AvtobiografiЯ.
Journal on Life Writing and the Representation
of the Self in Russian Culture. — 2012, № 1.
Хотя
у метафизического карнавала, как и у абсурда, нет ни периодизаций, ни срока давности,
именно три предыдущих этапа модернизма приучили нас в литературе ко всякого
рода авторским личинам, переодеваниям, шифровкам и прочим игрищам. Поэтому в
масках на обложке четвертого номера «Иностранной литературы» за 2013 год или на
книжке M. Saunders «Self Impression: Life-Writing, Autobiografiction and the
Forms of Modern Literature» (2010) уже нет ничего интригующего. Как, впрочем,
нет интригующего и в обратном — в перманентности попыток восполнить острый
дефицит человеческого (проавторского/продуховного) начала в литературе. После
поста (пусть и не «великого», сменяющего традиционный карнавал с его аграрными
и прочими культами) на поливалентной почве этапа четвертого, постпостмодернизма
с культом субъективного, появились новые литературные фетиши. Прежде всего
авторско-читательского диалога как возможности сказать воскресшему автору:
«Маска, я Вас знаю…».
Этой почти кощунственной для отечественного литературоведения
идее/возможности «посвящен» (наравне с более привычными) новый международный
филологиче-ский журнал «AvtobiografiЯ». За вольто на его яркой обложке
скрывается уже не только привычный автор-трикстер, но и автор биографический.
По крайней мере так, поливалентно, позиционирует себя сам журнал падуанского
университета. Этому способствует даже жанрово-родовая путаница определения
«автодокументы».
«“AvtobiografiЯ” — новый научный журнал, посвященный автодокументальным
текстам и саморепрезентации в русской литературе и культуре»* . Здесь «изучать
автодокументы — значит анализировать фундаментальные свойства литературных и
соседних рядов, исследовать в основном онтологический статус произведения “о
себе” и отношения между автором и текстом, реальностью и вымыслом, жанрами и их
эволюцией, произведением и его историко-социальным контекстом»** . И все для того, чтобы
«постичь тайну русского духа, опираясь на многообразные формы утверждения
авторского “я”»*** .
Правда, почему-то «тайна русского духа», «особый национальный
характер» российских «автобиографических и мемуарных текстов» в осознании
создателей журнала — лишь «эмиграция, тирания, инакомыслие, изоляция, падение
режимов». А как быть с прозой Юрия Казакова или Константина Паустовского?
Скорее «национальный характер» — в теоретической плоскости, прежде всего в
жестком несведении автора и героя.
Но, так или иначе, диапазон читательского ожидания широк: на
страницах «AvtobiografiИ» должна анализироваться не только литература non
fiction — «мемуарных жанров» (А. Робинсон), «авторского монолога» (М. Жиркова),
или «life writing» (H. Lee), — но и fiction, а главное — синтеза двух ветвей,
или литература «life-writing» (M. Saunders). И в этом случае «автобиографии» не
помешала бы косая черта — «авто/биография» — столь успешно используемая другими
подобными изданиями.
На практике же акцент первого номера под такой роскошной
шапкой (каждый номер — тематический) — «Отражение себя. Автобиографические
жанры и мемуары в русской культуре XIX и ХХ веков» — на non fiction 10—30-х
годов прошлого века с привычными мистификациями. Наиболее интересны здесь
исследования Франчески Лазарин «Фиктивный характер (псевдо)мемуарного текста
как эстетическая программа. Еще раз о “Петербургских зимах” Георгия Иванова»,
Александры Смит «Мемуарный очерк Марины Цветаевой “Живое о живом” (1932 г.) в
контексте мифотворческих тенденций российского и европейского модернизма 1910-х
— 30-х годов» и Raffaella Vassena «I ricordi d’infanzia nel Dnevnik pisatelja
di F. M. Dostoevskij come momenti di interazione tra memoria individuale e
memoria collettiva». Они, как и другие материалы номера, — доклады одноименной
апрельской научной конференции 2012 года в Падуе. Среди ее участников, помимо
означенного вуза, представители университетов Триеста, Орлеана, Эдинбурга,
Милана, Москвы, Омска, Новосибирска. Все публикуются на родных языках и без
параллельного перевода (что для неполиглота весьма неудобно). Столь же
интернационален и состав редсовета: Страсбург, Иллинойс, Шеффилд, Пиза, Москва,
Венеция, Гарвард.
Но даже асимметричная практика — уже подарок современному
отечественному филологу, интересующемуся текущими вопросами жизне-описания.
Разумеется, российская наука подобным занималась, о чем, кстати, говорит,
соответственно, опираясь на Винокура, Томашевского и Гинзбург, в своем
вступительном обзоре главред К. Кривеллер. Однако, в отличие от Запада, где те
же вопросы всегда были в центре перманентного внимания (и такие журналы как
«European Journal of Life Writing», «a/b: Auto/Biography Studies», «Biography»
и пр. — тому подтверждение), мы подобной специализированной периодики не
имели. Тем более сейчас, когда большинство научных и литературно-художественных
журналов в России не открывается, а закрывается. Основательные,
систематизированные, но все же спорадические попытки подобных исследований в
новейшем постсоветском контексте были сделаны лишь в литпроцессе: в Первых
Григорьев-ских чтениях «На перекрестке истории и автобиографии: из опыта
современной прозы»* и на
страницах журнала «Знамя», в рамках «дискуссионного клуба» «Литература non
fiction: вымыслы и реальность»**.
На витке же академическом «AvtobiografiЮ» в какой-то степени можно назвать
продолжением разговора, начатого в сборнике «Русское литературоведение XX века:
имена, школы, концепции», выпущенного кафедрой теории литературы МГУ в 2010
году. Это прежде всего материалы О.А. Клинга, О.Ю. Осьмухиной, Ф.А. Ермошина,
Н.Г. Владимировой и О.Е. Осовского. Кстати, проходила московская презентация «AvtobiografiИ»
в апреле 2013 года именно на данной кафедре.
Диалогу «Маска, я Вас знаю…» отвечают лишь две статьи: «“О
себе я стараюсь говорить поменьше, но все-таки говорю”: самоидентификация и
память в русском женском автобиографическом письме конца XIX — первой половины
ХХ вв.» Натальи Родигиной и Татьяны Сабуровой и «L’oeuvre autobiographique de
Evfrosinija Kersnovskaja: chronique illustrйe du GULAG» Catherine Viollet.
Первый материал показывает, как на стилевом, стилистическом уровнях
биографическое «я» раскрывается через поколенческое «мы». Кроме того,
определяются «способы конструирования и виды идентичностей, зафиксированные в
женской автодокументалистике», выявляются «соотношение личного жизнеописания с
историческими событиями, жизнью общества, степень и способы историзации частной
жизни и приватизации истории»* .
Акцент «Иллюстрированной летописи ГУЛАГа» — на диалоге между автобиографическим
нарративом Ефросиньи Керснов-ской и изображением (рисунком), между «я» и маской
(рисунком).
Возможно, в следующих номерах статей, отвечающих контексту
XXI века, будет больше. Недаром же Кривеллер в своем обзоре «Gli studi sui
generi auto-biografici e memorialistici in Russia» начинает с вымышленных
портретов и псевдовоспоминаний, а заканчивает «автобиографическим пактом»
Филиппа Лежена и «намерением писателя сказать правду»/«автобиографии говорить
правду» (Б. Мендель), благодаря читательскому опыту и готовности к подобному
разговору.
Разумеется, ради успеха фразы «Маска, я Вас знаю» никто не
собирается специально примерять костюм персонажа (хотя в новейшей,
проавторской, прозе на стыке fiction и non fiction отстраниться, как и
испытать interesselosen Wohlgefallens** ,
затруднительно) или читать то или иное «произведение» как историю болезни. И не
потому, что наше читательское восприятие в силу автобиографичности/преобладания
субъективности способно «увести» в сторону в плане адекватной/объективной
оценки материала. Авторские приемы, как известно, могут быть заведомо
обманками: автор может исповедоваться, а может изображать (играть)
исповедь. С другой стороны, апперцепцию, благодаря которой автор-субъект
содержится и в форме, и в содержании, мы тоже не в состоянии отменить. Даже
Барт говорил: субъект не бывает экстерриториальным по отношению к своему
дискурсу. Поэтому при всех переменах и обновлениях анализ новейшей литературы
(объекта, продукта среды и культуры пост-постмодернизма) и
субъектно-субъектного диалога — это, прежде всего, опора на форму, носители
стиля. Именно формальные маркеры объективного и автобиографического (субъективного),
не растворимые ни в каком эмпиризме, способны указать (насколько это вообще
возможно), как реализована интенция. А благодаря
сравнительно-историческому методу — и почему. Что это за книга. Что
за «автобиография», за культурное построение, обретшее данную специфическую
форму? Ведь сегодня как никогда: каждый текст — автобиография. Во-прос лишь — какая?
Жанна Голенко
* «Где отчий дом?» (1982), «Вниз
и вверх» (1989)
В своем анализе А.П. Давыдов опирается
на концепцию «медиации», развитую выдающимся отечественным социологом культуры
А.С. Ахиезером, согласно которой медиация есть процесс и результат
рефлексивного поиска выхода за рамки сложившейся культуры на основе личностного
самоопределения. Отсутствие такого выхода ведет к хождению по кругу шараханий
между крайностями сложившихся стереотипов.
Стр.212
* Стоит отметить, что в современном мире самозванство — как самопродвижение,
или (по удачному выражению Д.А. Пригова) «самоидентизванство» — становится
требованием к жизненной компетентности.
Стр.212
*
Кривеллер
К.
Введение
// Journal on Life Writing and the Representation of the Self in Russian
Culture, 2012, № 1, с.
15.
**
Там же, с. 17.
***
Там же.
Стр.227
*
Подробно см.: На перекрестке истории и автобиографии // Новое «Знамя».
1986—2006: Антология. — М.: Знамя; Время, 2006, с. 291—361.
**
Подробно см.: Литература non fiction: вымыслы и реальность // Новое «Знамя».
1986—2006: Антология. — М.: Знамя; Время, 2006, с. 362—386.
Стр.228
*
Родигина Н., Сабурова Т. «О себе я стараюсь говорить поменьше, но все-таки
говорю»: самоидентификация и память в русском женском автобиографическом письме
конца XIX — первой половины ХХ вв. // Journal on Life Writing and the
Representation of the Self in Russian Culture, 2012, № 1, с. 121.
**
Эстетический критерий «незаинтересованного удовольствия».
