Как же ее звали?..

Об авторе | Александр Снегирёв — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — рассказ «Зимние праздники» (2012, № 3).

 

 

Она спросила: «Это Сталин?».

Деревья, кустарник, хрустящие дорожки. Сюда сосланы властелины прош-лых государств и ведомств. Подвиги и злодейства остались позади, за поворотом века, а памятники — заблудившихся склеротиков — собрали по городу и свезли сюда. Наркомы, маршалы, несгибаемые солдаты забытых фронтов, бронзовые, гранитные, гипсовые, лишенные площадей, постаментов, некоторые вовсе позорно уложенные в траву. Каждого можно облапать и на коленки присесть для прикольной фотки. А старички только рады. Высовываются из зарослей, выглядывают из-за кустов. Стали лесными духами, сатирами, вакхами, панами, всей этой нечистью, которая населяет леса, парки и водоемы.

Белокурая малышка притащила меня сюда. Позирует. Просит сфотографировать. Лучше бы в кино пошли. Надо было с ней рвать, когда она, пожелав сойти за умную, назвала любимые книжки: «Мастер и Маргарита» и «все» у Ремарка. Я себе давно пообещал: «Услышишь про Ремарка — рви сразу, не оттягивай». И вот она тычет Юдифьевым педикюром в гипсовую скулу Ильича-Олоферна и спрашивает, Сталин ли это. А ведь могла и Пушкиным назвать.

Кстати, а мы ведь встречались раньше. Неужели тот самый? Помню, стоял себе в одном маленьком дворике, и лишь конец Советcкого государства переместил его в эту скульптурную резервацию. Был сентябрь, как сейчас, и воздух был прозрачен, и видно было далеко, как сквозь хрусталь. Хотя это для красного словца. Через хрусталь ни черта не разобрать даже за метр, я однажды пробовал, смотрел сквозь вазу. Но, когда оцениваешь хрусталь со стороны, кажется, что он увеличивает прозрачность атмосферы в разы.

В тот год я только приехал в город, провалил вступительные, устроился рабочим в мосфильмовском павильоне и снял комнату у Елизаветы Романовны. Слонялся в выходной по опустевшему центру — москвичи укатили на дачи — и увидел объявление: «Сдаю комнату студентке». И почерк такой аккуратный. Я еще подумал, может, девушка красивая компаньонку ищет для совместных штудий. Вряд ли, конечно, но чудеса случаются. И хоть я и не студентка вовсе, студентка из меня, прямо скажем, хреновая получилась бы, но по адресу решил пойти, благо дом находился в двух шагах.

Елизавета Романовна оказалась далеко не девушкой, годов ей тогда было хорошо за семьдесят, но спину держала прямо, два раза в неделю по часу плавала в «Москве», регулярные пешие прогулки, контрастный душ. Активное долголетие, короче. К моменту нашей встречи Елизавета Романовна несколько лет как овдовела, муж — отставной полковник — помер, оставив трехкомнатную квартиру, старомодные галифе с кантом времен Парада Победы и сына, который, как водится, оказался неблагодарным, во второй раз женился и уехал на строительство электростанции на далекой северной реке, воды которой вовсе вымыли память о родной матери. Тогда еще эта тема с великими северными стройками была актуальна, на излете, правда, но спрос был. Короче, сын далеко, внуков нет, быт налажен, горка с посудой, зеленый штоф, белые салфетки, Елизавета Романовна решила сдать комнату.

Я ей сразу приглянулся. Сказала певуче, по-московски так сказала, что я, кажется, приличный молодой человек и не обижу старушку, последнее вышло кокетливо, и пустила меня на постой в тот же день. Плата оказалась вполне по карману, я получил ключ, право пользоваться туалетом и ванной и целый список того, как следует себя вести в новом жилище. И зажил я очень хорошо и спокойно бок о бок с Елизаветой Романовной. Мы как-то быстро сошлись, она рассказывала про мужа, потом стала рассказывать про кавалеров, попутно давая мне советы, как себя вести с девушками, что делать следует, а чего делать нельзя ни при каких обстоятельствах. Мне запомнился ее рассказ о студенче-ских годах, когда за ней ухаживал институтский красавец, спортсмен, здоровяк, победитель соревнований, девчонки заглядывались, и юная Елизавета Романовна едва не согласилась выйти за него замуж, одно обстоятельство помешало — однажды в столовой она случайно увидела, как спортсмен и здоровяк доедает с чужих тарелок. Бедняге не хватало стипендии досыта наесться, он был нищий, все были нищие, все голодали, но доедать за другими… Больше она с ним не то что за руку держаться, видеться не могла. Вот такая тонкая душа. А потом соседка по комнате с курсантом познакомилась, а у того, конечно, приятель имелся. Закрутилось. Мужа в погранвойска направили, в Эстонию, которая только-только почти добровольно присоединилась к Союзу шестнадцатой республикой. Переехали на новое место, муж стал возвращаться за полночь. Сначала злой бывал, а потом стал пьяный приходить или вовсе не являлся. Говорят, ночные расстрелы им поручали. Всех младших офицеров привлекли. Надо было срочно с эстонцев спесь сбить. Слава богу, война. Трагедия, конечно, но зато не до пьянки. Ее с пузом, как жену военного, в поезд — и на Урал в эвакуацию, мужа на фронт. Сына родила поздней осенью, когда немцы Москву взять почти взяли, да застыли, морозом ранним заколдованные. Как выжили, не знает, тряпье эстонское, которое с собой прихватить успела, на хлеб меняла, так и протянула до возвращения мужа через два года. Контузия, зато руки-ноги целы. Потом по стране мотались, хорошо, соседка на Сахалине надоумила мужа в Академию пойти учиться. Перевелся в Москву, закончил учебу, получил назначение в Генштаб, дали комнату, потом квартиру. Домик старый, неказистый, ни одного прямого угла, но за другими объедки не собирали.

Я решил год готовиться, а пока подрабатывать чем придется на киностудии. Узнав о моих амбициях, хозяйка моя воспряла, сообщив, что мечтала быть актрисой, поклонялась Орловой и открытки с итальянками собирала, только они при переезде пропали. Хотел бы я увидеть женщину, которая не мечтала стать актрисой. Наверное, такие где-то водятся, но мне не попадались. Вулкан, короче, проснулся. Однажды утром Елизавета Романовна, встретив меня на кухне, пожелала доброго утра слепящими помадой губами, а через плечо песец переброшен. Кажется, я сделал достаточно изящный для раннего времени суток комплимент. На что Елизавета Романовна закурила длинную сигарету.

Она покуривала, но чтоб вот так, рука на отлете, кольца в потолок и туманящийся взгляд, такого я раньше не замечал. С того дня окурки в помаде стали попадаться на каждом углу, она их вдавливала в каждую чашечку, ложечку и розетку. Пепельницу Елизавета Романовна не заводила, потому что не признавалась, что курит. «Если бы я курила, то стоило бы приобрести пепельницу, — говорила она. — А я так, балуюсь». На слове «балуюсь» она подмигивала мне слипшимися от туши ресницами.

Наряды сменяли один другой. К завтраку, обеду и ужину Елизавета Романовна иначе как в новом платье или накидке не выходила. Лиса и упомянутый песец, германские трофеи, усыпанные нафталином и мирно почивавшие годами в старых чемоданах на антресолях, были разбужены и, кажется, диву давались на свою хозяйку. Я наблюдал метаморфозы Елизаветы Романовны как безобидную очаровательную дурь престарелой, все еще яркой дамы, пока она не вручила мне завернутую в бумагу коробку.

— Подарок.

Почуяв недоброе, мое сердце забилось быстрее, пока пальцы вскрывали сверток. Фотоаппарат. Елизавета Романовна купила мне фотоаппарат. Я, кажется, что-то брякнул про то, что она очень красивая в своем новом образе, с сигаретой этой и мехами. И вот на тебе. Мог ли я тогда подумать, насколько этот подарок изменит мою жизнь. Я пожал ее руку, а следом, повинуясь какому-то инстинкту, поднес к губам. Когда, смущенный своим порывом, я отнял ее руку от губ и посмотрел на нее искоса, то смутился еще сильнее — она широко улыбалась простой улыбкой, без намека или смысла, как дети улыбаются, и с ресниц ее накрашенных падали капли.

— Спасибо, — сказала она и отвернулась в поисках несуществующего предмета.

Я стал производить ненужную суету, а она принялась говорить о погоде. И мы смотрели в разные стороны, больше всего боясь встретиться взглядами. Такое у людей обычно после случайного интима.

— Все говорят, у меня девичий овал лица. Я красиво курю и умею прощаться, как Анна Маньяни, — сказала, высморкавшись, Елизавета Романовна. Развернулась спиной, хлестнув меня по носу песцом, и пошла вон из кухни, качая задом, а на самом пороге коридора обратила ко мне свой девичий овал лица, вскинула осушенные и заново подкрашенные ресницы и подмигнула. А потом пошла дальше и махнула одними пальцами, не оборачиваясь. Не знаю, выделывала ли подобные штучки итальянская актриса Маньяни, но у моей домохозяйки получилось здорово, настоящая пута.

В тот день я только и делал, что ее фотографировал. В кресле мужа, на диване, в постели. В постели она позировала, облаченная в кружева. Естественно, она меня попросила снять крупным планом тлеющую сигарету у нее во рту. Что-то наивное есть в этой любви к фотографированию с сигаретой. Типа, запечатли, фотограф, как плавится лед на моем бархатном теле. Такие снимки все похожи один на другой, все одинаково бестолковы. Но я тогда еще этого не знал, я держал фотоаппарат чуть ли не первый раз в жизни, и тот снимок у меня получился хорошо. Храню до сих пор. Сигарета между темными длинными ногтями, — она кончиками пальцев всегда сигареты держала, и густые губы, пришитые к выбеленному вспышками лицу частыми стежками запудренных морщин.

Мы увлеклись, точно влюбленные. Не заметили, как наступил вечер. Перекусили бутербродами на скорую руку, и я за пленкой в магазин сбегал. Она сказала, что видела в польском фотографическом журнале девушку в шубе под струями воды. Не успел я оценить масштаб задумки, как она уже выволокла из шкафа огромный мешок и уже потрошила его, кашляя от пыли и нафталина. Я бросился помогать, и нашими совместными усилиями на свет была извлечена громадная норковая шуба.

— Не смотри, — сказала моя модель, и я отвернулся.

За спиной тяжело хлопали меховые полы и рукава, скрипели дверцы шкафа, бормотание «сейчас, сейчас», отброшенная крышка картонной коробки...

— Можно.

Я повернулся. Елизавета Романовна была в шубе и в белых туфлях на высоком каблуке. Надо ли говорить, что шуба, с заметной выеденной молью проплешиной на плече, была надета на голое тело, которое Елизавета Романовна драпировала и приоткрывала одновременно.

В голове у меня мелькнула мысль, что дело заходит далековато, но моя хозяйка прошла прямиком в ванную, и облако духов увлекло меня следом.

Люди часто бывают жалкими, когда позируют. Пытаются казаться кем-то, неумело реализовывают свои желания, раскрывают внутренний мир или что там у кого имеется. Но бывает такой порог, за которым человек перестает быть жалким и становится каким-то таким, чему нет названия. Что вызывает оторопь и молчание. Нелепость, производящая впечатление чуда. В тот день я стал свидетелем подобному.

Елизавета Романовна перемахнула, сверкнув мозолями, не без труда и с моей помощью через край ванны, пустила воду из крана и тут только вспомнила, что горячую отключили из-за аварии. Я с облегчением решил, что авантюра не состоится, но Елизавета Романовна, утратив всякое благоразумие, проявила непреклонность фанатички, направила на себя ледяную струю и скомандовала: «Снимай!».

И я стал снимать. Щелкал и щелкал. А она с каждым щелчком все больше млела. Будто не холодной водой себя поливала, а ласкала гидромассажем. Я очень боялся, что она заболеет, и несколько раз говорил — хватит. Губы ее сквозь смывшуюся помаду синели, шуба намокла, превратившись в какую-то тряпку, но она требовала еще. Наконец, я отложил фотоаппарат и выключил воду. А она стала настаивать, чтобы еще. Вцепилась в мои руки. И наши лица как-то слишком близко друг от друга оказались. И я лицо отодвинул.

Волшебство рушилось и осыпалось. Передо мной стояла старуха в мокрой шубе, с прилипшими ко лбу крашеными прядками, с потекшей косметикой. Мне ее так жалко стало. Велел сбросить шубу, рукава которой долго не хотели отпускать тело. Я стал каким-то доктором или отцом. Завернул ее в полотенца и отвел в постель. Я даже не помню, видел ли я ее голой. Не могу вспомнить. Настолько был поглощен заботой, что не воспринимал ее женщиной.

Я сделал ей чай и велел спать. На следующий день она, конечно, заболела и провалялась в жару неделю, бредила, чертя на груди периметры ямы, которую должны выкопать какие-то инженеры. И все это время я ходил за ней, менял холодные салфетки на лбу, поил чаем. Фотографии проявил и у нее в комнате к обоям пришпилил. Все стены увешал. Без хвастовства признаюсь — классные снимки получились. Скажите после этого, что упорство не добродетель.

А потом она выздоровела, и началось. Сначала попросила всегда, когда я ухожу из дома, махать ей со двора в окошко. Путь к метро шел через дворик мимо памятника, и каждый раз, поравнявшись с вождем, я должен был обернуться и помахать ей рукой. Я был не прочь, махал себе и махал, а она повадилась меня провожать в любое время суток, как бы рано я ни уходил. Короче, сухие листья облетели, и снег образовал на гипсовой лысине Ильича белую шевелюру, а я все махал и даже полюбил это дело, пока один раз не забыл помахать. Торопился. Возвращаюсь вечером, устал, как собака, весь день строили декорации, а на Елизавете Романовне лица нет. Глаза опухшие, весь день рыдала. И со мной холодна. Что случилось, спрашиваю.

— А вы не догадываетесь?

Нет ничего хуже, когда спрашивают, догадываешься ли ты о чем-то, а ты был бы рад догадаться, да только не знаешь, о чем догадываться. А когда все это на «вы», совсем дела плохи.

— Вы мне не помахали, как мы договаривались, — дрожащим голосом предъявила она и добавила, срываясь: — Я чуть с ума не сошла.

Тогда бы надо было мне менять место жительства, только я не придал должного значения этой сцене, да и привязался к моей эксцентричной хозяйке порядочно.

Я извинился в самых изысканных и откровенно льстивых выражениях и на следующий день махал в два раза дольше обычного. Она уже за занавеской скрылась, а я все махал, наверняка ведь в щелочку глядела. После работы конфеты купил, гвоздики, шампанское. Роковая ошибка. Посидели, выпили, инцидент, вроде, загладился, я засобирался спать, а она схватила кувшин с водой и за мной в комнату. Кактус полить приспичило. Пожалуйста, я не против, только она кувшин до горшка с кактусом не донесла, а опрокинула мне на кровать, необратимо намочив место моего ночлега. Ох, ах, какая я неловкая.

Я уверил, что ничего страшного, на полу посплю.

А она мне:

— У меня кровать широкая, места хватит.

Я отказываюсь. Она настаивает.

— Я храплю.

— У меня муж знаешь как храпел, тебе до него далеко.

— Я...

Она перебила меня поцелуем.

Я не ответил.

— Уже пошутить нельзя! — задорно рассмеялась Елизавета Романовна, отлипнув от моих губ.

Я подхватил ее смех. Мы хохотали. Она толкнула меня в грудь. Я хлопнул ее по плечу. Она играючи коснулась моего живота. И не отвела руку. И придвинулась вся. И стала наглаживать мне пах. Будто тесто раскатывала.

— Что, и пошутить нельзя? Пошутить нельзя? — твердила она, упорно смеясь и дергая молнию.

Я перехватил костяную руку, отпрянул.

— Пошутить нельзя? — захныкала она.

Но я держал крепко. Только ее неожиданный визг заставил меня разжать хватку.

— Ты за кого меня принимаешь, мальчишка?!

— Елизавета Романовна...

— Я... пренебрегла всеми приличиями... я... не игрушка... скомпрометировать вздумал... вон из моего дома!

Не заставляя ее просить дважды, я стал кидать свои вещички, которых, к счастью, было мало, в сумку. Очередной месяц подходил к концу. За мной долгов нет. Переночую в павильоне, сторож пустит, а там осмотрюсь, пора с этой сумасбродной старушенцией заканчивать. Пока я собирался, она курила, презрительно присматривая, как бы я не прихватил что из фарфора. Думал, брать или нет фотоаппарат, решил взять. За последние недели не было и дня, чтобы я не фотографировал, и мои карточки уже хвалили на студии.

— До свидания, Елизавета Романовна, — сказал я с порога.

Тут она схватила себя за ушами и с треском что-то оторвала. К пальцам лип скотч. Она подтягивала кожу липкой лентой, которую маскировала шарфиком и волосами. Шуршание скотча и ее злобное рычание поразили меня настолько, что я не мог пошевелиться. Стоял, как дурак, таращился на нее. Ее бешенство вылилось в слова. Она кляла меня на чем свет стоит, обзывала неблагодарной тварью, змеей, из ее рта вместе с ошметками помады летели какие-то и вовсе неизвестные мне малороссийские проклятия, видимо, усвоенные в пору обучения в Харьковском университете. Я был заворожен происходящим настолько, что не очухался даже тогда, когда она, отлепив, наконец, от пальцев скотч, разбила о пол горшок с кактусом, побежала в свою комнату, стала срывать со стен фотографии, скомкала, порвала и стала швырять в меня. А потом вдруг бросилась мне под ноги, схватила и стала умолять не бросать старуху.

— Я совсем умру одна! Ты не можешь так уйти! Кто тебя будет кормить?!

Я только поднимал повыше сумку, будто снизу плескали волны, способные намочить мои пожитки. Наконец, когда сознание вернулось ко мне, я не стал отцеплять ее от себя и упрашивать прекратить истерику. Я просто сказал: «Я остаюсь».

Надо отдать ей должное — вопли и мольбы сразу прекратились, я подал ей руку, она встала на ноги и принесла извинения за свое поведение. Ту ночь я провел на полу рядом со своей мокрой койкой. На зубах похрустывала земля из кактусного горшка, которую дочиста вымести не удалось.

Несколько дней мы почти не виделись, она скрывалась в своей комнате, я пропадал на работе. А потом наладилось. Сначала аккуратно, как по первому льду, вернули совместные чаепития, потом я широким жестом возобновил прощальные помахивания от памятника. Вышел однажды из подъезда, остановился у памятника и помахал, не оборачиваясь. Как Анна Маньяни. И сразу обернулся. И увидел, как занавеска заколыхалась. Фотографироваться все же по умолчанию решили не продолжать, остались, что называется, добрыми друзьями.

Зима уступила место весне, которая была так долгожданна, что пролетела совершенно незамеченной, и вот уже августовские ветры вовсю подгоняли лето к новому сентябрю.

Исполнился год, как я прибыл в столицу. К тому времени я без сожаления провалил вторую попытку поступления и познакомился с одной милой девчонкой, как же ее звали, тоже приезжая, хотела выучиться на модельера, а пока временно работала ассистентом гримера. Не то чтобы она у меня первая была, но все равно что первая. Я от нее совершенным дураком делался. Она ко мне тоже очень благоволила, штаны-бананы сшила идеально по фигуре. Страсть, однако, угасла сразу, как только предмет моего восхищения покорился. Я почувствовал себя залихватски: стал по сторонам озираться, других замечать, превратился вдруг из тихони-лимитчика в пижона-соблазнителя. Недавно верный воздыхатель, я как-то сразу стал прожженным циником, загулял, как мне тогда показалось, довольно ловко, с другой, и тут моя вдруг забеременела. И я решил посоветоваться с Елизаветой Романовной. Не посоветоваться даже, просто рассказать. Мать бы меня запилила за неосмотрительность, а мне нужно было взвешенное мнение. После всего, что между нами было, я решил, что лучшего исповедника не найти.

Вскоре за чаем представился удобный случай. Выслушан я был внимательно. Еще молодой человек. Впереди вся жизнь, в стране перемены, и скоро перед молодежью откроются такие перспективы, о которых старшее поколение и мечтать не могло. Елизавета Романовна расхваливала мой фотографический талант, говорила, что путь художника тернист, но славен и что не стоит спешить обременять себя семьей, не набравшись опыта, не сделав еще даже первых шагов на этом пути. Умело сплетая факты с лестью, Елизавета Романовна поселила во мне сомнение, точнее, уверенность в том, что место рядом с гением не может занимать беременная помощница гримерши.

Некоторое время я раздумывал над ее словами, говоря сам себе, что люблю... как же ее звали?.. твердил, что люблю ту девчонку и хочу, чтобы она была матерью моих детей, но решение уже жгло меня своей очевидностью. Вскоре, при первой же пустячной размолвке из-за несогласия, как провести выходные — гулять в парке или рвануть в Питер, мы серьезно рассорились, и я заявил, что должен о многом подумать. На следующий день мне хотелось извиниться и все забыть, про интрижку и ссору, но подружка моя, никак ее имени не припомню, сказала, что не хочет связывать свою жизнь с таким, как я. Я ответил, что сам давно хотел ей сказать о том же, пора разбежаться, а ей сделать аборт. Куда она с ребенком поступит? Типа я о ее будущем подумал. Даже деньги собрал. На доктора, на лекарства, на что там может понадобиться. Денег она не взяла, но попросила в больницу с ней съездить. Я еще гордился, что поступаю как настоящий мужик, деньги предложил, в клинику сопроводил, подождал, встретил, довез до общаги. И так все быстро произошло, я толком и сообразить не успел, что взаправду. Единственная женщина, которая от меня забеременела. Других случаев с тех пор не было. По крайней мере, мне неизвестно. Как же ее звали, совсем память ни к черту.

Когда в тот день я вернулся в свою комнату, Елизавета Романовна пила вино.

— Любимое вино Сталина.

Налила мне, подмигнула и выпила сразу весь бокал. И я хлебнул. Какая все-таки дрянь эти сладкие вина. Бабий вкус был у генералиссимуса. Если бы он пил сухое, коньяк, водку, ему бы многое простилось, но глотать регулярно эти сладенькие градусы может только извращенец.

— Сын пишет? — спросил я, чтобы не молчать.

— У меня нет сына, — ответила Елизавета Романовна.

И улыбнулась.

И зубы ее были черны.

Совсем, думаю, сбрендила.

— Мой сын родился мертвым в городе Ирбит, Свердловской области второго октября сорок первого года, — сказала Елизавета Романовна.

Ночью я тихо собрал вещи, негативы и вышел из квартиры Елизаветы Романовны навсегда. Возле памятника я невольно остановился и обернулся. До сих пор вижу колыхание занавески в свете ночного фонаря.

 

Прошло больше двадцати лет. Союз распался, эстонцы, которых вопреки сомнениям, гасимым водкой, некогда покорял муж Елизаветы Романовны, вместе с тринадцатью другими братскими народами покинули Россию, разбежались кто куда, влекомые посулами соседей и доброжелателей. Кратер любимого бассейна Елизаветы Романовны закупорили храмом. Я так и не предпринял третьей попытки поступления, а целиком отдался фотографированию, которое вскоре принесло мне деньги и положение. С той ночи я ни разу не заглядывал в маленький дворик, стараясь побыстрее позабыть Елизавету Романовну, что мне вскоре удалось. И вдруг теперь, когда моя спутница набрела на притащенный в парк поваленный памятник, те далекие дни встали перед моими глазами с перекрученной резкостью.

Сославшись на головную боль, я навсегда отвез читательницу Ремарка домой, а сам поехал к Елизавете Романовне.

Я вошел во двор, когда на город опустился вечер. Вместо памятника фонтан и фонари, вместо окна... Домик стоял на прежнем месте, но видом своим изменился. В нем теперь ресторан и клуб, и окна второго этажа, в том числе то заветное, наглухо замурованы. Только очертания угадываются.

На веранде играл квартет и гости, мои пьяные ровесники и те, кто помоложе, танцевали и пели советские, русские и еврейские песни. Дощатый пол дрожал.

Через открытые окна донеслось, как полнотелый остряк, с горлом, перетянутым бабочкой, произносит тост за товарища Сталина. Толстяк кончил, и все захохотали. И музыканты грянули. И девки тряпки лондонские стали сбрасывать и бокалы икеевские бельгийскими сапогами топтать.

Я пошел мимо извозчиков, осыпающих подсолнечную шелуху под колеса спящих мерседесов, мимо придушенных асфальтом деревьев, чужих домов и пресыщенных мусорных баков. Говорят, той страны, где я фотографировал Елизавету Романовну и махал ей на прощание от статуи, больше нет, а она вот она. И далекая мелодия звучит, и девушка со стулом танцует, и вокруг русская ночь, которую никакой нефтегазовый свет рассеять не в силах.

А вот я... Моя квартирная хозяйка не ошиблась — у меня и вправду талант фотографа. Моя работа стоит дорого, я никогда не фотографирую свадьбы, корпоративы и детей. Имею премии, выставки, обложки журналов. Поток женщин не иссякает — я умею получать изображения, на которых заурядные длинноногие девочки выглядят нездешними королевами. Превращаю легонькое винцо в роскошный напиток, бижутерию в драгмет. В обмен могу выделывать с ними что пожелаю. Мужики завидуют, не зная, как я завидую им. Ведь женщины любят не меня, а власть фотографа. Она делает их красивыми и знаменитыми, дарит отмычки от мира, о котором большинство их сверстниц только мечтает, скупая дешевые блестящие листалки возле окраинных станций метро. А я завидую бедным и бесправным. Они точно знают, что, если любимы, то за просто так. А меня кто любил за просто так... Одна Елизавета Романовна и любила. Да еще та девчонка... только имени ее никак не вспомню.