К
правде любой ценой
Всеволод Некрасов. Стихи 1956—1983. Библиотека Московского
Концептуализма Германа Титова. — Вологда, 2012.
Сборник классика неподцензурной поэзии, участника Лианозовской
школы составлен самим Всеволодом Некрасовым в начале
80-х и существовал в виде машинописи на четвертушках стандартного листа,
хранимых в пачке из-под крупы «Геркулес». Это не полное собрание стихов,
написанных Некрасовым за это время. Кроме того, Некрасов постоянно правил
многие свои стихи, в послесловии составителей упоминается, что одно имело
сорокалетнюю историю редактирования. Некоторые стихи менялись и после их
публикации. Но большой сборник позволяет еще раз присмотреться к поэзии
Всеволода Некрасова в ее достижениях и противоречиях.
Современная поэзия невозможна
без рефлексии, и Всеволоду Некрасову принадлежит немало высказываний о поэтике.
Но, кажется, не стоит слишком доверять его определению поэзии как максимальной
аутентичности. «Ловится самый момент осо-знания, возникновения речи, сама его
природа, и живей, подлинней такого дикого клочка просто
не бывает. Он — сразу сам себе стих», — говорил Некрасов. Но в его лучших
стихах — с точнейше выверенной интонацией,
пронизанных звуковыми соответствиями (Вологда — голодновато, высоковольтка — вон сколько), многократно редактируемых —
едва ли много осталось от первого момента осознания. Одно из
наиболее известных стихо-творений Некрасова «Свобода есть / Свобода есть /
Свобода есть / Свобода есть / Свобода есть / Свобода есть / Свобода есть
свобода», имеет множество толкований — то ли это невозможность определения
свободы, то ли свобода в принципе не нуждается в определениях, то ли это
обвинение тоталитарного государства, лгущего о свободе при ее отсутствии, то ли
обличение либеральной болтовни о свободе, то ли даже возможность хорошо
поесть — нечастая при совет-ском тотальном дефиците. А у этого стихотворения
есть и несколько вариантов публикации, при котором оно подсвечено
стихами-примечаниями и соседними стихами (в рецензируемой книге приведен только
один вариант, остальные появились после 1983 года). Один из основных признаков
поэтической речи — многозначность, и им стихи Некрасова обладают вполне. «светает / это бывает / не светит
// не тянет // не дремлет // не Гамлет // нет никаких нет» — тут и парадокс в
конце по образцу «Эпименид критянин говорил, что все
критяне лжецы», и отказ от отрицания, и превращение Гамлета в состояние, и
приглашение вдуматься в различие «светает» и «светит», и еще очень многое.
Несмотря на не слишком человеческие условия, в которых протекала жизнь
Некрасова, для него оставалось важным принятие мира, отказ также и от
романтической тоски. «сотри
случайные черты // смотри / случайно / не протри только / дырочки» — потому что
мир из этих случайных черт и состоит.
Стихи Некрасова лишь опираются
на просторечие, но не равны ему, раскрывая огромные возможности языка.
Возможно, чувствительность к оттенкам сказанного была порождена советской
ситуацией, когда прямое высказывание было опасным и невозможным. «Да вправду / За правду / Заплатят зарплату» — возникает ощущение, что
не такая уж это и правда. «С одной стороны / мы // с другой стороны / у нас это
быстро» — знакомая для России ситуация благих намерений и деклараций, которые
быстро опровергаются кулаком.
Некрасов умеет недоговаривать,
оставляя простор для действия языка, для движения читателя (к сожалению, этого
умения начисто лишены очень многие авторы, опирающиеся на повседневную речь; у
них даже миниатюра может быть разжевывающе-многословной).
«Не говори // А то скажут» — тонкости смыслов форм
глагола достаточно для целой сцены. «Москва / И Рига
// Коммунальная квартира — / ни одного крика» — цивилизационные
отличия в одном взгляде и восьми словах. Почти каждое слово у Всеволода
Некрасова может быть ироничным — но и ирония при этом под сомнением. «трудно высказать* / и не
высказать / и как вам сказать / * чувство / безграничной любви» — в этих словах
с примечанием — ирония, но и любовь, и невозможность высказывания.
Очень многое позволяет тонкость
интонаций. От выражения требования толпы к поэту («Пушкин / Осеребри»)
до вздоха («Пушкин / Осеребрит // Пушкин»), в котором и безнадежность потери, и
безнадежность иронии (а кто это сделает? Пушкин, что ли?).
«Я помню чудное мгновенье / Невы державное теченье // Люблю
тебя Петра творенье // Кто написал стихотворенье // Я написал стихотворенье» —
одновременно и ирония над множеством авторов, не замечающих, что они делают
копию с копии копии стихо-творения Пушкина, и
выражение того, что чужая речь — материал для поэта, если он понимает, что это
чужая речь (а ведь, в конечном счете, все слова в словаре не нами придуманы). Клише и его обнаружение — очень важная проблема
не только в литературе, но вообще для индивидуализации сознания через речь. И.
Плеханова отмечает один из способов действий Всеволода Некрасова: «Достаточно
следовать за словом буквально, и оно “заведет” в смысловой тупик, но само его и
продемонстрирует, как в заклинании официозного трагизма: “это / не должно
повториться // повторяю / это / не должно повториться //
повторяю...”».
Звуки позволяют и припечатать
бездарного художника, оказавшегося однофамильцем Серова: у того Серова
нарисовано, а у этого насеровано. Болтовня
«и о поэзии» превращается в «и.о. поэзии», имитацию, занимающую ее место.
И насколько метко слово «охолуеть».
Но «Веточка / Ты чего / Чего вы
веточки это / А / водички» — да, внутренний монолог,
его аутентичность, его звуковая организованность (веточка кажется растущей из
водички) — но и очевидность (всякий знает, что веточки без воды долго не
протянут). Кажется, уклоняясь от риторики семантической, Некрасов часто попадает
в плен риторики звуковой. Многие звуковые ходы в его стихах выглядят
автоматическими. На Колю, конечно, наколото. Отказ отклоняться от подлинности
неприкрашенной реальности тоже порой ограничивает. Т. Бонч-Осмоловская
отмечает, что у Некрасова «сравнивать предметы не с чем и незачем — каждый из
них уникален, равен самому себе и только такой, какой он есть». Но это
фактически означает, что предметы не могут раскрывать друг друга при помощи
речи.
Опора на повседневность порой
приводит к очевидности: «и каково там у вас / в независимой-то Латвии / Нине /
зиму зимовать». Здесь повседневная речь осталась непреображенной.
Порой кажется, что в стремлении избежать риторики и лжи Всеволод Некрасов
все-таки чрезмерно упрощает язык, сокращая его возможности. И словарь Некрасова
весьма небогат. Здесь видно еще одно противоречие. Человек
смелый, никогда не уклонявшийся от конфронтации эстетической (не делая никаких
движений навстречу публике, привыкшей к стихам совершенно иного вида),
политической (прекрасно понимая, что из-за многих стихов, да и позиции в целом
возможны немалые неприятности от власти), этической (не подлаживаясь к «нужным
людям», не стесняясь называть блат блатом), Некрасов, видимо, питал глубокое (и
осознанное ли им самим?) недоверие к свободе, да и к языку. «Ценой
минимизации — или обнажения конструкции или каких-то еще эксцессов, но снять
риск вранья и обмана»; «Не значит, что подобные
предметы (вроде свечи) воспрещаются — но они опасны по своей активной
эмоциональности — тут либо пан, либо пропал... Необыденная, приподнятая
интонация — дополнительный риск»; «Главная цель искусства — как сказать, чтобы
не соврать»; «Если перестараться, чересчур добросовестно нагружая речь смыслами
и сообщениями, речь наша, глядишь, и обернет смысл глупостями»; «Мы-то как раз
ждали надежности»; «Искусство всегда ищет самодействующие способы. Чтобы дело
шло само и без ошибок» — эти вы-сказывания, приведенные по книге «Пакет» (М.,
1996), позволяют предположить, что в стремлении к правде любой ценой Некрасов
сознательно ограничивал возможности языка так, что на нем, независимо от
человеческой воли, просто невозможно было бы солгать. Эта поэзия возникла в эру
насквозь фальшивой советской литературы. Теперь же
кажется, что из стремления отразить правду о катастрофах жизни порой получается
катастрофа правды, что при отказе от риска сложности высказывание будет слишком
элементарным. Человек должен иметь возможность лжи и ошибки, чтобы сказать
что-то выходящее за пределы ближайшего повседневного опыта. Эксперименты
Некрасова — как и любые другие, при выходе на грань возможностей языка — порой
приносили, видимо, и отрицательные результаты. В сборнике бросается в глаза
обилие стихов, связанных с природой, сменой времен года. Видимо, это тоже отход
к неспособному лгать — но в то же время безличному.
Впрочем, Некрасов часто не
уклонялся от противоречий. «что
дважды два / все ж таки да / дважды два // одна надежда» — надежда на
непоколебимость очевидных вещей среди лжи. Но у стиха есть и другая,
параллельная колонка: «и другая надежда / надежда //
не каждый раз же / дважды два / дважды два» — потому что порой эта
непоколебимость очень сковывает. И замечательно противоречива и жива (потому
что все живое противоречиво) последняя колонка: «и
правда же / что это / неправда».
Всеволод Некрасов и сегодня
актуален и как социальный поэт. Язык власти всегда лжив, не только в советское
время. «Рост / Всемерного дальнейшего скорейшего развертывания мероприятий / По / Всемерному скорейшему дальнейшему развертыванию
мероприятий» — логика действий любого чиновника, отвечающего перед начальником,
а не перед обществом. «Самославие / Мордодержавие» остается государственной идеологией.
Продолжается демагогия о том, что все можно — при запрещении всего по
отдельности: «можно // все можно // если можно / конечно
/ почему не разрешить / за-претить».
Но «кто если хочет / изменить
родину / ну / еще не значит / изменил родине». И
свобода все-таки есть. «а ты
что / думаешь что не нет / да».
Александр
Уланов
