А.П. Давыдов. Неполитический
либерализм в России. — М.: Фонд «Либеральная миссия»; Мысль, 2012.
Слово
«либерализм» в России затаскано до неприличия. Политический либерализм как
«либеральничанье» был дискредитирован до и после революции. Реформы конца
прошлого века дополнили представления о либерализме «либерастами» и
«дерьмократами», развалившими страну и экономику. Довершают картину ЛДПР
(партия, не имеющая отношения ни к либерализму, ни к демократии) и фигура ее
лидера, дискредитировавшие публичную политику как таковую. Что-то серьезно «не
так» в российском общественном сознании с либерализмом — мировоззрением
свободной и ответственной автономной лично-сти, способной к нравственному
поведению в силу не внешних ограничений, а внутренне выработанных норм. И тогда
становится ясным, что главное в либерализме — именно его личностное,
неполитическое основание: политический и экономический либерализм невозможны
без либерализма неполитического и носителей этого мировоззрения.
Именно поиски проявлений неполитического либерализма и
составили главную задачу А.П. Давыдова. Ищет он эти ростки в месте довольно
необычном — в отечественной литературной классике, в которой прослеживаются два
крайних полюса российской культуры. С одной стороны, «народ безмолвствует»,
Калиныч, Платон Каратаев, горьковское «народушко»… А с другой — революционаризм
«новых людей» Н.Г. Чернышевского, базаровского нигилизма, горьковские Сокол,
Буревестник, Человек… При всей противоположности этих полюсов — пассивно
претерпевающего и гиперактивного — их объединяют неотмирность, стремление к
срывам в радикальные крайности архаики или «неба в алмазах».
И в этом достаточно хорошо известном смысловом комплексе А.П.
Давыдов хочет найти, ищет и находит источники срединного личностного пути* . Логика этого исследования
ясна и последовательна. На материале творчества А.С. Пушкина формулируется
проблема самостоятельной свободной и ответственной личности. На примере лермонтовского
Демона выявляется выражение сути нравственного выбора. Далее прослеживается
максимально содержательное развертывание идеи у Н.В. Гоголя, ее сопоставление с
реальностью, «верификация» у И.А. Гончарова, И.С. Тургенева, Л.Н. Толстого,
Ф.М. До-стоевского, А.П. Чехова. И — применение к постсоветской реальности Вен.
Ерофеева, В. Пелевина, В. Маканина.
А.С. Пушкин и в неполитическом либерализме — «наше все».
Показательно, что самореализация личности у него проявляется не только в
аполлонически-ренессансном понимании творчества, но и в теме самозванства, к
которой А.С. Пушкин проявлял повышенный интерес как к особому способу
изображения человека: от исторических самозванцев («Борис Годунов»,
«Капитанская дочка») и романтического самозванства в «Дубровском» до лирики
(«…я ей не он») и обыденного опыта («Повести Белкина»).* Самозванца А.С. Пушкин изображает как новый
для русской жизни тип личности, строящий свою жизнь своею волею в соответствии
со своей мечтой. Тема оторванности от социума, «лишнего человека», «не
совпадения с самим собой», широко представленная в классической русской
литературе с развиваемой точки зрения, — не что иное, как тема самозванства.
Чацкий, Онегин, Печорин, даже Чичиков и Хлестаков, а тем более — Ставрогин и
подпольный человек Достоевского — всех их объединяет этот тип сознания.
Наиболее резко тема противостояния творческой личности и
архаически религиозного общества, согласно А.П. Давыдову, представлена у М.Ю.
Лермонтова. Его «Дума» и «Пророк» четко задали крайние проявления российского
нравственного выбора: либо тупик растворения в безликой архаике, либо трагедия
«вненаходимости» к этой реальности. Лермонтовский Демон воплощает личностный
протест против потустороннего, против крайностей трансценденции, стремление
быть в мире, поиск и утверждение истины в этом мире. А.П. Давыдов справедливо
видит в этом проявление духа Нового времени с его новозаветной темой
взаимопроникновения божественного и личностного, выстраивания на основе
самоанализа нравственного пути и новых культурных форм.
Несколько неожиданно выглядит у А.П. Давыдова роль Н.В.
Гоголя в раскрытии темы неполитического либерализма. Гоголь-утилитарист, певец
собственности, выглядит как откровение. Специальное внимание уделяет А.П.
Давыдов творчеству И.А. Гончарова, особенно образу Штольца, предстающего, по
мнению исследователя, буквальным продолжением темы пушкинского Самозванца и
лермонтовского Демона, реализацией соответствующего типа личности в условиях
России середины XIX века. Штольц нашел себя в сфере, нехарактерной для России,
— в рынке и предпринимательстве. Он участвует в производстве и продаже новых
товаров, в банковском деле, демонстрируя открытость, прозрачность, надежность.
Речь фактически идет о новой логике реализации русской действительности — через
диалог и ответственное социальное партнерство. Призыв Штольца к Обломову — «Вон
из этой ямы, из болота, на свет, на простор, где есть здоровая, нормальная
жизнь!» — фактически призыв к обновлению архаичной и косной русской культуры.
Типологически к Штольцу близки Ольга и Вера из «Обрыва».
В творчестве И.С. Тургенева исследователь находит не только
анамнез нигилизма, но и попытку выстроить меру религиозности в культуре,
отсекающую соборную и нигилистическую крайности, гуманизирующую божественное в
человеческом и человече-ское через божественное. В тургеневской максиме «Хочу
истины, а не спасения!» в российскую культуру продвигается гуманистический дух
Нового завета, Ренессанса и Реформации, дающий всему русскому европейскую меру.
И от тургеневского Рудина к чеховским персонажам нарастает
тема тотальности тупика в развитии русскости. Ф.М. Достоевский крупным планом
blow up продемонстрировал зависание ее парадоксальной экзистенции,
невозможности ее укоренения в ткань российской жизни. А.П. Чехов зафиксировал
неспособность и даже страх российского среднего класса и городской
интеллигенции жить самостоятельно.
А.П. Давыдов связывает эту трагедию с отсутствующим у
российского общества опытом действенной нравственной школы Ренессанса, в
которой христианская духовность прошла огранку души, формирующей свободу как
личностное самоопределение и ответственность за делаемый выбор. В этом выводе
он совпадает с позицией Ф.А. Степуна и В.К. Кантора, связывающих катастрофу,
утянувшую Россию в ужасы идеократии и тоталитаризма, с культурным содержанием
Серебряного века, как «антиренессансной контрреволюции» с опорой на
антиличностно прочитанную Античность, в которой поэты-символисты (Вяч. Иванов,
А. Блок, А. Белый со товарищи) и религиозные философы, и атеисты (от А. Эрна,
Н.М. Бахтина до П. Флоренского и А.Ф. Лосева) видели прежде всего не
аполлоническое начало, а начало дионисийское, мистериальное. Неприятие
личностно-ренессансного начала стало не столько предчувствием, сколько духовной
и нравственной подготовкой революционно-тоталитаристского миропонимания. И
поразительно, как быстро оргийное мистериальное действо, пренебрежение свободой
ради воли, стало трагической реальностью, про которую мудрый Г.Г. Шпет говорил,
что личность, как кусок масла, распускается на сковородке. Хорошее русское слово
— «распускаться»… Да и сковородка российская была жаркой.
Либерализм имел и имеет ярких представителей во всех слоях
российского общества. Но он поверхностен и разрознен. Критическая масса его еще
не накоплена, чтобы вылиться в институциональные формы. Интеллигенция предпочла
«слушать музыку революции». Россия не признала Лопахиных и перспективу
капиталистической модернизации, поверила марксизму, что капитализм доживает
последние дни, а ему на смену идет новое общество без частной собственности, и
дело только за пролетарской революцией и экспроприацией экспроприаторов, что
оправдало заодно и переход от индивидуального террора к классовому, а затем и
массовому. Дело закончилось национализацией 1918 года, Гражданской войной и
срывом в архаику госфеодализма.
А высоко поднятая А.С. Пушкиным планка неполитического
либерализма в дальнейшей истории систематически снижалась. И это делает работу,
выполненную А.П. Давыдовым, особенно поучительной. Открываются новое содержание
и новая роль отечественной классики. Так, «лишний человек» предстает
ответственной, самостоятельной лично-стью, представителем цивилизационного
фронтира, аттрактором модернизации россий-ского общества. А его «лишность»
оказывается связанной с органической неспособностью российской культуры к принятию
такой личности, без которой невозможна полноценная экономическая, политическая,
личная жизнь.
Этот ключ был применен А.П. Давыдовым к поздней советской и
постсоветской литературе (Вен. Ерофеев, В. Маканин, В. Пелевин). И оказалось,
что в ней зафиксирован уже результат деградации и разложения общества,
неспособность личности принимать решения, и поэтому — неспособность жить.
Критика общества продолжалась и в совет-ское время: М. Зощенко, И. Ильф и Е.
Петров, В. Аксенов, А. Солженицын, В. Войнович… Но после Лермонтова, пожалуй,
только Булгаков и наши современники Вен. Ерофеев, В. Маканин и
В. Пелевин осмелились поднять руку на священную корову архетипичности русской
культуры: ее соборно-авторитарную специфику, ее понимание личности, доминанту
сакрализуемой власти, ее неспособность к конструктивному реформированию, ее
нравственный максимализм в сочетании с вопиющим правовым нигилизмом… Носитель
этой культуры, не справившись с миром, отворачивается от него, культивирует в
себе обиженность и подозрительность к миру. И результатом становится общество
тотального недоверия, экономика недоверия, дикий банковский процент,
перегороженные дворы, железные двери с множеством запоров…
А.П. Давыдов глубоко прав: российская культура не освоила и
не осваивает русскую литературу так, как, например, осваиваются Шекспир и
Байрон в Англии или Гете в Германии, не видя и не понимая в отечественной
классике главного содержания ее реального гуманизма. Мера новизны, предлагаемой
русскими писателями, — в смысле личности как антично-новозаветного,
ренессансно-реформационного, пушкинско-лермонтовского основания культуры. И
такое представление о личности как субъекте культуры и общества до сих пор
остается новой постановкой вопроса для России.
Проделана большая и очень важная работа… И какой же выход?
Можно ли и как изменить тип культуры? А.П. Давыдов пишет: «Чтобы изменить
русского человека, надо по-следовательно формировать в нем культуру личности»;
«превратить культуру из статичной в динамичную, из монологичной в диалогичную,
из закрытой в открытую, из соборно-авторитарной в личностную»; «повышать в
стране массовый спрос на свободу» (с. 540… Для того чтобы жизнь стала другой,
мы должны стать другими… Очень напоминает извест-ный анекдот, в котором мудрый
филин предложил мышкам, пришедшим к нему за советом — как им избавиться от
замучивших их хищников — «стать ежиками»).
Одно дело — анализировать в художественных текстах образную
систему, выражающую идею неполитического либерализма, но совсем другое —
социальная база медиации, каковой во всем мире является третье сословие —
мещанство, буржуазия, — осмеянное, оплеванное не только народниками,
революционерами, но и интеллигенцией. Неспроста персонажи, в которых российские
писатели пытались воплотить идеалы неполитического либерализма, — Штольц,
Костанжогло — оказывались резонерски ходульными, не находили позитивного
отклика ни у читателей, ни у критики.
Между тем весь исторический опыт успешных модернизаций — от
петровских реформ до прыжка Сингапура из «третьего» мира в «первый» —
убедительно показывает, что смена типа культуры возможна, но только при условии
социального запроса на такую смену и наличия у властной элиты «длинных мыслей»,
что выражается в освоении передовых практик, ставке на науку и образование, за
счет чего формируется новая элита, выступающая социальной базой модернизации и
выводящая общество к цивилизационному фронтиру.
Если социальный запрос на модернизацию в современной России
как-то и сознается «умом», то реального запроса на инновации ни у власти, ни у
бизнеса, взаимно озабоченных сохранением и укрупнением монопольной ренты, нет и
не предвидится. Значит, нет и в ближайшее время не предвидится запроса на
«новую личность». Наоборот, в обществе все отчетливее тренд нового витка
архаизации. И историю болезни, и диагноз А.П. Давыдов описал очень точно.
Так, может, и перестать кого-то догонять, надрывать пуп,
экономику и общество? Пусть катятся в эмиграцию, внешнюю и внутреннюю, все
буревестники свободы и инновационности. А оставшимся — соборно — войти в
глобализированный мир со своей уникально-стью, сделав из страны этакий бутик
духовности и «практик трансцендирования», тем более что нефтегазовая рента пока
позволяет, а в Гоа и Таиланде все равно всем места не хватит. Одна беда —
климат не тот. Разве что глобальное потепление поможет…
А если серьезно… Неполитический либерализм не сводится к
институциональной свободе, правам человека, внешней свободе или свободам. Он
предполагает — как свою основу и предпосылку — свободу внутреннюю, суверенную,
свободу самоутверждения и самоопределения. И внешняя свобода без внутренней
невозможна. А ее отсутствие — главный диагноз российской культуры — спасибо
А.П. Давыдову за ясность. Он закрыл тему поиска перспектив российского общества
в его культуре, убедительно показав, что русская литература дала ответ. И
можно, перефразировав заключительные строки этой книги, сказать, что, если
после ее прочтения «хотя бы один человек поймет, что надо вчитаться в
классиков, вглядеться в себя, начать перестраивать мозги и осваивать,
налаживать диалог, иначе раскол задушит каждого из нас, то, значит, Россия еще
не на самом краю… и есть еще слабый луч надежды».
А то, что надежда есть, — это факт. Неполитический реализм
только еще формируется в России. Но не в художественной литературе, а в самой
реальности, именно там, где ему положено — в среде отверженного русской
литературой «третьего сословия».
Это наглядно продемонстрировали события зимы 2011—2012 годов.
Все эти ролики с безобразиями на избирательных участках на свои недешевые
гаджеты снимали молодые, вполне успешные люди. За годы «тучных коров» выросло
поколение граждан, у которых появилась какая-то собственность. И они хотят,
чтобы их право на эту собственность уважалось. Они платят налоги. Они ждут на
переходе зеленый свет. Они поняли: чтобы все ехали, надо, чтобы все
придерживались правил, а если кто-то правила нарушает, то не едут все. У них
появились не только интересы, но и некоторое достоинство. Они не хотят
потрясений. Наоборот. Они хотят жить по правилам. И их обидели, даже оскорбили.
Это был не политический, а гражданский протест. Никто из них не боролся за
власть — они хотели привести власть в чувство, чтобы она соблюдала свои же
правила. И это было реальное проявление неполитического либерализма.
Во всем мире слово «гражданин» восходит к «горожанин»:
бюргер, буржуа, мещанин… И проблема состоит в том, чтобы российское общество
признало в новой буржуазии своего непутевого, а то и приблатненого, но сына, а
эта буржуазия признала в российском обществе свою больную, полубезумную, но
мать. А это — тема, к которой отечественная литература еще всерьез не
подступала.
