Об авторе | Дашкевич Ольга Радиевна (Ольга
Родионова) родилась в г. Барнауле. Там же окончила
филфак. В 1993 году уехала в Америку. Работала уборщицей, домработницей,
клейщицей образцов на ткацкой фабрике, позже — колумнистом,
редактором в нескольких русскоязычных изданиях Нью-Йорка и Филадельфии. Публиковалась в журналах «Знамя», «Арион»,
«Новый берег»; в альманахах «Побережье» и «Встречи» (Филадельфия), в сборнике
«Освобожденный Улисс». Публикации в «Знамени»: № 11, 2006; № 4, 2007; №
11, 2009. Книги стихов: «Мои птицы — на ветках», «За Крысоловом», «Не летай».
Ольга Дашкевич (Родионова) (США) за рукопись сборника «Яблочный джем» (сборник
до сих пор не издан) стала лауреатом Международного литературного конкурса
«Русская премия» — 2010.
* * *
двух близнецов, сросшихся сердцами,
разделили в клинике в таиланде.
операция прошла успешно.
прощай, мой брат.
в детской нет места для двух колыбелек,
и вторую поставили в кабинете.
здравствуйте, дети.
сегодня мы будем учиться читать.
брат читает справа налево,
я — слева направо.
он пишет левой рукой:
ябет юлбюл я,
—
и спрашивает: понимаешь?
и читает мой ответ: ад.
мёртвый
телеграф
я кусок столба телеграфный выброс
мёртвая стыдоба запах креозота
я тебе не нравлюсь в тебя не выбьюсь
я не человек я его работа
я не человек я его как будто
на плечах качаются призраки птиц
бесполезный столб зимняя будка
распили спали продрогший путеец
наверху зима пять копеек слово
чёрная смола истекает дымом
я тебя люблю истлевая
словно
неживое дважды в живом любимом
я бегу на месте за паровозом
вагон промельк вагон промельк
на мои провода нанизан воздух
выдохнутых тобой ласточек и кровель
телеграф три точки внизу цветочки
поздравляю столб обнимаю рельсы
анна зпт анна тчк
распили согрейся
* * *
Метель размазала по стёклам
Белёсый питерский рассвет.
Курсистка я, мне двадцать лет,
Душа в огне, пальто промокло.
Промозгло в городе, и странно,
Что мне не страшно, мне тепло.
Ах, что вы, Анна Алексанна,
Куда вас, право, занесло?
Да разве ваше дело это —
Брести в платке из кумача
По кромке невского рассвета,
Революционного поэта
Стихи бредово бормоча?
Себя воображая Жанной
И жребий свой предвосхитив,
Смотреть — и видеть мир желанный
Сквозь голод, сифилис и тиф,
И, нежность женскую отбросив
К тому, кто возрастом корнет,
На все вопросы всех вопросов
Ответить — нет! Ответить — нет...
Трясти себя, как дурень
грушу,
Чтоб душу выбить из груди...
Ах, Петя, Петенька, Петруша,
Не время, милый, погоди!..
И тон осваивать железный,
И стать учителкойликбезной,
И сделать нормой простоту,
И, разменяв свою мечту,
Следить, как он стоит над бездной
И молча смотрит в Пустоту.
С последним косяком во рту.
* * *
Мой испытанный друг, нескончаемый лестничный
холод,
Неизменность привычки к куренью на лестнице чёрной.
Издевательский серп, небеса отрицающий молот.
Каждый молод и голоден — кажется, так, мой учёный,
Мой испытанный кот? Эти сказки не нами напеты,
Намурлыканы, грозно и гордо, подобно рычанью.
Но сегодня, мой друг, на вязанье распущены петли,
И вязальная эта работа ведёт к окончанью.
Сигарета привычно становится столбиком пепла.
Мой отчаянный холод привычно конечности студит.
Спицы падают на пол, вязальщица, к счастью, ослепла,
И за это сегодня её не простят и осудят.
Я не слышу шагов, я пишу бесконечные списки
Равнодушных к куренью, считающих петли и плахи...
Но вязальщице той, как мечи, воздевающей спицы,
Не откажешь в размахе, мой кот. Не откажешь в размахе.
набросок
письма
Младший братишка, кажется, спился с круга.
Поздно кричать: «Когда же ты поумнеешь?..».
Жить, как умеешь, — это, конечно, круто.
Но, несомненно, круче — как не умеешь.
Как не умели мы, так и не нам учиться
метить свою территорию, тырить бабки.
Что же ты, брат мой, как так могло случиться,
что среди нас ты, младший, совсем без башни?
В этом Китае тоже, конечно, люди,
лабухи тоже, но лучше бы лёг в дурку.
...Дева Мария, пусть ты его полюбишь,
душу залатанную, золотую дудку...
Разве я сторож брату? да я не сторож.
Жить научить нельзя, это ясно тоже.
Но ведь почти три года, как умер Старый —
До тридцати пяти, как дурак, не дожил.
Вон он тебе хмурится из альбома —
Мол, кочумай бухать,
прекрати, Костя.
Жизнь хороша, знаешь ли, по-любому,
А я тут лежи и мёрзни, кидай кости.
Было б куда катиться, зачем трудиться, —
я не про этот труд, не вращай очами.
День отлабав, водку глушить ночами —
сели за стол, лучше бы не садиться.
Стали тереть, лучше бы помолчали.
* * *
Ребёнок в матроске, на лбу — горделивое
«Витязь»,
Зачем вы мне снитесь?
По берегу моря, по кромке, по краю, где крабы,
Я тихо следы оставляю, прошедшее скомкав.
Здесь время и место вполне безразличны, хотя бы
И выдумал кто-то такой календарь или компас.
На этом песке те же чайки, что в самом начале
Ещё не написанной книги, как дети, кричали.
Но вы, лейтенант с улетающим взглядом поэта, —
Зачем вы мне, Отто?
Меня не пугает к ногам подступившая бездна,
Гораздо страшнее провальная синь между тучек.
Я прутиком имя черчу на песке бесполезно —
И чёрный, как прутик, из пены кивает поручик.
Зачем Тебе, Боже, кормить нас, пустых недоносков,
Не знающих броду, не помнящих выхода к дому?
За нами лишь барышни в шляпках и дети в матросках —
Как кто-то сказал, не умея сказать по-другому.
Ну, что вы так смотрите, ангелы, божьи сироты?
Иду, наступаю на краешек мокрого шара,
Который по-прежнему вертится, и обороты
Всё той же длины — беззаботного детского шага.
И каждый мой след, год за годом, зима за зимою —
Смывается в море.
Нюра
...городская сумасшедшая КолероваНюра
засовывает в причёску букетик чертополоха.
Дети, не отвлекайтесь, Нюра, конечно, дура,
но убогих обижать — плохо.
НюраКолерова, — кокетка, господи боже, —
набрасывает на хилые плечи грязную занавеску
и ходит в ней по улице с улыбкой на роже.
Её жених, говорят, прямо на свадьбе получил повестку.
Нюра ходит по обочине, камушки собирает,
мажет губы какой-то красной дрянью.
Между прочим, в мире постоянно кто-нибудь умирает,
и никто о собственной смерти не знает заранее.
Может, конечно, про жениха и враки,
и она от рождения такая дура.
Кто там поймёт, живёт ли она во мраке,
или в сплошном раю обитает Нюра...
Улыбается Нюра щербатой своей улыбкой
учителю Кошечкину, приехавшему в мае по разнарядке,
потому что он носит очки, — он вообще интеллигентный шибко,
да и с головой у него всё в порядке.
Учителя Кошечкина не взяли на фронт по зрению.
Спекулянта Сережу заберут вот-вот.
У него в глазах уже не страх, а смирение,
хотя он по жизни натуральный тамбовский волк.
Класс мучительно жужжит контрольной,
в углу пособие на жестяной ноге.
Учителю Кошечкину не будет больно,
когда его убьют в пехоте на Курской дуге.
Но почему-то сейчас ему как-то горько,
когда он глядит в окно и видит, как вдалеке
НюраКолерова спускается с пригорка
в своём дурацком, дурацком
венке...
…НюруКолерову завтра под вечер
заберёт на небо красивенький ангелок.
Нюра набросит свою занавеску на плечи,
растерянно поправит дырявый чулок,
а потом они вместе пойдут и пойдут всё выше,
у Нюры в причёске палочки и трава.
А заходящее солнце по школьной крыше
будет растягивать жёлтые рукава.
* * *
подводник Кузьмин обитает на улице имени себя
он разводит фрезии в свободное от подводной работы
время,
раскладывает луковицы на батарее, сопя
и мурлыча под нос песни Машины времени.
фрезии не прорастают, хоть
плачь, за весной весна,
Кузьмин переходит на группу Аквариум, но это не помогает.
он проблемой балконного садоводства обеспокоен весьма,
а фрезия сидит в земле, дрожит, и изнемогает,
и думает: боже, Кузьмин, ты всё-таки идиот,
неужели ты правда веришь, что я расцвету для такого?
подводнику садоводство ни капельки не идёт.
и Кузьмин вздыхает и переходит на Щербакова.
а фрезия сопротивляется из последних цветочных сил,
цепляется, упирается, старается-умирает.
что-то давно он тут не был, удобрения не вносил,
где его, интересно, носит, с кем он там загорает?
подводник Кузьмин ушёл под воду в апреле и назад не идёт.
на позывные не отвечает, никто уже и не ждёт.
а фрезия выбралась наружу, смотрит в окно, цветёт
и думает: ну, Кузьмин, какой же ты всё-таки идиот!..
* * *
Потеряй меня в парке, у карусели, в красном
пальто, по дороге в рай.
Я загляжусь на птиц, что присели на провода, а ты потеряй
Меня у киоска, где эскимо продаёт эскимоска,
А из кино
Шумно выходит подростков толпа, как матросики с трапа.
Я так мала, мне пять лет, я мала и глупа, я тебе не нужна,
Потеряй меня, папа.
Пусть мне останется пять, пусть меня унесёт бабай,
В красном пальто, по дороге в страну бай-бай,
Я не буду плакать, не буду капризничать, падать на пол,
Потеряй меня у карусели, папа.
Потеряй — у тебя ещё останутся дети —
Мальчик и девочка, брат и сестра, разве мало?..
Потеряй меня, добрый мой папа, как лишний билетик,
Чтобы я тебя
Чтобы я тебя
не теряла.
* * *
У нас с тобою — не в глаз, а в бровь
Всегда, и всегда — одно:
Я знаю, красное — это кровь.
А ты говоришь — вино.
Нам врозь влюбиться, и врозь остыть,
И каждого Бог простит.
Я знаю стыд, и ты знаешь стыд,
Но он у нас разный, стыд.
Отговориться былым грехом,
Паскудством, дурным стишком?
Но там, где ты — на коне верхом,
Там я — босиком, пешком.
Огонь — по жилам бежит, а дым —
В глаза, вот и песня вся.
У нас с тобою Господь один,
Да разные небеса.
Нам всё поделом, по делам, а наш
Разводчик — в разрезе глаз.
Я жду, когда ты меня предашь
В пятьсот азиатский раз.
Ходящий по водам, пескам, звездам
Не видит путей простых.
Но знай: я тоже тебя предам.
И ты мне простишь, простишь.
* * *
а что у вас там горит? — неужели лес,
неужели поле чудес, неужели храм?
отойди от меня, говорит, не зови, не лезь,
у меня тут куст полыхает по вечерам.
в хабаровске эпидемия —
менингит.
в алтайских горах горячие бьют ключи.
отойди от меня, я встану не с той ноги
и не с той дороги сверну, только ты молчи.
не рожай японского ига, япона мать,
не держи в груди тунгусский метеорит.
горячо обнимать, горячо горячо
обнимать,
и потом не спрашивать, что у тебя горит.
неужели мост, по которому шла война?
позади москва, говорит, не шатайся, стой!
это просто неопалимая купина,
а не то, что ты подумал, мой золотой.
* * *
там неразборчиво, там непролазно почти,
как в придорожных кустах, где шуршанье и хруст,
перелистай, перепутай, затем перечти,
если не трус.
сорок четыре весёлых, четыре в уме,
двадцать испуганных, — пересчитай, — двадцать два.
перечитай, — осторожно, мне больно, — к зиме
эти слова.
их там немного — пожалуй, на слабый глоток
жёлтой синицы, клюющей стекло поутру.
глуп мой роток, на него не накинешь платок,
даже когда я умру.
носится, носится в небе моя болтовня,
белым чертя в облаках остывающий след.
в космосе тоже осталось немного меня,
а на земле уже нет.
Филадельфия
