время, и мой редактор сообщает о требовании главного редактора издательства убрать из вступительной статьи имя Лили Брик. В ответ я только спросил: «Как же можно убрать ее имя, если девяносто девять процентов любовной лирики Маяковского посвящено ей?».

Тяжелый разговор на следующий день в издательстве ничего не дал, да он и не мог ничего дать. Издательство выполняло указ сверху. Как позже стало известно, это сам Суслов, секретарь ЦК КПСС по вопросам идеологии, разослал во все печатные органы распоряжение об изъятии имени Л.Ю. Брик из всех публикаций. Мотивы? Объяснений не было. Как я догадывался, антисемитские.

Отчаявшись, я решился на последний шаг — написал письмо Генеральному секретарю ЦК КПСС Ю.В. Андропову. Вот его текст.

 

Глубокоуважаемый Юрий Владимирович,

пишет Вам профессиональный литературовед и критик, научный сотрудник Института мировой литературы им. А.М. Горького АН СССР Смола Олег Петрович. Занимаюсь изучением русской и советской поэзии и пишу главным образом о ней.

Суть моего дела такова. В конце этого или в начале 1984 года в изд-ве «Книга» должна выйти книга избранных произведений любовной лирики Маяковского под названием «Громада любовь». Я являюсь составителем этой книги, автором вступительной статьи к ней и автором примечаний к стихам.

Сейчас книга находится на стадии верстки.

До настоящего времени работа над ней протекала в полном согласии с издательством, но вот вчера меня пригласили в издательство и сказали, что по цензурным соображениям из вступительной статьи и примечаний к стихам нужно изъять имя Л.Ю. Брик и все, что с нею связано.

Согласиться с этим требованием я решительно не могу. Не могу потому, что любовная лирика Маяковского на девять десятых в своем объеме обращена к Л.Ю. Брик. Ее именем, глубоким и сильным чувством к ней буквально оплодотворены многие и многие произведения любовной лирики поэта.

Как бы ни были сложны и даже трагичны отношения между Маяковским и Л.Ю. Брик, как бы нам ни хотелось, чтобы поэт был более счастлив в любви, мы уже не сможем в трудах о поэте, тем более в специальных работах о любовной лирике Маяковского, обойти имя Л.Ю. Брик. В противном случае мы допустили бы не просто бестактность по отношению к поэту, но грубо нарушили бы его волю.

Когда пишут о любовной лирике Пушкина — непременно говорят о Н.Н. Гончаровой, хотя именно ее некоторые биографы поэта считают косвенно причастной к его гибели.

Когда говорят о любви Тургенева — тут же называют имя Полины Виардо.

Вовсе не безоблачны, как известно, были отношения Блока и его жены Л.Д. Менделеевой. Однако ее имя, во всех работах о Блоке, неотделимо от лирического цикла «Стихов о Прекрасной Даме».

К Айседоре Дункан, в статьях и книгах о Сергее Есенине, — отношение самое противоречивое, порой ругательное. С нею обычно связываются самые богемные стихи поэта, и, несмотря на это, мы не изымаем имени А. Дункан из творческой биографии Есенина.

Точно так же дело обстоит и с Маяковским. Как можно писать о любовной лирике поэта, вытравив из нее любовный адресат?

По моему глубокому убеждению, отношение современной критики к Л.Ю. Брик должно быть спокойным и объективным. Всякого рода апологетичность, одиозность или, наоборот, грубость по отношению к ней — только уронили бы достоинство нашей критики и литературоведения. В сдержанно-объективной манере и написана мною вступительная статья к книге «Громада любовь».

Обращаюсь к Вам с просьбой, Юрий Владимирович, посодействовать положительному решению судьбы этого издания. Изъять из книги имя Л.Ю. Брик — значит, по существу перечеркнуть саму книгу.

С искренним уважением — О. Смола

5.XI.84.

Мой адрес: 11757I Москва, Ленинский проспект, д. 152, кв. 60.

Телефон: 434-15-73

 

Через месяц и 10 дней пришел ответ. Не от Андропова, а от В.С. Молдавана из Госкомиздата СССР:

 

Уважаемый Олег Петрович!

Ваше письмо, адресованное в ЦК КПСС, рассмотрено в Госкомиздате СССР.

На последнем этапе подготовки сборника любовной лирики В.В. Маяковского «Громада любовь» в издательстве «Книга» возникли сомнения по поводу правомерности некоторых положений вступительной статьи, автором которой Вы являетесь. Согласитесь, что публикация о В.В. Маяковском требует проявления высокой ответственности перед советским читателем. По нашему мнению, издательство «Книга» не без оснований усомнилось в целесообразности публикации вступительной статьи в ее нынешнем виде.

Что касается Вашего заявления о «цензурных соображениях», то это результат попытки некоторых работников издательства уйти от ответственности за порученное им дело.

На наш взгляд, Ваша вступительная статья требует определенной доработки, которую Вы, как нам стало известно, уже выполнили.

Главный редактор — В.С. Молдаван.

 

Вконец раздосадованный, делаю последнюю попытку — звоню в Приемную ЦК КПСС, непосредственно Викторову (забыл его имя-отчество), курировавшему книгоиздательство в стране. Он, понятно, был в курсе моего дела, говорил раздраженно, почти хамски, и я понял, что каменную стену головой не прошибешь.

Я сдался, пошел на уступки. Книга вышла красивая, действительно подарочная, но без упоминания имени Лили Юрьевны. Правда, в одном месте мне удалось обхитрить цензуру — оставить имя возлюбленной поэта в названии стихотворения «Лиличка! Вместо письма» (1916). В том году Маяковский пытался покончить с собой. Причина? «Лиличка!», при внимательном прочтении, отвечает на этот вопрос. Процитирую стихотворение целиком, чтобы вы в полной мере, кожей ощутили драму поэта и поняли бы мое состояние, когда я узнал об идиотическом требовании вытравить из статьи имя Брик.

 

Дым табачный воздух выел.
Комната — глава в крученыховском аде.
Вспомни —
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще —
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя —
тяжкая гиря ведь —
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом умо?рят —
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон —
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек…
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?

 

Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

 

26 мая 1916 г. Петроград.

 

Горечь от стычки с цензурой жила во мне еще долго, пока не началась в стране горбачевская перестройка, а с ней и возможность наверстать упущенное. В 1988-м в двух номерах газеты «Московская правда» (23 и 24.07) я публикую большую статью «Лиля — люби меня», а в 1991-м к столетию Лили Брик — очерк «Ты не женщина, ты исключение» (газета «Вечерний клуб» от 12.XI). Французский литературовед Клод Фриу по справедливости считал главную героиню стихов Маяковского одной из вдохновительниц русского авангарда. В статье я достаточно подробно рассказываю об истории отношений поэта и его музы. Привожу многочисленные факты, свидетельства, воспоминания людей из непосредственного окружения поэта и Лили Брик с мыслью о том, что в будущем, возможно, собранный материал послужит кому-то для написания художественного произведения в духе романов Достоевского. Более того, драматизм взаимоотношений двух сверходаренных людей — прекрасный повод для научно-психологического исследования феномена человека вообще.

Я до сих пор испытываю большой интерес к личности Лили Брик, которую поэт, «такой большой и такой ненужный», любил неутоленной любовью на протяжении пятнадцати лет, ревновал ее, молил «последней нежностью выстелить» ее «уходящий шаг». Многие почитатели Маяковского, знаю, усматривают во всем этом крайний эгоцентризм, стервозность и даже своекорыстие Брик. Устно и письменно хулят ее, подсказывают поэту, как следовало бы поступить ему с его неверной Лилечкой.

Мне претит осудительный раж, и прежде всего потому, что мне не хочется относиться к этой женщине хуже, чем относился к ней сам Маяковский. Считаю неуместным и оскорбительным для поэта «праведное» негодование по поводу сугубо личных, интимных, глубоко внутренних отношений между мужчиной и женщиной.

Ко времени моего увлечения поэзией Маяковского Брик была еще жива, но представлялась мне осколком далекого прошлого и чуть ли не небожительницей. По этой причине желать познакомиться с ней, искать встречи мне не приходило в голову. В конце 70-х выходит двумя изданиями с комментариями на немецком и английском моя книжка о Маяковском. В ней наперекор антибриковским веяниям я посвятил несколько страничек возлюбленной поэта, и цензура их не вымарала. Объяснение простое. Весь тираж предназначался для распространения в Германии и Англии и, чтобы за границей, не дай бог, о нас ничего худого не подумали, сусловские функционеры вожжи несколько ослабили.

Лиля Юрьевна и ее муж, маяковсковед, Василий Абгарович Катанян, книжку прочитали, и, узнав через издательство мой домашний телефон, Лиля Юрьевна звонит мне: «Олег Петрович? С вами говорит Лиля Юрьевна Брик». Я не поверил своим ушам. «Спасибо вам, — продолжала она, — за книжку о Маяковском и позвольте пригласить вас к нам в гости — есть о чем поговорить». Поблагодарив за приглашение, я неожиданно для самого себя добавил: «Только в гости я обычно хожу с женой. Можно?» Она не возражала и тут же продиктовала свой телефон и адрес (443-79-60, Переделкино, ул. Павленко, дача 4).

С этого времени началась, смею сказать, наша дружба.

Дневниковые записи тех лет позволяют почти с дословной точностью воспроизвести наши беседы.

В начале июля 1977 года мы с Олей приехали в Переделкино (писательский городок под Москвой).

О Лиле Юрьевне я знал многое, и прежде всего из стихов Маяковского, из воспоминаний о поэте, из их переписки. Немало слышал и не очень лестного (Маяковского не любила глубоко, меняла привязанности, ревниво оберегала поэта, претендуя на монопольное владение им). Во всяком случае, ехали мы с чувством большого интереса к человеку почти легендарному.

Несмотря на самые противоречивые мнения о Лиле Юрьевне, я необъяснимо сохранял ей «верность» — испытывал до некоторой степени пиетет, внушенный мне самим поэтом.

Знал, что Л.Ю. 86 лет. Думал, увижу дряхлую старуху, плохо соображающую, глухую и т.д. Когда мы вошли, увидели в глубине комнаты сидящую на тахте старуху, согбенную. Познакомившись с Василием Абгаровичем, я прошел в комнату, поцеловал протянутую руку и сказал: «Очень рад познакомиться с вами». Помог ей пройти к столу. Л.Ю. попросила В.А. достать из буфета «вишневку» — голландский ликер, шоколад, печенье, растворимый кофе. Спросила, что мы будем — чай или кофе. Все угощенья были непонятно-иностранного происхождения, очень вкусные, как оказалось.

Во все время нашего рассиживания я смотрел на Л.Ю. и думал, что вряд ли можно было бы узнать прежнюю, на фото, Л.Ю. в старухе, если бы не ее глаза — широко открытые, круглые и сейчас чуть «сумасшедшие», прямо и свободно смотрящие на вас, как и тогда — с обложки отдельного издания поэмы «Про это». Несмотря на свои годы, Л.Ю. и сейчас чувствует себя женщиной и не хочет выглядеть старухой. Свежий маникюр, неопределенных очертаний блуза-платье. Явно подведенные в длинную узкую полоску брови, косметически ухоженное лицо, крашеные волосы. На груди большая золотая цепь с двумя кольцами — большим и поменьше. Большое — подаренное Лилей Юрьевной Маяковскому, маленькое — подаренное Маяков-ским Лиле. Позже она показала это кольцо. На внутренней стороне его выгравированы три буквы — Л Ю Б, — расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга, так что если читать по кругу, то получится нескончаемое ЛЮБЛЮ. Кроме, конечно, того, что это инициалы Лили Юрьевны Брик.

Очень скоро наша беседа прояснила мое отношение к происходящему вокруг Маяковского. О Макарове (директоре нового музея Маяковского) узнали мы с Олей некоторые подробности, которые даже в нем нелегко было бы заподозрить. Еще до того, как стать директором музея, но готовясь к этой роли, он нанес визит Л.Ю. и В.А., прикинулся доброжелателем, оказывал знаки внимания, фотографировал и т.д. Став директором, прислал письмо с требованием передать музею вещи, принадлежащие Маяковскому, и прежде всего драгоценности — кольцо, подаренное поэту Лилей Юрьевной; другое кольцо, принадлежащее якобы Маяковскому, на самом же деле — бабушке Л.Ю., и какие-то другие ценности. Л.Ю. вынуждена была искать защиты в ЦК КПСС, после чего Макаров прислал извинительное письмо.

Зашла речь о самоубийстве Маяковского. Я высказал предположение, что это была творческая трагедия. Л.Ю. возразила, сказав, что это не совсем так, что Маяковский не мог представить себя стариком, боялся старости, решительно заявлял не раз, что он не будет стариком, что, как известно по его стихам, он неоднократно в той или иной форме предсказывал свое самоубийство задолго до своей смерти, до революции. И Л.Ю. рассказала о случае, происшедшем в 1916 году. В.В. позвонил Лиле и попросил ее немедленно приехать к нему, так как он хочет покончить с собой. «Я не поверила, разозлилась на него за глупые шутки и все же тут же вскочила с кровати, надела пальто прямо поверх ночной рубашки и помчалась к нему. Когда прибежала, он показал мне пистолетный патрон и говорит: «Вот смотри, не вышло — произошла осечка». Взяла этот патрон, стала ругать его, хотя и не очень верилось, чтобы это была правда. Тогда я еще не очень хорошо знала В.В., не знала, что он вообще не умел врать. Как и Осип Максимович Брик, он просто не хотел врать, ему было неинтересно врать, потому что он способен был вообразить и сделать то, что другой на его месте только вообразит, но никогда не осуществит придуманное и врет, выдавая желаемое за действительное. Маяковский был честен и в мелочах. Позже я показала патрон человеку военному, и он сказал, что патрон действительно стреляный — произошла осечка.

Л.Ю. и В.А. рассказали также, что несколько лет после смерти Маяковского поэта совсем не издавали (1930—1935 гг.), и Л.Ю. лично обратилась с письмом к Сталину с обоснованием роли Маяковского в истории советской литературы. Просила также содействия в устранении препятствий в издании произведений поэта — обратилась на свой страх и риск, мало на что надеялась. Спустя какое-то время, когда Л.Ю. была в Ленинграде, подруга известила ее из Москвы, что Л.Ю. вызывает Ежов (он был тогда четвертым секретарем ЦК партии). Ежов встретил Л.Ю. чрезвычайно любезно, показал ей ее письмо к Сталину, на котором тот собственноручно наискосок начертал распоряжение, предписывая помочь Л.Ю. Брик со всеми изданиями Маяковского, с организацией музея поэта. В этом распоряжении были слова, ставшие очень скоро широко известными: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».

О Давиде Бурлюке было упомянуто как о прекрасном человеке и друге Маяковского. (Бурлюк говорил о себе, что он лучший поэт среди художников и лучший художник среди поэтов.)

О В. Перцове Л.Ю. и В.А. говорили с презрением — как о человеке лживом, лицемерном, ловком, беспринципном, подлаживающемся к конъюнктуре дня, сводящем счеты с Маяковским. Когда в 1950 году вышла книга Перцова о поэте (т. I, дореволюционное творчество), Л.Ю. написала около 300 страниц построчного комментария к книге, в котором шаг за шагом поправляла и разоблачала автора-фальсификатора, антинаучного толкователя, бесцеремонно отрывающего поэта от его футуристического окружения (с самого начала Перцов проводит мысль, что поэт развивался под воздействием Горького).

Л.Ю. предложила нам почитать ее рукопись, сказав, что с возвратом можно не торопиться.

Показал Л.Ю. переснятые фотографии Маяковского, в том числе и те, на которых изображены они вместе с Маяковским. На двух (1918 года, поэт почти в полный рост, с кольцом на пальце и 1915 года, где они прижались друг к другу головами) из них Л.Ю. сделала нам надписи:

1) «Олегу Петровичу Смоле — с благодарностью за Маяковского.

Л. Брик. 1918—1977»

2) «Олегу Смоле и Оле на память о нас обоих.

Лили Брик. 1915—1977»

Удивительно, но даже в свои восемьдесят шесть лет Л.Ю. не потеряла обаяния, ясности и остроты мысли, бросающейся в глаза способности судить обо всем живо, здраво, нетривиально.

В.А. казался мне, до знакомства с ним, просто мужем Л.Ю., хотя я знал его очень неплохие работы о Маяковском. Поговорив в течение двух часов с ним, понял: В.А. не только муж (муж заботливый, ее друг, нянька — весь режим лечения держится на нем: отмерить дозу лекарства, напоминать по часам о принятии лекарства, согреть и подать чай и т.д.; между прочим, В.А. младше Л.Ю. на 11 лет), но настоящий знаток Маяковского, можно сказать, справочное бюро, защитник поэта от макаровщины, честный и милый человек. Бросилась в глаза честность В.А. и в мелочах, в беседах он поправлял Л.Ю., уточнял, хотя на первый взгляд это могло показаться и невежливым.

Обращаются друг другу они на «вы».

На вопрос о здоровье Л.Ю. пожаловалась на сильные боли в ногах — полиартрит, на необходимость регулярно и часто принимать лекарства.

Говоря о том, что Перцов выставляет Маяковского несмышленым, дураком (ничто внутренне не объединяло Маяковского и чуждых ему футуристов и, тем не менее, на протяжении многих лет он якшался с ними), Л.Ю. заметила, что Маяковский был не только гениальный поэт, но и очень умный человек, к тому же очень прямой и принципиальный.

Прощаясь, договорились о новой встрече осенью, после отпуска.

Второй раз я поехал в Переделкино, уже без Оли, 21 сентября 1977 года. Забыл сказать, что дня через два после первой встречи Л.Ю. позвонила нам и снова поблагодарила за книжку, добавив, что, если мне случится снова писать о Маяковском, они с удовольствием возьмутся помочь — «будем рассказывать Вам о Владимире Владимировиче». Дело в том, что я им сообщил в прошлый раз, что Макаров заключил договор с издательством «Молодая гвардия» на книгу о Маяковском в серии «ЖЗЛ» и что будет ужасно, если он ее напишет. В.А. воскликнул: «Вряд ли он способен писать! У него ничего не получится». Л.Ю. возразила: «Нет, он напишет, вернее, напишет за него кто-то, а он подпишется». Я добавил, что схожу в издательство и попробую выяснить, как идут дела у Макарова с книгой и, если ничего не получается, предложу свои услуги.

Надо сказать, предлагать свои услуги «Молодой гвардии» я не торопился, так как завредакцией ЖЗЛ — Семанов, друг критика Олега Михайлова. В свое время в издательстве «Современник», работая старшим научным редактором, я восстал против рукописи О. Михайлова — книги, антисемитской по духу, «патриотической», попахивающей вульгарным славянофильством с примесью монархизма. Семанов, конечно, не забыл этой истории. Кстати сказать, эта книга вышла в свет, как только я ушел из издательства.

Приехал к Л.Ю. и В.А. в пять часов. Они уже ждали меня, тут же усадили за стол, стали расспрашивать о Чехословакии, где мы с семьей отдыхали летом.

Л.Ю. спросила, неужели я одолел ее рукопись. «Одолел, — сказал я, — потому что мне очень интересно то, что пишут вообще о Маяковском и особенно, что пишете вы — хотя бы и в связи с Перцовым». «Ну и каково ваше мнение? « «Почти во всех случаях я согласен с вами, — ответил я, — и, если бы мне снова довелось писать о Маяковском, я не мог бы не учесть ваши комментарии. Правда, готовя рукопись к печати, я снял бы излишнюю резкость и эмоциональность». Л.Ю. возразила: «Это не для печати, и Перцов заслуживает еще бо?льшей резкости, он хуже Макарова. Тот бандит, враг открытый, этот — прикидывается другом и знатоком Маяковского, литературовед…».

В третий раз навестил Л.Ю. Брик и В.А. Катаняна 9 января 1978 года (Кутузов-ский проспект, «дом, в котором «Сантехника», подъезд 9, эт. 6, кв. 431» — слова В.А.). Захватил с собой две главы из еще не опубликованных воспоминаний о Маяковском В.А., он дал их прочесть в прошлый раз. Кроме того, взял три экземпляра своей книжки: Л.Ю. попросила для презентов своим друзьям. «Я вас не обобрала?» — спросила она, когда я протянул ей книги.

В 17 часов был у них. На звонок открыл В.А. Двери двойные, с музыкальным сигнальным устройством. Первое впечатление, из коридора (еще раздевался) — словно попал в тесный художественный музей: книги, картины, пестрота неясных предметов на стенах; музей домашний, в котором именно живут, а все украшения не для других, для себя.

Первые слова Л.Ю.: «Я буду сидеть в кресле — ноги болят, а вы сядьте вот тут, напротив, чтобы я вас хорошо видела… Что будете пить — чай, кофе? Вася, принесите чайник».

И на этот раз Л.Ю. была по-старушечьи, хотя и не совсем по-старушечьи, элегантна — кулоны, цепи и что-то еще, чему не знаю названия; подкрашена. Сидит, опираясь обеими руками на палку, смотрит внимательно, прямо в глаза, ничего не оставляет без внимания, уточняет и все понимает. Если не расслышит — переспросит.

Рассказал, что был только что в музее Маяковского.

— Что еще оттуда вынесли — не узнали? — спросила Л.Ю.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Что еще украл из музея Макаров? Он же крадет оттуда все.

— Да, — отвечаю, — об этом же мне говорила Галина Алексеевна Гриханова, заведующая библиотекой музея. Письма Маяковского, говорила она, Макаров хранит у себя дома, как свою собственность, и вообще в музей, к его фондам, никого не подпускает.

— А потом будет продавать их, — добавила Л.Ю.

Невольно стал осматриваться. Л.Ю.:

— Это все оригинальные вещи. Картина Маяковского 1918 года — автопортрет в кубистической манере, Пиросмани две вещи.

Перед уходом мне показали и другие работы: несколько рисунков Маяковского, висящих в Лилиной комнате, — портретики Лили, Хлебникова, маленький рисунок Василия Абгаровича; несколько живописных работ Тышлера — портреты Л.Ю., В.А.; большое полотно — Л.Ю. полусидит-полулежит на кушетке — работы Штеренберга, ранний кубистический рисунок Леже; несколько работ Давида Бурлюка, Пикассо, Шагала, Ларионова — все подарки. В прихожей — несколько плакатов Маяковского из «Окон РОСТА».

Всюду книги. Художественные украшения, подносы, фотографии в рамках — мир, населенный неживыми, но одухотворенными предметами, с которыми еже-дневно общаются хозяева квартиры из трех комнат.

1) Комната Л.Ю. с широкой тахтой, над которой висит коврик с выпукло вышитыми лебедями. «Этот ковер, — говорит Л.Ю., — Владимир Владимирович привез мне в 1916 году из Москвы в Петроград как образец мещанского вкуса. В стихах, как вы понимаете, В.В. разбирался лучше меня, а в коврах лучше разбиралась я, вот он и висит у меня уже более 60 лет».

2) Кабинет В.А., обставленный, как кирпичной кладкой, со всех сторон книгами. Письменный стол, также заваленный книгами и рукописями. Тут же транзистор, пластинки. Особый шкаф — для прижизненных изданий Маяковского. В.А. показывает сборники: «Я», «Пощечина общественному вкусу», «Садок судей», «Простое как мычание», «Облако в штанах» (на первой странице посвящение — как название, крупными буквами «ТЕБЕ, ЛИЛЯ». А ведь всюду можно прочитать, что «Облако» посвящено Марии Денисовой), «Азбука Маяковского», «Про это» (факсимильное американское издание поэта, в нескольких экземплярах, стоит тут же) и др.

Как очень радостную весть сообщила Л.Ю. об освобождении из тюрьмы 30 декабря 1977 г. Параджанова — «гениального, нет, не просто талантливого — гениального режиссера. Вы знаете его? Он поставил «Тени забытых предков».

— А за что и на сколько его посадили? — спросил я.

Л.Ю.: За якобы гомосексуализм, педерастию.

В.А.: За украинский национализм.

Л.Ю.: Он сам армянин, но выступал в защиту украинских интересов. Ему сейчас 53 года. Жил в Киеве, женат, очень красивая жена. Она, правда, от него ушла, но, когда на суде ей стали говорить «Ваш бывший муж…», она прервала судью: «Мой будущий муж! Если он пожелает, я вернусь к нему». Посадили его на пять лет, сидел под Ворошиловградом. А освободили благодаря вмешательству Луи Арагона. Приехал он после двенадцатилетнего перерыва в Москву, с ним заигрывают, присудили ему Премию мира. Он: «Я приехал, чтобы освободить Параджанова». И действительно, 17 ноября он обратился к властям, а 30 декабря Параджанова освободили. Все поздравляли его — Симонов, Герасимов (режиссер), а Любимов, послав поздравительную телеграмму, получил ответную, приколол ее в театре на видном месте, чтобы знали все.

Разговор зашел о Евтушенко. Я сказал, что на днях, прочитав его статью о Некрасове в «Комсомолке», написал ему письмо, в котором высказал несколько добрых слов за его выступления против «патриотов» — Кожиновых, Чалмаевых, Ланщиковых, пожелал ему быть стоиком и мудрым («Вы — поэт, они — свора шавок. Их дело — травить, Ваше — оставаться поэтом» и т.д.) и не чувствовать себя одиноким.

Выслушав, Л.Ю. сказала: «А вы знаете, он все-таки дрянной поэт, сегодня пишет одно, завтра другое». Я возразил, сказав, что как поэт он разный, у него на одно хорошее стихотворение девять плохих, что, тем не менее, он правдолюбец, хотя и тут на каждое смелое выступление у него находится раскаяние или, лучше сказать, биение себя в грудь — мол, он за советскую власть. Все это я в нем воспринимаю как слабости, но что при всем при том он один из немногих, кто находит в себе силы не молчать. За это ему и устраивают всякого рода обструкции Чалмаевы и Ланщиковы.

Заговорили о Вознесенском.

Л.Ю.: К Андрюше я питаю слабость, хороший поэт. Вот жена его оборотистая. Они оба любят знаменитостей, он — тоже… Ну, там, Шагала… Вообще, они практичны…

В.А.: Был три месяца в Америке, вот сейчас поехал по городам Союза, чтобы не подумали, что он…

Л.Ю.: Да нет, Вы не подумайте, мы хорошо к ним относимся, просто мы говорим о том, что есть. Скажем, Виктор Соснора, тот это не умеет и не хочет это уметь. Он из другого теста, и издаваться не очень стремится. Правда, сейчас в Ленинграде вышли его две книжки, одна особенно хороша — «Кристалл». Вы хотите почитать? Вася, дайте, пожалуйста, там на моей тахте лежит… Жаль только, пьет, много болеет, полгода лежал в больнице… Но поэт сложный. Пастернак был сложный, так и Соснора. Потом мы научились понимать Пастернака, поймем и Соснору.

Вознесенский считает, сказал я, что больше всего у него от Пастернака, если говорить о предшественниках.

Л.Ю.: Нет, там больше всего Маяковского, это он хочет, чтобы был Пастернак. Как Вы относитесь к Катаеву?

«Неоднозначно, — ответил я. — Мне нравятся его «Святой колодец», «Трава забвения» и другие последние вещи, но не нравятся публичные выступления. Он написал хорошее предисловие к стихам Вознесенского».

Л.Ю.: Он подлец, циник…

В.А.: Бунин писал о нем, что такие молодые люди убить могут, чтобы только ходить в красивых ботинках… Он не любит Маяковского, хотя изображает теперь себя его другом.

Л.Ю.: Он женился на проститутке, теперь она ему верная жена.

В.А.: Он грелся около Бунина, потом ему хотелось быть рядом с Маяковским — самой блестящей и крупной фигурой того времени.

Л.Ю.: И Вознесенский к нему теперь не так уже относится.

В.А.: Я Вам дам почитать мои неопубликованные «Напоминания о «Траве забвения», они помогут Вам разобраться в отношении Катаева к Маяковскому.

Л.Ю.: Нет, талантливый человек, но подлый…

В.А.: В 1956 году он вступил в партию. Зачем?

Л.Ю.: Чтобы стать Героем Социалистического Труда.

В.А.: А вообще писать ему не о чем. Живет себе на даче, написал о своем детстве, а что еще? Нельзя же все время писать о детстве…

Часа через полтора мы оделись и медленно-медленно вышли во двор, погулять. «Мне становится легче, когда я немного похожу», — сказала Л.Ю.

Они проводили меня до угла дома. Договорились о моем визите недели через две. «Вот такое же расстояние для прогулки у нас в Переделкине — от нашей дачи до дачи Федина, — сказал на прощание В.А. — Однажды мы вышли на прогулку, смотрим, впереди какая-то шумная компания. Л.Ю. говорит: «Давайте не пойдем туда, я боюсь пьяных». Я говорю: «Ну, какие там могут быть пьяные, у дачи Федина». Пошли. Приближаемся и видим — шумит пьяный Федин».

P.S.

Л.Ю.: Андрюша любит особые выступления. Татьяна Яковлева организовала для него вечер поэзии из 60 человек — самых-самых, среди них была жена Кеннеди, например.

В.А.: Да, русской поэзией особенно интересуется жена Кеннеди.

P.P.S. Перед приходом к Л.Ю. и В.А. метался на Кутузовском проспекте в поисках цветов. Заскочил в магазин «Растениеводство» — цветов нет, но есть цикламены в горшках. Посоветовался с продавщицей, не обижу ли человека, пожилую женщину, цветком в горшке. «Отчего же, нет, давайте выберем самый красивый». Выбрали нежно-розовый. Когда вручал Л.Ю., она пришла в восторг, сказав, что очень любит цикламены, поставила горшок посередине обеденного стола, восхищалась цветами не раз в течение вечера.

* * *

Завтра, 16 января 1978 года, в полдень иду к Павлу Ильичу Лавуту в гости (родился в 1898-м, устроитель лекционных поездок Маяковского по Советскому Союзу). Несколько дней назад позвонили из издательства «Русский язык» и просили срочно позвонить Лавуту, так как он только что с возмущением выговаривал по поводу того, что «Смола в своей книжке не соизволил хотя бы сослаться на меня и Льва Кассиля, хотя взял из наших книг некоторые факты». Сообщил также, что он в 20 случаях не согласен со мной, что я чересчур уважительно пишу о Брик, хотя известно, добавил он, что она приложила руку к смерти поэта, сыграла вообще отрицательную роль в судьбе Маяковского.

Позвонил, хотя и без удовольствия. Представился. Павел Ильич тут же стал извинять меня: мол, слишком маленький срок был дан для написания книги, что молод, всего о Маяковском не знаю и что, поскольку тираж весь идет за рубеж, а там Маяковского мало знают, значит, можно (так некоторые и делают) и не ссылаться на источники, откуда берешь факты.

Выслушал, не перебивая. Спросил: «Павел Ильич, моя книжка у вас под руками?

— Да, вот лежит.

— Откройте ее на 128 странице.

— Открыл.

— Посмотрите внизу, там прямая ссылка на вас и Кассиля.

После некоторого замешательства П.И. извинился, сказав, что он, видимо, из-за пестроты ударений над словами сноски не заметил. После чего в течение примерно минут тридцати в доброжелательном тоне рассказывал о себе (ему 80), о своих мытарствах по изданию книги о Маяковском, о часах (буквально по минутам) и днях Маяковского перед смертью. «Вы допустили ошибку, написав, что Татьяна Яковлева поехала в Париж к отцу, в то время как она поехала к дяде». Я возразил: «Об этом знаете только вы, во всех других источниках говорится об отце. Так, например, об этом сказано в комментариях к 13-томному собранию сочинений Маяковского, самого полного и научно выверенного».

«Его же готовила Брик, — перебил меня Лавут, — она же нарочно все запутывала, чтобы скрыть правду, помешать Маяковскому встречаться с Яковлевой!»

Я снова возразил: «Собрание сочинений готовил Институт мировой литературы, и в частности Перцов, который отнюдь не с сочувствием относился к Брик».

Словом, вот на каком фоне мне предстоит встреча с П.И. Лавутом. И я рад этой встрече — мне очень важно знать о Маяковском из самых разных источников.

17.01.78. Приехал к Лавуту в 12 часов, уехал в 15 ч. Говорил в основном П.И. — по-стариковски, сбивчиво, часто забывая, о чем начал, перескакивая с предмета на предмет, уходя в сторону и с трудом возвращаясь к началу. Приходилось порой напрягать внимание, чтобы не потерять нить рассказа. Сбившись, останавливался, мучительно вспоминал, о чем говорил раньше, спрашивал у меня и после подсказки продолжал. Весь рассказ, в общем, производил впечатление необязательной и временами утомительной болтовни. Вместе с тем в наиболее важных моментах П.И. был ясен, выношен, исполнен убежденности в правоте своих утверждений.

Больше всего меня интересовало отношение Лавута к Л.Ю., поскольку мне уже было известно, что он ее ненавидит лютой ненавистью, считая ее прямой виновницей смерти поэта. «Я десять лет уже с ней не разговариваю», — заявил он. Почему? Каковы факты? На чем основывается столь грозное обвинение?

П.И.: Брик была пустой и легкомысленной особой, любившей славу, блестящее окружение, деньги, легкую жизнь. Если Маяковский получал, скажем, 1000 рублей, то 100 он брал себе, а 900 отдавал им. Автомобилем она пользовалась, как своим. Маяковскому ведь ничего не надо было, у него ничего не было, не было сберкнижки — это сейчас каждый имеет сберкнижку.

Я: Маяковский любил ведь эту женщину. Можно ли перечеркнуть роль Л.Ю., чувством к которой рождены прекрасные, может быть, самые лучшие произведения поэта? Говоря старым языком, она была его музой — можно ли не принимать этого в расчет?

П.И. (пылко): Было вначале что-то, а потом между ними уже ничего не было! Шкловский — вы знаете его! — произнес по этому поводу классическую фразу: «Она никогда никого не любила!» Потом она только боялась его потерять, его деньги, славу, в лучах которой она грелась. И вот, чтобы предотвратить его женитьбу на Татьяне Яковлевой, она, во-первых, перехватывала все письма Яковлевой к Маяковскому, не показывала их ему (потом сожгла их, сняв, конечно, с них копии); в этих письмах велись переговоры о встречах в Париже, об их женитьбе и т.д. И, во-вторых, — и самое главное! — будучи в близких отношениях с Аграновым, ответственным работником ГПУ, она подговорила его сделать так, чтобы Маяковскому был дан отказ в выезде за границу. И вот в октябре 1929 года Маяковский просит визу во Францию, но получает отказ. Этот отказ был дан по прямому распоряжению Агранова.

Я: Откуда это известно? Может быть, отказали по какой-то другой причине, без тайного вмешательства Брик?

П.И.: Это все известно стало из достоверных источников лет 10 назад. Дело в том, что работник учреждения, выдававшего визы, Бродский, симпатичный, скромный, очень хороший человек, находился в комнате со своим коллегой по службе, которому как раз в это время позвонил Агранов и дал распоряжение не выдавать визы Маяковскому. Что это был Агранов, а не кто другой, Бродский понял по тому, как называл его по имени-отчеству коллега Бродского — Яков Саулович, имя редкое, перепутать невозможно. Бродский рассказал об этом Горожанину, тоже работнику ГПУ, позже репрессированному (Анатолий Васильевич изучал Анатоля Франса¹, за что друзья и называли его — Анатолий Васильевич Франс). А мне об этом под большим секретом — просила об этом никому не говорить — лет десять назад рассказала жена Горожанина, с которой я был дружен всегда. Так вот, Маяковский, узнав об отказе в визе, был глубоко расстроен, убит, и с этого момента, в течение полугода, вынашивал мысль о самоубийстве. Конечно, Брик не полагала, что ее подлость станет причиной смерти Маяковского, но факт есть факт, она пошла на все, чтобы только воспрепятствовать женитьбе Маяковского на Яковлевой. А Вероника Полонская — она только соломинка, за которую хватался Маяковский. Кстати, в это время у нее, жены Яншина, любовником был также Ливанов.

Я: Значит, причиной смерти поэта была личная трагедия, но никак не творческая?

П.И.: Да, только личная. Он ведь не знал, что это подстроила ему Брик, он думал, что это исходит сверху.

Я: Вы знаете, как писал о Лиле Юрьевне Асеев, а он ведь лучше, чем кто-либо, знал и Маяковского, и его отношение к Брик.

П.И.: Асеев? Он же болтун, человек ненадежный… Талантливый, но бессовестный и мелочный. Вы ведь знаете, он любил играть и, бывало, жульничал, хитрил, иногда играл краплеными картами. Брал у одного пятерку, у другого — десятку. Пока не знали — давали, а он не возвращал. Потом перестали давать. Взяли мы как-то в Риге извозчика втроем — Маяковский, Асеев и я, — пришло время расплачиваться, Асеев не платит, ждет, пока я заплачу, хотя он и больше меня зарабатывал… Однажды он шулерски обыграл Шостаковича, тот не мог ему этого простить, и когда Асе-ева выдвинули за книгу стихотворений «Лад» на соискание Ленинской премии, Шостакович в кулуарах заседания кому-то сказал, что Асеев не пройдет — «только через мой труп», и не прошел, хотя все уже шло к присуждению ему премии.

Я: Это односторонний взгляд на Асеева. Даже если все это так, это не говорит о том, что Асеев не прав в характеристике Брик.

Лавут не возразил, но спросил меня, а знаю ли я, что у Маяковского есть дочь, живет в Америке, от Алексеевой, дочери известного в то время владельца кумысолечебницы на Волге, под Куйбышевом. Алексеев лечил кумысом, прославился, к нему приезжали и из-за границы. Приехал как-то американец, влюбился в дочь Алексе-ева и увез ее в Америку. Маяковский познакомился с ней в Америке, в 1925 году, а через 9 месяцев у нее родилась дочь. В 1927 году она с дочерью приехала в Ниццу, там с ней виделся Маяковский. Предложил ей платить алименты, она отказалась — чтобы не раскрылась ее связь перед мужем. Кто-то мне говорил, что видел у Маяковского банковскую квитанцию отправленных в Америку денег. Возможно, Маяковский посылал Алексеевой деньги, и она получала их по чеку на ее имя.

Я: Ну а как же понимать тогда предсмертное письмо Владимира Владимировича, — гнул я свою линию. — «Лиля, люби меня» и другое?..

П.И.: А письмо написано рукой Бриков. Он находился под их влиянием и так написал, чтобы отвести от них удар или какие-либо подозрения. Он был сам не свой, можно ли перед смертью сохранять трезвость? Кстати, я только лет десять назад понял, почему он устроил свою выставку «20 лет работы» и почему ее никто не посетил. В это время он уже думал о самоубийстве! А никто не пришел, из друзей, потому что — вот представьте себе — ко мне приходит друг, а я ему говорю: послушай, я хочу устроить выставку своих трудов. А он мне отвечает: послушай, перестань дурака валять! Кто же при жизни устраивает свою выставку?

Вы знаете, наверное, что Воронцов вынашивает свою версию самоубийства Маяковского? Он считает, что Маяковского подговорили, заставили застрелиться. Или даже застрелили… Как-то позвонил мне Воронцов, спрашивает, не знаю ли я какого-то там генерала. Я сказал, что, конечно, не знаю… Бред какой-то… Убили… А предсмертное письмо, написанное за 2 дня до самоубийства?! Кто его написал?!

В конце беседы Лавут показал мне свои пометы на моей книжке.

1) Если уж так хотите упомянуть Брик, пишите просто инициалы, зачем же — «Лиля Юрьевна Брик».

2) Вы пишете о «Стихах о советском паспорте», что это патриотическая лирика, а это сатирические стихи. (Я возразил: «Да, сатирические по отношению к «господину чиновнику», но патриотические по отношению к Советскому Союзу».)

3) Татьяна Яковлева поехала в Париж не к отцу, а к дяде.

4) Маяковский говорил: «Стихи надо писать не в альбом тете, а для площади революции», а у вас — «не в альбом».

5) Вы должны меня отграничить от Кассиля. Он фантазер, многое придумал за Маяковского, а я воспроизвожу все, как было.

6) Вы тут проводите параллель с Раскольниковым… Это все Брик, ничего этого нет — трагическое, упадок, а он был оптимист.

(Я возразил почти резко: «А трагедия «Владимир Маяковский», поэма «Облако в штанах» и многое другое до революции — это разве не трагическое, нет ли там страдания, какое и у Достоевского?!»)

Уходил я под впечатлением, что П.И. Лавут обижен, что я не нашел места в своей книге для него: «Вы ведь цитируете тут Чуковского, Брик, Асеева и других», — обмолвился он в разговоре.

26 января 1978 года, вечером, предварительно созвонившись, приехал к Л.Ю. и В.А. Вернул В.А. его неопубликованные воспоминания о Катаеве, Фадееве, Арагоне и Триоле. Перед встречей думал, рассказывать ли о своей встрече с Лавутом. Неприязнь, злые наскоки последнего могли сильно задеть Л.Ю. И все же я решился и сказал, что на прошлой неделе имел длительную беседу с Лавутом, и передал в общих чертах суть разговора, опустив злые реплики по адресу Л.Ю. В.А. и Л.Ю. слушали очень внимательно.

Л.Ю.: Да не слушайте вы этого Лавута. Он строит сейчас из себя близкого друга Маяковского, а на самом деле он был у него в работниках, сопровождал в поездках по Союзу, договаривался о выступлениях, гостиницах и, конечно, в долгих поездках играли в «66» или в «1000». А вообще же, он никогда не бывал у нас дома, и дальше порога его не пускали, и никаких дружеских отношений у них не могло быть — Лавут просто другого уровня культуры и развития.

Я: Лавут утверждает, что вы, боясь потерять Маяковского, тайно воспрепятствовали выдаче ему заграничной визы, помешали встретиться осенью 1929 года с Татьяной Яковлевой. И Маяковский, думая, что запрет исходит сверху, не находя выхода, стал вынашивать мысль о самоубийстве и через полгода покончил с собой.

Л.Ю.: Неправда, как могла бы я помешать Володе выехать за границу, если мы с Бриком выезжали за границу всегда благодаря связям Маяковского. Он добивался разрешения о выезде, хлопотал о визе — его хорошо знали, с ним считались. Кроме того, вы же знаете, что он не раз хотел покончить самоубийством — об этом свидетельствуют стихи. В 1916 году ему тоже мешали выехать за границу?

Я: Я возражал Лавуту, сказав, что о Л.Ю. Брик мы должны судить прежде всего на основании стихов Маяковского (если мы пишем о нем, о его творчестве), а лучшие стихи Маяковского, может быть, самые лучшие, рождены чувством к ней, что и сейчас, а еще больше потом наши потомки ничего окололитературного знать не будут. И надо ли нам в таком случае быть «лучше» поэта, исправлять и поправлять его? Маяковский ведь глубоко любил эту женщину.

Лавут в свою очередь возразил мне: «Вы говорите, Маяковский любил эту женщину. Да, сначала любил, а потом нет. А вы знаете, что у Маяковского есть дочь? От Алексеевой, вышедшей замуж за американца и уехавшей в США?» Я ответил, что не знаю, и, действительно, я не знал и был просто поражен этой новостью.

Л.Ю.: Действительно, у Маяковского есть дочь от Элли Джонс (Елизаветы Алексеевны). Фамилия по отцу ее неизвестна — откуда Лавут взял, что ее фамилия Алексеева? Я знала, что у Володи есть дочь, он не скрывал от меня этого. Как-то она писала ему (я читала, не до конца правда, я вообще не люблю читать чужие письма): «Скажите своей любимой, чтобы она, если Вам будет плохо или с Вами что-то случится, сообщила мне об этом». Я не раз пыталась наладить связь с Элли, но не могла найти ее — и через Уманского, нашего посла в США, и через Генриха Боровика, которому я передала для Элли записку, в случае если он найдет ее, просила отозваться и сообщить свой адрес. Но безрезультатно. Несколько лет назад, примерно в конце 60-х годов, одна работница Иностранной комиссии Союза писателей СССР, фамилии ее сейчас не помню, поехала в Ленинград для организации встречи советских и финских писателей. Остановилась она в гостинице «Астория». И вот как-то сидит она в ресторане, ужинает. К ее столу подходит пожилая женщина, спрашивает по-русски, но с акцентом, не может ли она сказать, как называется блюдо, которое она ест. «Вы меня извините, — добавила она, — я плохо разбираюсь в русских блюдах и хотела бы заказать то же, что и у вас».

— Котлеты по-киевски.

— Если вы позволите, я сяду за ваш стол.

Села за стол, заказала котлеты по-киевски, потом спрашивает: «Скажите, пожалуйста, у вас Маяковского читают?»

— Читают, очень читают, — с удивлением ответила ей наша женщина.

— Я спрашиваю вас об этом потому, что я близкий Маяковскому человек и у меня есть его письма ко мне, хотела бы их оставить кому-нибудь из родственников Маяковского.

— А вы передайте их музею Маяковского в Москве.

— А что, у вас есть музей Маяковского? — удивилась иностранка. А потом добавила: — Нет, музею я их передать не могу, это интимные письма.

Прощаясь, иностранка сказала, что она из Америки.

Когда мне сообщила об этой встрече женщина из Иностранной комиссии, мы тут же позвонили в «Асторию», попросили посмотреть, останавливалась ли у них американка Элли Джонс (мы поняли, что это она). Нам ответили, что нет. Тогда мы позвонили в музей Маяковского на Гендриков переулок, справились, не приходила ли к ним в последнее время американка — ответили, что не приходила. Мы сделали предположение, что, возможно, Элли Джонс вторично вышла замуж и теперь у нее другая фамилия. Словом, мы ничего не узнали.

В.А.: У нас есть ее рисунки, сделанные в один день Маяковским и Бурлюком. Когда Маяковский приехал в США (1925), Бурлюк познакомил его с Елизаветой Алексеевной, и они нарисовали ее.

В.А. пошел в свой кабинет и через минуту принес два рисунка карандашом. Один — Маяковского (женщины 28 лет с виду, женщины некрасивой, как мне показалось), другой — Бурлюка (женщины, чем-то привлекательной и, мне показалось, внешне похожей на Веронику Полонскую).

Л.Ю.: Владимир Владимирович видел свою дочь в 1928 году в Ницце, куда Элли приезжала с дочерью. Как он мне потом сказал, ему было там скучно, и он, не пробыв там и двух дней, уехал.

Вообще же Элли его очень любила, — заключила Л.Ю.

Л.Ю.: Мы с Володей были близки, как муж и жена, примерно до середины 20-х годов. Потом мне это было уже неприятно, я стала тяготиться близкими отношениями. Начались размолвки, и я уже готова была совсем не встречаться с ним, но В.В. это почувствовал (он ведь был очень умный человек) и старался больше не приставать ко мне. Так, например, мы вместе с ним возвращались в отдельном купе в Москву. Он ехал из Америки, я была в это время в Берлине, из Берлина мы вместе и поехали. В течение всего пути он, понимая мое настроение, не сделал ни одной попытки сближения. Когда приехали в Москву, я сказала ему: «Володечка, какой ты умница». Сказала ему это или что-то в этом роде. А он мне говорит: «Я все прекрасно понимал, боялся потерять тебя».

С тех пор мы в личном плане были свободны друг от друга. У меня было немало любовных отношений с другими мужчинами, он об этом знал. У него тоже были мимолетные встречи. Кого он там приводил к себе в комнату в Лубянском проезде на час-другой, меня это не очень интересовало, как, впрочем, и его мало трогали мои романы. Однажды, когда я осталась у своего возлюбленного на несколько дней, заболев гриппом, В.В., зная, где я, прислал мне туда цветы с такой запиской:

 

Пришли последние временя,
Киситы стала болеть без меня.
Выздоравливайте,
предсказанию внймля —
Будет, Киса,
и наше врймля.

 

Это было в 1926 году. У нас продолжали сохраняться самые близкие дружеские отношения — ведь нас соединяла не только любовь, но и многое другое. По-прежнему он называл меня своей женой. Это видно из предсмертной записки. Так он называл меня, когда хлопотал о моих поездках за границу. Однажды, когда он просил в Комитете по делам искусств о моем восстановлении на работе в отделе кино и ему отказывали, он продолжал настаивать, а ему снова отказал какой-то чиновник, сказав, что ищут работу немало материально нуждающихся и вообще — кто она вам, почему вы так за нее хлопочете? Маяковский придвинулся к столу и, стукнув палкой по столу, рявкнул: «Она моя жена!».

Я: Как Вы думаете, что имел в виду Маяковский, написав в предсмертной записке: «у меня выходов нет»?

Л.Ю.: А что, у него «выходов нет», во множественном числе?

Я: Да, во множественном.

Л.Ю.: Ну, конечно, тут и провал с «Баней», и неудавшийся роман с Татьяной Яковлевой и Вероникой Полонской (не могла же она оставить своего мужа!), и другое…

Я: А как понимать — «любовная лодка разбилась о быт»?

Л.Ю.: В широком смысле: и как любовная драма, и быт как вообще условия существования…

Я: Значит, трагедию Маяковского нельзя толковать как только личную, любовную?

Л.Ю. и В.А. (в один голос): Ну конечно, нет!

Я: Не было ли тут некоторого разочарования или неудовлетворенности в том, что он делал?

В.А.: Он пропел славу революции — ну а что дальше? — стал он думать.

Я: Пропел славу революции, а потом, может быть, увидел — он же умный человек! — что начался процесс перерождения? Ведь с 1927 года начинается борьба с троцкизмом — это было началом того, что завершилось 37-м годом?

В.А.: Не увидел — почувствовал.

Снова разговор перешел к молодым годам Маяковского. Л.Ю. спросила меня, знаю ли я Софью Сергеевну Шамардину. Я сказал, что нет.

Л.Ю.: Не знаете? Это замечательная женщина, мы с ней были дружны. Она и сейчас жива. Маяковский познакомился с ней еще до Марии Денисовой. Они были в близких отношениях. Она, правда, его не любила, хотела быть ему просто сестрой. В трагедии «Владимир Маяковский», вы помните, есть слова: «У меня есть Сонечка сестра!» — это о ней. Если с Денисовой у него ничего не было, то с Соней они были близки, она от него забеременела, но сделала аборт, потому что к этому времени они поссорились — на него ей наговорили. Я даже знаю, кто это сделал, — и они расстались.

В «Облаке в штанах» в стихе «Мария — дай!» первоначально было «Сонка — дай!» И когда Володя посвятил поэму мне, я ему сказала: «Как же Вы можете, Володечка, посвящать поэму мне, если она о другой женщине?» А он говорит: «Поэма ни о ком конкретно. Я взял обобщенное женское имя, библейское — Мария — и поэтому могу смело посвятить вам».

Я: Вы друг к другу обращались на «вы»?

Л.Ю.: Нет, это только вначале, потом на «ты».

В.А.: У него было с кем как сложится. С Асеевым — на «вы». С Третьяковым — на «вы», с Шкловским — на «ты».

Л.Ю.: И я с Шкловским на «ты».

Потом Шамардина вышла замуж за Адамовича — прекрасный был человек, большевик. В 1937 году его репрессировали. Арестовали и Сонечку. Сидела она 18—20 лет. Когда вышла из заключения, вступила в партию. Она вообще человек особенный. Я спрашиваю у нее: «Зачем ты это сделала?» А она мне: «Знаешь, ты этого не поймешь». «До сих пор, — говорю ей, — я, кажется, тебя понимала». «Лилечка, партия есть партия», — говорит она вот так, просто. И сейчас она всю себя отдает людям, этим живет: то квартиру кому-то хлопочет, то в больницу кого-то надо положить…

К концу нашей беседы сообщил им, что у меня заключен договор с издательством «Русский язык» на подробный комментарий к поэмам «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо!» «Если вы позволите, во время работы я буду в случае надобности обращаться к вам за разъяснением каких-то реалий этих произведений».

В.А.: Да, пожалуйста.

Л.Ю.: Только вы побыстрее этим займитесь, а то мы можем умереть. Нет, — добавила она, — смерти я не боюсь, но вот встаю утром и думаю, сколько же утр пошлет мне Бог?

На прощание Л.Ю. подарила мне книжку о ней и Маяковском, изданную в Швеции на шведском, с надписью: «Олег Петрович! Учитесь читать по-шведски!! Л. Брик, Москва, 1978 г.».

В книжке, я тут же полистал ее, увидел несколько незнакомых мне фотографий. В.А и Л.Ю. тут же предложили мне, если я хочу, взять негативы и сделать копии этих фотографий. Особенно интересной показалась мне фотография Лили 1931 года — полупрофиль, на переднем плане, крупно, заварной чайник с цветами. Губы тонкие, нервные, рот чуть открыт. Рассматривая фотографию, подумал: «Понятно, почему многие мужчины не могли устоять перед этой женщиной».

P.S. Забыл сказать, что мной был задан еще один вопрос — из неприятных: «Как вы относитесь к воспоминаниям Лавинской?»

Л.Ю.: Она художник. Из ближайшего окружения сестры Маяковского. Писала свои воспоминания где-то во второй половине 40-х годов, будучи психически больной, в больнице, писала в угоду сестре Маяковского, поскольку та оказывала какие-то услуги, помогала материально.

То же самое сказал и В.А., когда вернулся в комнату, и Л.Ю. попросила рассказать мне о Лавинской.

P.P.S. По какому-то поводу заговорили о Рите Яковлевне Райт. Л.Ю. с очень большой похвалой говорила о ней, о ее высокой образованности, культуре, знании ею европейских языков («немецкий и английский знает в совершенстве»). Прекрасный человек, но очень некрасивая. У нее был муж, Ковалев, служил во флоте, хороший человек, но недалекий. Он рано умер. Есть у нее дочь — очень она мне не нравится, ездит на своей матери, очень не нравится…

P.P.P.S.

Л.Ю.: Если Маяковский был гениальный поэт, то Осип Максимович Брик — гениальный человек. Того Маяковского, которого мы знаем, не было бы, если бы не было Брика. Нет, публично я не заявила бы этого — слишком смелое утверждение. Но это так. Осип Максимович был очень хороший человек — бескорыстный, бесконечно добрый, умный, чуткий. У нас по ночам подолгу засиживались, играя в карты. В комнате дыма — не продохнешь, все курят. И вот папирос ни у кого уже нет. Гости расходятся, и, когда мы остаемся одни, Володя вдруг вытаскивает из кармана пиджака три папиросы. Брик так никогда бы не сделал, все, что у него есть, он все отдаст. Рядом с ним Володе было очень хорошо.

Я: Что же, Маяковский был скуп?

Л.Ю.: Что вы, совсем нет. Просто он не мог заснуть, не покурив. А Брик готов был не спать, но отдаст все, что есть.

Я: Скажите, Лиля Юрьевна, а были у Владимира Владимировича недостатки?

Л.Ю.: Ну у кого же их нет? Были, конечно, — Л.Ю. после этих слов задумалась, даже, как мне показалось, чуть-чуть растерялась, не зная, о каком недостатке Маяковского сказать.

Я: Наверное, он был очень ревнив.

Л.Ю.: А, вы вот о каких недостатках… Да, он был очень ревнивый. Причем чаще всего без всяких к тому оснований. Он скорее придумывал себе причину для ревности, воображал ее, и иногда это ему нужно было для творчества, например, в работе над поэмой «Про это». Нет, В.В. был хороший человек, — почти задумчиво добавила Л.Ю.

 

30.01.1978

По телефону договорился о встрече на будущей неделе с Ритой Яковлевной Райт.

 

Райт Раиса Яковлевна. По мужу — Ковалева. Псевдоним — Рита Райт. Родилась в 1898-м. Окончив Московский медицинский институт (1923), работала в лаборатории академика Павлова и параллельно занималась художественным переводом. В 1920 году перевела на немецкий язык некоторые стихи Маяковского и, по его просьбе, — «Мистерию-буфф» (1921). Она также автор ряда «Окон РОСТа». Она переводила на русский Сэлинджера, Бёлля, Кафку, Фолкнера. Оставила воспоминания о Маяков-ском, Пастернаке, Хлебникове, Ахматовой. Написала книгу «Роберт Бернс» в серии «Жизнь замечательных людей».

 

Она сказала, что числа 3—4-го к ней приезжает Луэллочка (Луэлла Александровна, дочь Краснощекова, по мужу Варшавская, которую в 20-е годы «удочерили» Брики). «У нее есть очень хорошие воспоминания о Маяковском, — сказала Райт. — Приедете к утреннему кофе, и мы поговорим».

Это было сказано потом, а сначала спросила, бываю ли я в музее Маяковского.

Я: Был дважды, специально пошел послушать, как преподносили Маяковского. Имя Лили Юрьевны не произносится.

Р.Я.: А Вы знакомы с Л.Ю. Брик?

Я: Да, в течение нескольких последних месяцев я был у нее трижды. Мы говорили и о вас, и это она дала мне ваш телефон.

Р.Я.: Спросила я вас о Л.Ю. потому, что вначале я всегда настороженна, не зная, откуда человек — от Макарова или нет.

 

8.02.1978

Вчера вечером снова позвонил Р.Я. Райт, напомнил о нашей договоренности и попросил разрешения прийти с Олей. Записал адрес: улица Красноармейская, 27, кв. 50 (метро «Аэропорт»).

Приехали с 10-минутным опозданием. Р.Я. уже ждала нас — в черных брюках и серо-дымчатой кофте. Одета аккуратно и абсолютно без претензий на какой-либо лоск или моду. «Удобство самочувствия» — единственное, что сквозит в одеянии. Пожалуй, ниже среднего роста. Передвигается небыстро, но уверенно, и лишь плохое зрение замедляет ее движения. Голос нежного, приятного тембра. Голова седая, короткая стрижка. Л.Ю. говорила, что «Рита прекрасный человек, но очень некрасивая». В первое мгновение мне подумалось — да, некрасивая, но не очень. Вручили цветы, мою книжку о Маяковском и, извинившись за такой презент, два куска подарочного мыла. Но Р.Я. не смутилась, сказала, что хорошее мыло — ее слабость.

В первые минуты мы с Олей испытывали некоторую неловкость. Р.Я. пригласила в комнату, но тут же предложила пройти на кухню, «чтобы не нести сюда чай». Пока топтались на месте, успел заметить на стене в комнате (квартира однокомнатная) несколько фотографий: молодой Маяковский со взъерошенными волосами (известное фото), совсем молодая Лиля Юрьевна, Пастернак 20-х годов, лежащая в кровати молодая Ахматова и тех же лет Марина Цветаева — очень милая, почти красивая.

Кухонька маленькая, но уютная, удобная и для еды, и для работы, и даже для отдыха — у стола угловой диванчик и лампа-торшер.

Р.Я. тут же стала готовить «чизики», как она выразилась (от англ. сheese — сыр), или тостики.

Пока готовился чай, разговор не клеился. Мы молчали, пытались помогать. Р.Я. что-то говорила, медленно, подыскивая слова. Видно было ее напряжение. Говорить о чем-то нейтральном она, видимо, не умеет, а говорить о важном, о литературе, о людях нелегко, пока не узнаешь, с кем имеешь дело. Если она называла какие-то имена, я тут же подхватывал, чтобы снять напряжение и дать понять Р.Я., кто мы такие.

Р.Я.: Дочь моя, Маргаритка, живет одна, вот тут рядом, из окна видно. У нее два огромных ньюфа (ньюфаундленда), попозже она должна зайти. Сегодня у меня был с нею тяжелый разговор — хочет переезжать на другую квартиру, ей тесно с собаками. А я против, не хочу брать на себя расходы… У меня дочь талантливая, очень талантливая. Неудобно так говорить о своей дочери, но это действительно так. У нее два высших образования — собаковод и закончила отделение научно-популярного фильма ВГИКа. Перевела семь книг о животных с иностранного… Когда была совсем маленькой, она мне сказала: «Буду жить в лесу совсем одна, вокруг будут звери», — и вот она живет одна… Хочет переезжать, а мне так не хочется… Вы только не рассказывайте об этом Лиле Юрьевне…

Спросили о муже. Р.Я. стала рассказывать о «Николе» с чувством, как о родном и очень близком ей человеке.

Р.Я.: Выходец из крестьян, человек одаренный, благодаря чему и выбился из деревни. Морской инженер. Воевал. Умер довольно рано. Был очень добрый и честный человек… А что, Лиля Юрьевна говорила вам что-нибудь о нем?

Я: Говорила, что он был очень хорошим человеком… — тут я замялся, не сказал: «но недалеким».

Р.Я. почувствовала мою неловкость, продолжала: — Он был из другого круга.

Разговор зашел о Лавинской.

Р.Я.: О, это ужасная история, я вам сейчас расскажу. Она художница, странные вещи рисовала потом, в 30-е годы, где-то там, в ГУЛАГе. Муж ее, Антон Лавинский — тоже художник. Грубый, резкий, много пил, но талантливый… В какой-то из годов сразу после войны иду я как-то по улице и вдруг вижу перед собой незнакомую женщину — изможденную, болезненного вида, в какой-то старой дырявой фетровой шляпе. Остановилась и говорит: «Риточка, здравствуй. Не узнаешь? Лена Лавин-ская…» И тут только я ее узнала. Поехали с ней чуть ли не через всю Москву. Она мне говорит: «Это я только так одета. Дочь моя одета хорошо…». Она была уже очень больна, лечилась в психбольнице. Дружила с Людмилой Владимировной (старшей сестрой Маяковского. — О.С.), зависела от нее, та ее и заставила писать воспоминания. Чепуха какая-то, пишет, что Лиля на крыше принимала солнечные ванны и одновременно гостей. Ну и что? Почему же нельзя, загорая, общаться с друзьями? Вообще, это публикация Людмилы Владимировны, она не целиком представила воспоминания Лавинской, оставила то, что ей хотелось.

Лиле не понравилось, что я написала в своих воспоминаниях, что потом появились в доме Лили какие-то незнакомые и непонятные мне люди — Агранов, его жена и другие. Мы даже поссорились из-за этого, два года не разговаривали. Это были действительно другие люди. Агранов мне даже внешне очень неприятен был — большой, полный, самоуверенный и самовлюбленный. Когда я приехала из Ленинграда и пришла к Лиле, впервые увидела Агранова и еще кого-то с ним. Он сразу произвел на меня отталкивающее впечатление. Лиля почувствовала мой настрой, вывела меня в соседнюю комнату и говорит: «Молчи, ничего не говори!».

Поздно вечером выходили все вместе, и Лиля попросила Агранова подвезти меня. Нехотя садилась в машину. Было около двенадцати ночи, когда мы подъехали к Лубянке. Агранов попросил остановить машину. Жена говорит ему: «Ты опять хочешь остаться? Не надо, поехали домой». «Нет, — отвечает Агранов, — контрикам не надо спать ночью».

Я: Лавут считает, что в смерти Маяковского виновна Л.Ю. и что она через Агранова воспрепятствовала выезду Маяковского во Францию к Татьяне Яковлевой.

Р.Я.: Это вранье. В.В. не поехал, потому что узнал, что Яковлева вышла замуж… Она, видимо, его не любила, он ей нравился, нравилось, что он высокого роста. Она так и говорила: «Володя единственный из мужчин ростом выше меня».

Снова речь зашла об Агранове.

Р.Я.: Что могло быть общего между Маяковским и Аграновым? Ничего! В.В. был молчалив, немногословен, сосредоточен. Никогда не хохотал — он только улыбался. — И тут Р.Я. изобразила, как именно смеялся Маяковский — чуть приоткрыв рот, почти беззвучно…

Р.Я.: Уже тогда я чувствовала, понимала, что происходит что-то не то, сажали невиновных. Мы только думали, что там, наверху, ничего не знают.

Я: А как Вы думаете, знал ли, понимал Маяковский, что происходит?

Р.Я.: С его гениальной интуицией он этого не мог не чувствовать. Он единственный из поэтов не писал тогда культовых стихов.

Я: А поэма «Владимир Ильич Ленин»?

Р.Я.: Это Брик — от него…

Я: Значит, трагедия Маяковского не личная, не любовная, а социальная, творческая?

Р.Я.: Думаю, что да.

Я: Он видел, как накатывается нечто, не совсем то, чего он ждал и чему пропел хвалу, и вот, возможно, даже самому себе не решаясь признаться в своих чувствах, он кончает с собой…

Пока я рассуждал так, Р.Я. смотрела на меня, кивала головой, а когда я закончил, она, слегка притронувшись к моему плечу, воскликнула: «Именно!»

Я: А вы об этом когда-нибудь говорили с Маяковским, высказывал ли он какие-нибудь сомнения относительно происходящего?

Р.Я.: Что вы, никогда! Об этом нельзя было говорить даже с Лилей Юрьевной. Однажды мы ехали на автомобиле и остановились в чистом поле. Я говорю ей, что же происходит, сажают невинных людей (как раз тогда посадили мою родную сестру)? А Лиля мне резко отвечает: «Если ты хочешь, чтобы мы оставались друзьями, никогда не говори со мной на эту тему». Вообще Лиля всегда — и до сих пор! — относилась ко мне, как к девочке, которая должна ее обожать. Когда я сказала ей, что меня приглашают к себе шесть университетов, она крайне удивилась этому.

Мы все себя считали немножко виноватыми в смерти Маяковского. Все мы немножко отходили от него, окунувшись в свои заботы. Когда он незадолго до самоубийства приехал в Ленинград на свой вечер поэзии, позвонил мне, приглашая на вечер. Я нехотя сказала, что приду, а сама в это время думала с сожалением, что интересней пойти в кино, бродить и целоваться с одним молодым человеком. На этом вечере Маяковский впервые пустил петуха — у него болело горло от частых чтений стихов. Не раз говорил он о своем горле и все спрашивал у меня: «Как вы думаете, у меня не рак горла?».

Оля спросила у Р.Я.: «Вы пишете в воспоминаниях, что мать Маяковского Александра Алексеевна сказала, что, если бы Лиля была здесь, Володя не покончил бы с собой. Вы тоже так считаете?»

Р.Я.: Конечно, не покончил бы!

На это возразил я, сказал, что не тогда, так позже — все равно Маяковский покончил бы с собой. Р.Я. возражать не стала.

На мой вопрос, была ли Л.Ю. близка с Аграновым, Р.Я. решительно ответила: «Нет, не была!»

На Олин вопрос, были ли у Л.Ю. когда-либо домашние заботы, готовила ли она пищу, убирала ли квартиру, Р.Я. также ответила отрицательно: «Никогда, у нее всегда была прислуга».

 

15.02.78

Неделю назад договорился о встрече с Галиной Алексеевной Грихановой (заведует библиотекой музея Маяковского). И вот сегодня она у нас в гостях.

О Макарове она говорит с презрительной иронией, как, в общем, о ничтожестве, хотя и не совсем примитивном или односложном существе. У него хорошая память и интуиция. Энергичен, умеет собрать волю в кулак и направить ее в определенное русло. Малограмотен. В музее заведен целый список его высказываний-перлов («искурсия», «испонат» и т.п.). Чувствует себя в музее, как в своей вотчине. Может позволить себе все, потому что за спиной могущественные покровители. И вместе с тем — поразительно! — этот «испонат» обладает свойством нравиться женщинам.

Макаров и К^о вынашивают грозный замысел разоблачения Лили Юрьевны Брик. Версия Макарова, говорит Галя, пока что ничем не обоснованная, сводится к ужасной идее — Маяковский не покончил самоубийством, а его убили. Кто убил? Убийца или тот, кто подослал убийцу, — из окружения Брик, которая является инициатором этой акции.

— Вы знаете, — продолжала Галя, — что Л.Ю. очень хорошо умела подделывать почерк Маяковского? Еще при жизни Маяковского она, шутя, мистифицируя, разыгрывала своих знакомых, давая им почитать написанные якобы рукой поэта стихи, а на самом деле переписанные ее собственной рукой. Подделка была такой, что никто не мог распознать этой мистификации. После смерти Маяковского Л.Ю. уже всерьез стала пользоваться своим умением. Так, она продала за большие деньги артистке О.В. Гзовской «автограф» одного стихотворения Маяковского — собственную подделку, а не настоящий автограф. И когда Гзовская позже хотела продать автограф музею, экспертиза показала, что это подделка.

А не так давно музей отправил на экспертизу предсмертное письмо Маяковского. Я сама вместе с одной сотрудницей отвозила это письмо в научно-исследовательский институт Министерства внутренних дел. Он расположен рядом с вашим институтом на улице Воровского (Институт мировой литературы, в котором я проработал 23 года. — О.С.). Такого рода экспертизу обычно проводят в течение нескольких дней. Нашу же проводили целый год. Когда мы попросили выдать нам заключение, нам отказали, сказав, чтобы мы обратились выше, к Устинову, и что, если он разрешит, тогда только разрешение будет выдано. Так до сих пор мы и не знаем, каков же результат.

Когда Макарову по какому-либо поводу говоришь: «Это было уже после смерти Маяковского…», он поправляет: «Не после смерти, а после убийства, Маяковского убили!»

— А как вы думаете, Галя, это убийство или самоубийство? — спрашиваю я.

— Я-то уверена, что это самоубийство, — ответила она убежденно.

О Л.Ю. Галя говорила в неприязненном тоне, хотя и придерживалась той точки зрения, что, если мы говорим о творчестве поэта, нужно судить о ней на основании прежде всего самих его стихов и не следует «поправлять» Маяковского — ведь он ее глубоко любил, и это главное.

Сошлись также на том, что Лиля — женщина, видимо, гениальная. Поэтому она и привораживала к себе мужчин.

Она не была красивой, но в ней было нечто поважней красоты — умна, остроумна, пряма?, непостоянна, необъяснимо привлекательна, несколько демонична, с замашками аристократки и богемной женщины одновременно. Окружала себя поклонниками, возможно, наслаждалась ревностью их, меняла привязанности. Никогда не работала, но всегда была обеспечена. Сознательно лишила себя способности иметь детей. («Она и Эльза Триоле перевязали себе трубы в Париже», — сообщила Галя) — чтобы быть свободной от каких-либо бытовых забот и чувствовать себя стопроцентной женщиной.

Галя: Можно простить женщине что угодно, но я не могу простить Л.Ю. предательства! Она не раз говорила: «Маяковский ведь был шизофреник…». Говорила она это в кулуарах после своих устных рассказов о Маяковском перед какой-либо аудиторией.

Что-то не верится, чтобы Л.Ю. вкладывала в эти слова оскорбительный смысл, думал я. Не верится потому, что вряд ли можно одним и тем же людям одновременно рассказывать о человеке с любовью и тут же оскорблять, предавать. В одну из моих встреч с Л.Ю. она и мне по какому-то поводу сказала: «Маяковский был ненормальный!» И тут же оговорилась: «Нет, не в том смысле, а как всякий гений. А в том, что Маяковский — гениальный поэт, нет сомнения».

Рассказал Гале о своей встрече с Лавутом — это он сообщил про сговор Л.Ю. и Агранова. Галя подтвердила, крайне неприязненно говоря об Агранове и в связи с ним — о Л.Ю.

Галя: Агранов опечатал комнату Маяковского в день после самоубийства, никого не подпускал, и в тот же день тело Маяковского было перевезено в Гендриков переулок. Агранов, конечно, был любовником Лили.

Будучи во Франции, Маяковский встречался с Владимиром Набоковым. Сдружился с ним и был откровенен, хотя вообще-то Маяковский был человеком скрытным. Позже Набоков опубликовал воспоминания, в которых рассказывается о сомнениях и разочарованиях поэта по поводу происходящего уже в середине 20-х годов в СССР. Возможно, об этих настроениях Маяковского знала Л.Ю. и боялась, что он может остаться за границей навсегда. Не исключено, что потом об этом от Л.Ю. узнал и Агранов.

Впрямую спросил Галю, сколько у Маяковского было любовниц. Поскольку все мы к этому моменту уже «хорошо сидели», Галя, не смущаясь, перечислила всех женщин поэта: Эльза Триоле (до Лили, Маяковский познакомился с Лилей через Эльзу), Софья Шамардина (до Лили), Лиля, Елизавета Алексеевна (Элли Джонс), Наталья Брюханенко, Наталья (фамилию Галя не вспомнила) в Киеве, Татьяна Яковлева, Вероника Полонская.

Наталье Александровне Брюханенко, очень красивой девушке (работала в Гос-издате), Маяковский посвятил шутливые стихи с неуклюжей рифмой:

 

Глаз
в Госиздате
останавливать
не на ком,
кроме
как на товарище
Брюханенко

 

В.М.

 

В 1927 году Маяковский сблизился с Брюханенко. Приходил к ней в издательство. Договорился с ней провести ее отпуск на юге. Уехал на юг и оттуда вызвал ее телеграммой в Севастополь. Вместе были месяц. Когда работал, запирал ее на балконе, «чтобы не украли», потому что во время их совместных прогулок все на нее заглядывались. Была беременна от Маяковского.

Свои воспоминания о Маяковском Брюханенко отдала нам в музей. Через какое-то время решила забрать их, но мы ей не отдали. Вообще женщины Маяковского — она, Лиля — позже многое стали уничтожать. Сколько фотографий уничтожено ими! Позже Брюханенко вышла замуж за литературоведа Зильберштейна, а еще позже за Шнейдерова, который вел по телевидению «Клуб кинопутешественников». Взял ее с ребенком (от Зильберштейна).

Вспомнили о Шамардиной.

Галя: Горькому наговорили про Маяковского, сказали, что он болен сифилисом и заразил им Шамардину. Горький возмутился, перестал общаться с Маяковским. Когда тот узнал причину возмущения Горького, не счел нужным объясниться и разубедить его. И понятно, поскольку это была клевета. Кто-то пытался Горького разубедить, но тот оставался при своем мнении. Тогда Л.Ю. сама пошла к Горькому и прямо заявила ему, что она живет с Маяковским и, если бы это было правдой, она давно бы заразилась. Но и это, кажется, не помогло. Во всяком случае, Горький и Маяковский так и не помирились.

В разговоре о самоубийстве Галя назвала какого-то грузинского исследователя, заявившего, что «ни один родившийся в Грузии человек не покончит с собой в 10 часов утра». А почему — не объяснил.

 

21.02.78

Разговаривал по телефону с Р.Я. Райт. Договорились пойти в воскресенье к жене Льва Бруни, 25 февраля — день его памяти, и можно будет посмотреть его работы (у нас есть репродукция его портрета Осипа Мандельштама). Р.Я. сообщила, что на днях умер Роман Якобсон — ей об этом сообщил Февральский, они рядом живут, а Февральскому — Лавут, с которым она не контактирует².

Р.Я. даст нам телефон Полонской и Брюханенко. С Полонской она виделась года два назад у Л.Ю. С Брюханенко же Л.Ю. в ссоре. Когда в «Огоньке» появились скандальные статьи Воронцова и Колоскова «О любви Маяковского» и Л.Ю. обратилась к Брюханенко с просьбой написать что-то вроде опровержения («Вы же знаете, видели, Наташа, как все было», — сказала Л.Ю.), та отказалась это делать, сославшись на то, что она не хочет навредить зятю, мужу дочери, Владимиру Успенскому, кажется физику или математику.

Уточнил имя мужа Татьяны Яковлевой — виконт дю Плесси. Человек честный, воевал против фашистов, участник Сопротивления. Погиб. От него у Яковлевой дочь.

Р.Я.: Когда Маяковский собирался в 1929 году к ней в Париж, отъезд задерживался из-за валютной волокиты. В какой-то день звонит из Парижа Эльза и сообщает, что Татьяна вышла замуж за виконта дю Плесси. Поездка в Париж, таким образом, не состоялась. И Маяковский не раз повторял потом: «Ну конечно, мы же не виконты…» Или что-то в этом роде.

Р.Я. коротко рассказала о своей собственной поездке во Францию.

Р.Я.: В Париже я чувствовала себя очень хорошо, весело. И когда Натали Саррот спрашивала, почему я такая веселая, я отвечала — я ведь приехала из ада, после того, что мы пережили: 37-й год, войну, потерю близких.

В ответ на слова Р.Я.: «У меня есть ощущение, что еще можно пожить» — я рассказал о предположении Оли о том, что бывают, видимо, такие же, как периоды детской акселерации, периоды более долгой, чем обычно, жизни отдельных поколений. Так, Оля не раз с удивлением и даже с восхищением говорила о том, что современники Маяковского живут очень долго: «Многим из них сейчас за восемьдесят, а они живут».

Р.Я.: Мы очень многое пережили — поэтому теперь и живем.

Этим закончился мой разговор с Р.Я. по телефону. А сегодня, 4.03.78, я поехал к ней. Познакомился с Луэллой Александровной Варшавской (Краснощековой по отцу). В течение трех часов она рассказывала по моей просьбе о себе, об отце и матери.

Л.А.: А.М. Краснощеков занимался революционной деятельностью. В 1904 году эмигрировал в Америку (из Киева). Женился там на еврейке, которая тоже бежала в Америку, но из Варшавы. Вернулись в Россию в 1917 году — через Тихий океан во Владивосток. Отец активно включился в революционную деятельность и в конце концов возглавил правительство ДВР (Дальневосточная республика). О нем знал и высоко отзывался Ленин. После присоединения ДВР к Советской России отец приехал в Москву, здесь он и познакомился с Маяковским и Бриками (1922). Был у него роман с Л.Ю. В 1924 году его судили. Тогда-то, как рассказывает Л.А., Брики и взяли ее к себе. Определили в Лесную школу в Сокольниках. Там же снимали в это время квартиру Брики и Маяковский, где через посредство Луэллы и происходили встречи Маяковского с пионерами. Одно лето Луэлла прожила в комнате с Л.Ю. в Пушкине («Обо мне говорят, — сказала тогда Л.Ю., — что я целуюсь под каждым забором. Не верь этому. Ты лучше сама посмотришь, какая я»).

Л.А.: Лилю Юрьевну я обожала и сейчас обожаю. Тогда не могло и прийти в голову, что Л.Ю. и Маяковский не муж и жена. Они жили вместе, одной семьей, одними заботами — только такими я их и видела.

Какая-то немецкая корреспондентка спросила у меня — какие недостатки были у Маяковского? Я не могла ей ответить, потому что у Маяковского, по-моему, их не было.

 

20.09.78

Прошло почти 8 месяцев с тех пор, как в последний раз я виделся с Л.Ю. и В.А. 1 августа поехали всей семьей в Керчь на Азовское море. Полтора месяца не были в Москве, жили в глухом месте — без газет и радио. И вот, вернувшись в Москву, почти случайно узнаем о смерти Л.Ю. Оказывается, она умерла 4 августа, то есть с 4 августа по 18 сентября мы ничего не знали.

19-го позвонил Василию Абгаровичу в Переделкино, а 20-го в шестом часу приехал к нему. В разговоре по телефону В.А. сказал мне, что из ЦК КПСС, то есть из верного источника, ему сообщили о решении издавать академического Маяковского и что было бы хорошо узнать об этом поподробнее. Я пообещал узнать все, что можно, в ИМЛИ, поскольку издавать академическое собрание сочинений могли поручить, вероятнее всего, нашему институту. В институте, однако, ничего не удалось узнать — даже слухов на этот счет никаких нет.

Извинившись, я попросил В.А. рассказать о Лиле Юрьевне. После некоторого молчания он спросил, знаю ли я о том, что в мае Л.Ю. упала у кровати и сломала себе шейку бедра. Я не знал этого.

В.А.: Да, это случилось. Я всегда боялся, что это может случиться в любую минуту. Вы же видели, с каким трудом она ходила, и я всюду в квартире наприбивал ручек, чтобы ей легче было передвигаться. Но вот упала, прямо у кровати, кровати низкой…

В.А. говорил медленно, переводя дыхание, еле сдерживаясь, чтобы не плакать. Но не сдержался — слезы были чуть заметны.

В.А.: После этого Л.Ю. уже не вставала и фактически до самой смерти была прикована к постели. Нет, ей не было больно. Так иногда бывает — перелом не дает ощущения боли. И через какое-то время врач даже разрешил потихоньку приподниматься и вставать. Мы ее с нашей помощницей поддерживали с двух сторон — постоит несколько минут и опять ложится.

Перенести своей беспомощности, неподвижности она не могла. Когда по делам я поехал в Москву, она приняла большую дозу снотворного и умерла. Вернулся, а она уже была мертва. Думаю, она за много дней до смерти втайне от меня начала собирать снотворное. Может быть, еще год назад.

Я: А где она похоронена?

В.А.: Она всегда говорила, и не только мне, чтобы ее не хоронили в земле, а развеяли прах по ветру над каким-нибудь полем. Но как это сделать? В нашем совместном завещании, по которому каждый из нас после смерти оставлял все другому, а потом все передается в ЦГАЛИ (Центральный государственный архив литературы и искусства), есть ее записка, написанная еще в 1959 году. В ней она просит не хоронить ее после смерти, а кремировать и прах развеять. Да и потом она об этом неоднократно говорила — «чтобы у ее могилы не куражились разные там макаровы».

Не помню, почему разговор зашел о поэме «Облако в штанах» и в связи с этим о Шамардиной и Денисовой — «коллективном» прообразе Марии.

В.А.: Именно коллективном, так как в противном случае индивидуальное посвящение «Тебе, Лиля» было бы невозможно. С Марией Александровной Денисовой Маяковский был знаком всего три дня. И говорить о каких-либо серьезных отношениях между ними не приходится. Был, возможно, флирт, какие-то ухаживания — и только. Кстати, Мария Александровна выходила в это время замуж, и потому измены Маяковскому тут не было. И значит, воспринимать любовную драму «Облака» как действительно происшедшую с поэтом нельзя. Но понятно, для поэта достаточно толчка, пустяка, чтобы, оттолкнувшись от него, создать целое произведение с законченным сюжетом. В советское время Денисова была женой Е. Щаденко (военачальник), он ей, кажется, не очень позволял заниматься скульптурой. Она не раз приходила к Маяковскому просить деньги, как она говорила, «для занятий скульптурой». Так, однажды Маяковский говорит Л.Ю.: «Приходила Мария и просила 60 рублей». «Какая Мария?» — спросила Л.Ю. «Мария из «Облака в штанах», — отвечает Маяковский. «А, Мария из «Облака в штанах», — говорит Л.Ю. — как же Марии из «Облака в штанах» можно не дать 60 рублей».

Прощаясь, В.А. дал мне на дом почитать «Операцию «Огонек» — историю антибриковских публикаций (и вокруг них) Воронцова и Колоскова в журнале «Огонек».

 

20.10.78

Был у Василия Абгаровича. А перед этим — в музее Маяковского. Галя Гриханова сказала мне, что у Макарова какие-то неприятности с изданием собрания сочинений Маяковского («огоньковское» собр. соч. в 12-ти томах). Какие, она не знает.

Рассказал об этом В.А.

В.А.: Я знаю, какие неприятности у него. Сегодня я был в издательстве «Совет-ский писатель» — Симонов почти заставил меня написать заявку на переиздание моей «Хроники жизни и деятельности Маяковского». И там мне сообщили: Макаров поместил в 5-м томе свою статью «Гибель поэта»; теперь эту статью из набранных 600 000 экземпляров дано указание выдрать.

В самое ближайшее время ждите больших перемен. Есть сведения, что Макарова могут сместить в результате того, что аппарат Брежнева «пойдет» на аппарат Суслова. Представляете, Макаров сейчас издает книги «Маяковский в фотографиях и документах», «Маяковский в переписке с родными и близкими», «Маяковский» в серии «ЖЗЛ» и, наконец, «огоньковское» собрание сочинений — все в одних руках, какая-то мафия…

Это была моя последняя встреча с Василием Абгаровичем Катаняном. В 1980 году он ушел из жизни.

Впрочем, двери дома Лили Юрьевны и Василия Абгаровича для нас с Олей оставались открытыми, но уже для общения с сыном В.А. Василием Васильевичем и его женой Инной Юльевной Генс.

Василий Васильевич Катанян — заслуженный деятель искусств России. Кинодокументалист. Созданные им фильмы — «Сергей Эйзенштейн», «Поль Робсон», «Майя Плисецкая», «Аркадий Райкин», «Анна Ахматова» и др.

О мягкой, доброй, глубоко интеллигентной и образованной Инне Юльевне хорошо написал другой кинорежиссер — Эльдар Рязанов: «Я был свидетелем на свадьбе этой очаровательной женщины и Василия Васильевича. Вася Катанян был моим самым закадычным, самым близким и верным другом. Поэтому ясно, что я весьма придирчиво рассматривал кандидатуру его предполагаемой жены. Заверения жениха, что Инна из хорошей семьи, знает эстонский, английский, немецкий, французский, русский и язык фарси, на меня как-то не произвели впечатления. Замечу в скобках: став женой моего друга, она выучила еще и японский язык, сделалась специалистом по японскому кино и написала несколько толковых книг о фильмах, актерах и режиссерах этой далекой загадочной страны. А пока я со скепсисом смотрел на эту бедную еврейскую барышню из Эстонии, у которой и приданого-то было всего-навсего одна картина Константина Коровина. А все остальное — няньки, гувернантки, отцовская библиотека, одна из лучших в Европе, — осталось в далеком прошлом. И поделом! Не надо было в одиннадцатилетнем возрасте сидеть на дереве и радостно размахивать руками, приветствуя Красную Армию, входящую в Таллин. Советская власть распорядилась жизнью семьи Генсов как надо: тюрьма для отца, ранняя смерть матери, разбазаривание уникальной библиотеки, правда, еще до россиян ее пограбили немцы (…)

Во время свадебного обеда молодая сверкнула невероятным кулинарным талантом. У меня нет никакого сомнения, что именно своими кулинарными чарами Инна Генс приворожила моего прекрасного друга.

Инна — мой замечательный, дорогой друг!»³

Согласитесь, что мнение человека, тесно общавшегося с Лилией Юрьевной на протяжении нескольких десятилетий, крайне любопытно. Вот как характеризует Л.Ю. Василий Васильевич Катанян: «Я помню Лилю Юрьевну Брик, сколько помню себя. А после того, как они с моим отцом в 1938 году связали свои судьбы, я виделся с нею чуть не ежедневно в течение сорока лет <…> В ней ничего не было от «реликвии», хотя многие стремились лицезреть ее именно в ореоле великой возлюбленной. И были приятно разочарованы — никакой величавости. Войдя к ней в дом, вы с первых же минут видели с ее стороны внимание и любезность. Но все же было в ней нечто, что заставляло вас соблюдать дистанцию, — чувствовалось, что она значительна истраченной на нее любовью и поклонением великого человека. Это ощущали все, и она прожила жизнь в сознании собственной избранности, а это давало ей уверенность, которая не дается ничем иным. И в то же время вас поражала ее простота, та самая, которой обладают люди воспитанные и внутренне интеллигентные <…>. Человек, попавший к ней в дом, в первые моменты тушевался. Действовала магия имени и необычный облик этой женщины <…>. На ее лице время лишь подчеркивало особенность, над которой оно было не властно: оставались неизменными ее глаза, неоднократно воспетые.

Они пристально смотрели на собеседника, оценивая и понимая. В ее взгляде было неприятие всего банального и бесполезного, но он и возвеличивал того, кто был этого достоин. Пабло Неруда зачислил ее в категорию тех редких людей, «благодаря которым становится возможным расцвет идей и талантов. Наш ХХ век не был бы тем, чем он стал, без некоторых исключительных женщин, вокруг которых объединялись, воспламенялись и вдохновлялись лучшие люди». <…> Лиля Брик была из тех, кто и внушал стихи, и сводил с ума. Такою она навсегда вошла в жизнь Маяковского с первых минут, как он ее увидел. В ней была тайна — что это за женщина, о которой говорят вот уже скоро сто лет? Не в силах найти ответ, люди выдумывают небылицы, опутывая ее образ легендами. <…> Виктор Шкловский, который вовсе ее не идеализировал, вспоминал: «Она умела быть грустной, женственной, капризной, гордой, пустой, непостоянной, влюбленной, умной и какой угодно. Такой описывал женщину Шекспир»⁴.

Василий Васильевич приводит также слова Риты Райт: «Что было в Лиле самым подкупающим, самым милым? Не поступки, не слова — поступки были самые разные и слова также: то хорошие, ласковые, то неожиданно сердитые, обидные. Но Лиля никого не хотела обидеть нарочно. Она просто не могла заставить себя делать что-то против воли. Это в ней и обезоруживало. И ко всему, что с ней происходило в данную минуту, она относилась всерьез»⁵.

* * *

3 марта 1985

Сегодня у нас в гостях последняя женщина Маяковского Вероника Витольдовна Полонская. Поехал за ней к двум часам дня на улицу Гарибальди. Встретились у метро «Новые Черемушки», у аптеки. Как я понял, она не хотела, чтобы я зашел за ней домой, не хотела, чтобы я увидел, в каком доме она живет (в «хрущевке»). Поехал вместе с Клавушкой (ей было 10 лет) — думал, что так будет лучше, по-домашнему, проще и для В.В. и для нас.

За несколько дней до встречи позвонил ей впервые, сказав, что хотел бы подарить ей свою книжку о Маяковском. Она поблагодарила и попросила позвонить через неделю, так как упала, ушиблась и еще плохо себя чувствует. Звоню через неделю. «Можно встретиться, но принять не могу — дома совсем маленький ребенок» (ее правнук). Пригласил к себе. И вот мы с Клавой подходим к аптеке. Она уже нас ждала. Первое впечатление — пожилая женщина (ей было 77) средней комплекции, среднего роста, интеллигентной наружности, в красивой шубе. Почему-то думал, что увижу грузную старуху высокого роста, под Маяковского. Но нет. Изящные черты лица. Густой темно-красный маникюр. Подумал, что в молодые, «маяков-ские» годы была, видимо, привлекательной.

Чтобы погасить смущение первых минут знакомства, заговорил первым — еще студентом знал о ней, увлекшись Маяковским, и вот недавно прочитал ее воспоминания, изданные Чертоком в Америке; считаю, что это лучшие воспоминания по прямоте, искренности — ни малейшей позы или фальши не почувствовал.

Приехали к нам. Открывая шампанское, впервые за много лет не справился, залил себя и В.В., сидевшую справа от меня. Быстро как-то разговорились, шутили. В.В. пила шампанское. Коньяк не любит, из крепких напитков предпочитает водку, но сейчас лучше вино.

Сказала, что Чертоку доверять нельзя, много наврал, но есть и толковые места. Американцы воспоминания урезали. Обещала дать нам полный вариант.

Ее единственный сын Володя — врач. Уже пять лет, как в Америке, уехал с женой-еврейкой. Оформлялись в Израиль, а уехали в США. Это его второй брак.

Сын прислал гостевое приглашение матери, но ее не пустили. «Я не понимаю, почему вы меня не пускаете», — сказала она в ОВИРе. «Неужели вы не понимаете? Ваш сын обманул Советский Союз, оформлял документы в Израиль, а уехал в США».

Живет В.В. в трехкомнатной квартире с проходными комнатами на первом этаже. С нею вместе пять человек: невестка, оставленная сыном, Володя — внук, его гражданская жена и их полуторамесячный ребенок. Жить с ними не очень легко, но внук ее любит.

Говоря о трагической гибели Маяковского, В.В. подчеркнула комплекс причин, одна из главных та, что к концу Маяковский начал политически прозревать, и, останься он жив, его все равно репрессировали бы, как Мейерхольда. Даже еще быстрей.

С Лилей Брик у В.В. сохранялись добрые отношения. Л.Ю. не возражала против возникших отношений Вероники с Маяковским, так как «пусть лучше это будет здесь, а не где-нибудь там, за границей с Татьяной Яковлевой». Лиля даже хотела свести вместе Веронику и Маяковского. Вероника снималась в Лилином фильме «Стеклянный глаз» в 1928 году; пользовалась на съемке ее вещами (шарф, еще что-то). Когда же вещи надо было вернуть, Лиля попросила, чтобы Вероника сама привезла их домой, в Гендриков переулок. «Меня не будет, но будет ждать Владимир Владимирович». Вероника удивилась и, смутившись, не поехала, а послала туда Яншина (ее муж). Маяковский действительно ждал Веронику и был, видимо, разочарован, увидев Яншина (Яншин Михаил Михайлович (1902—1976) — актер, режиссер. Первый муж Вероники Витольдовны).

А познакомил Веронику с Маяковским Осип Брик на скачках. Осип Максимович решил приударить за Полонской, но Маяковский и тут перешел ему дорогу. (Хотя Оля предполагает, что Вероника Витольдовна не все знает и не исключено, что Лиля могла попросить Осю познакомить Веронику с Маяковским).

Лиля сказала Веронике, чтобы та не приходила на похороны Маяковского — «Против вас некоторые плохо настроены, можно ждать каких-нибудь неприятностей». Когда же заговорили о наследстве, о завещании Маяковского, Лиля сказала: «Может ли Вероника претендовать на что-то, если она даже на похороны не пришла?».

Спросил: «Есть ли у Маяковского стихи, посвященные вам?»

В.В.: Есть шутливые, я воспроизвела их в воспоминаниях. И вот эти, неоконченные: «Уже второй, должно быть, ты легла // А может быть и у тебя такое // Я не спешу. И молниями телеграмм // мне незачем тебя будить и беспокоить». Когда я сказала об этом Лиле, та возразила: «Нет, стихи эти посвящены мне». «Но как же, Лиля Юрьевна, там сказано: «…должно быть, ты легла…» — а вы ведь живете в одной квартире, и, значит, к вам они не могут относиться, они про меня». На что Л.Ю. ответила: «Стихи про вас, но посвящены мне».

Л.Ю. держалась за Маяковского как за материальный источник. Переписка Маяковского и Л.Ю., изданная Янгфельдом, свидетельствует об этом — там от нее исходят только просьбы; на ее месте мне было бы стыдно держать такую книгу в руках.

Я: Это так, но и сам Маяковский не любил распространяться в письмах, там много шутливого, информационного, мало небытового. К тому же Л.Ю. в письмах заботится не только о себе, но и о Владимире Владимировиче и Осипе Максимовиче.

 

Записью от 3 марта 1985 года заканчивается дневник, рассказывающий о моих встречах с женщинами Маяковского.

В его известной предсмертной записке, не считая родных, из женщин выделены Лиля Брик и Вероника Полонская.

Последний выдох — «Лиля — люби меня», — безусловно, отводит Лиле Брик особое место в жизни поэта. И никакие критические стрелы в ее адрес, никакие наши истерические выкрики, во многом небезосновательные и справедливые, не отменяют и уже никогда не смогут отменить главного — значительнейшая часть творческого наследия поэта рождена исключительным чувством к ней — единственной, никем и ничем для Маяковского не заменимой. Что за страсть такая — улучшать, исправлять, выручать поэта для его же якобы пользы! Он знает, что говорит. Давайте поверим ему.

 

Прим.

С. 164

1 Лавут путает: Анатоля Франса изучал Анатолий Васильевич Луначарский. Горожанина зовут Валерий Михайлович.

С. 173

2 Это был ложный слух. Р. Якобсон умер в 1982 г.

С. 176

3 Инна Генс-Катанян. Дома и миражи. М.: Деком, 2005. С. 1.

С. 177

4 Василий Катанян. Прикосновение к идолам. М.: Вагриус, 1990. С. 65—67.

5 Там же. С. 67.