Об авторе | Бахыт Кенжеев — постоянный автор «Знамени». Лауреат
«Русской премии» (2009). Предыдущие публикации стихов в журнале «Знамя» — № 3,
2011; № 1, 2012; № 8, 2012.
* * *
Пролетала над садом, узбекская
ласточка,
Выскользала из пальцев, вишнёвая косточка,
Хрустнула, словно майский жук под ногой
у подвыпившего. И не будет другой.
Или будет, но по-иному, к другому ластиться,
провозвестница, золушка в джутовом платьице,
цыпки на голенях, веснушки на круглых щеках,
косички резинками чёрными схвачены, ах,
ревность моя, зависть, ведь
клялся, что верую
в то да сё, что успокоюсь, что сам стану серою
мышкою нелетучей, но не нашлось химического огня,
который успел бы под старость согреть меня.
Да, товарищ, плывут по Гангу
плоты горящие,
За кремлёвскими звёздами рушатся настоящие,
Пусть и мне остаётся последнее, что под солнцем есть —
петь, смеяться, всхлипывать. Небольшая честь,
но единственная. Агнец в огне,
Илия,
тёзка мой, расскажи, сумею ли жить в могиле я?
Столько десятилетий любви, тления и труда
пропадут ли? Должно быть, нет, а скорее да.
* * *
Где князю Волконскому снились дубы
и слышалось грубое «пли!»,
растут на лугу молодые грибы,
прохладные губы земли.
От взгляда пытливого
погребена,
грибница под ними поёт.
В погибельной тьме проживает она,
но свет, словно Яхве, даёт.
Ах, пятое царство! Не белка,
не рожь.
Чеша вдохновенную плешь,
мыслительных нитей грибницы не трожь,
ножом перочинным не режь.
Кто любит свободу? Кто дует в
трубу?
Кто тёплому дождику рад?
Утихну во гробе — и стану грибу
любимый двоюродный брат.
Да, был я нахлебник,
и был однолюб,
с корзинкой гулял по лесам,
а волк или князь, боровик или дуб —
пускай разбирается сам
грибной судия. От лесной
полосы
тропинка сквозь поле ведёт.
А там и часы у него, и весы,
и гири, и ночь напролёт.
* * *
Пещера мрачная бывает
заросшая разрыв-травой
там мышь летучий проживает
висящий книзу головой
он непохож на педераста
он обладает мышь-жена
а голова его ушаста
и ультразвуком снабжена
о
смертный! Грусть тебя тревожит
когда ты кушаешь азу
а мышь во тьме увидеть может
любую муху стрекозу
и без упадочных эмоций
сверкнув зрачком как какаду
вдруг непосредственно рванётся
чешуекрылой на беду
пускай исполнена страданья
жизнь но однако есть в ней смысл
разнообразные созданья
гармония небесных числ
что мышь? Он лишь один из многих
млекопитающих зверей
отчасти и четвероногих
но тоже мудрых как еврей
Так! Многоликая природа
цикады мирные поёт,
морской шаляпин год от года
на сцене оперной встаёт.
Снег падает, кружится, тает,
шиповник шепчет соловью,
купаясь в море, обретает
Венера девственность свою.
Дрожит писатель полупьяный
над строчкой — вышла или нет?
Над ним струит закат багряный,
двусмысленный и горький свет.
А мышь, архангельские крылья
сложив за хрупкою спиной,
висит на лапках без усилья,
как детский шарик надувной.
* * *
Один предмет шепнул другому:
«Дружок, на свете счастья нет!
И отгремит, подобно грому,
любой возвышенный предмет.
Подлунным миром правит злато
а не бессмертная душа
вотще стрела по циферблату
ползёт, окружности верша!»
«О нет, наш жребий всё же
светел,
хоть сон господень и глубок, —
другой предмет ему ответил,
блеснув хромированный бок.
Пускай мы вечными не будем,
не сочиняем, как Парни,
но мы с тобою служим людям
и так же смертны, как они».
На чью же сторону я встану,
какой я выберу предмет?
Одушевлённую сметану,
в которой молодости нет?
Графин? Печальный ли транзистор?
Велосипедный ли насос?
Немало в жизни неказистой
замысловатейших вопрос.
Ликуй, предмет, слуга народа,
и многочислен, и хорош.
Но что есть плен, а что свобода,
ты вряд ли, бедный, разберёшь.
Лишь мы, мы, сапиенсы то есть,
умеем, в частности и я,
понять родительскую повесть
о тайных крохах бытия.
* * *
Произносящий «аз» обязан
сказать и «буки».
Был я юзер ЖЖ, завёл аккаунт
в фейсбуке.
ещё и чайку не попил, не закурил сигарету —
а уже открываю комп, как в молодости газету,
и как из анекдота хохол при мысли о сале,
дёргаюсь, восхищаюсь — что же там написали,
в Вашингтоне — с утра, а в
Сибири уже — ближе к ночи,
многочисленные френды, близкие и не очень?
Отклоним просьбу о дружбе от юной бурятской гейши,
Почитаем новости: самозванный сейм казаков-старейшин
присвоил нынешнему правителю чин почётного генерала.
Белоленточник Н. — агент ФСБ/ЦРУ. У поэта Л. есть
талант, но мало.
Во Флоренции страшно красиво.
Писатель Булгаков — наше
Евангелие. Бога нет. Есть рецепт обалденной
гречневой каши,
фотографии сладких котят, ну просто очень смешные
демотиваторы, рассужденья о горькой судьбе России,
брошка есть — золотой совок с горсткой аквамаринов,
изумрудов, рубинов, брульянтов. Здорово.
Отодвинув
лэптоп, закуриваю, наконец.
Хорошо, что Господь мне лишние годы
подарил, чтобы дожил я до этой дивной свободы,
да и ты, мой интернет-современник, ликуешь, её отведав.
Сколь ты счастливей своих простодушных, непросвещённых дедов,
что не слыхали о евроремонте, не говоря уж о рукколе. С чёрным стоном
звёзды плывут над нами, вернее, мы под ними, но что нам
до этих дальних костров,
сияющих островов в безвоздушном море?
Говорит один человек: бытие — счастье, а другой отвечает: горе.
Рифма проста до безвкусицы, но не проще и не сложнее,
чем дыхание. Зря я разглядывал эти звёзды. Ни жить не смею,
ни умирать не обучен, а ведь придётся (ну и
Бог с ним) вступать, как в ледяную воду, в неведомую иную.
* * *
Коренастый вяз за окном, сдав
октябрю все пароли и явки,
облетел. Не резон рыдать. Разве мы не знали всё наперёд?
Пусть живая лягушка в гонконгской рыбной лавке,
неуверенно открывает беззубый рот —
всё равно хочется арф, белоснежных крыльев. Но вряд ли
выгорит. Сам ты, рявкну в сердцах, дебил.
Сыплется жизнь сквозь пальцы, и не втолковать ей, падле,
как я её люблю, как я её любил.
Эй, призывает меня она,
воскресни для новых песен.
Прими, как в «Униженных и оскорблённых», немцем
прописанный порошок.
Аввакум, отвечаю, вакуум, гробовая плесень
на устах. И лошадка моя — волчья сыть, травяной мешок.
Впрочем, время, шёлковый лектор, даже горбатых лечит.
И быстроглазый профессор Лосев в дореформенном канотье
спускается с дачной террасы в овраг — убедиться в распаде речи,
наблюдать ледостав на её ручье.
* * *
Тает, тает поднебесный
студень, златокудрая и хворая вода,
так обидно, что живые люди в судорогах раз и навсегда
но ещё не время, час потопа
настоящего покуда не настал,
в сапогах резиновых дотопаю до лавчонки тонущей, и
там
раскошелюсь, паренёк весёлый,
и назло тебе, дурак Харон,
прикуплю кусочек горгонзолы, полкило хороших макарон
и винца нехитрого литруху. Пышет без особенных обид
бледный газ на хлюпающей кухне, пленная вода кипит, кипит,
будто демон лермонтовский. Вот и ночь заластится
— тепла, влажна,
бестолкова. Все мы идиоты были, не умели ни хрена,
спали, о высоком
рассуждали, коллекционировали медали,
марки да монетки, а потом наступал тот самый суп с котом.
Где горбушка от французской
булки? Где сугроб в арбатском переулке?
Где мои родители, дядья, тётки? Где (вот тут и всхлипну) жизнь моя?
Задаёт поэт свои вопросы
риторические, а матросы
курят папиросы, водку пьют, айвазовской буре не дают
спуску. Есть у них подружка
Нина, есть в пайке сухарь и солонина,
есть друзья в тельняшках, есть враги, сладкий лук, чтоб не было цинги.
Смел моряк и стоек без
иллюзий. Что ему Харон? Угрюмый лузер,
ну, плывёт, простейшему обученный, ну, скрипит загробною уключиной,
нам-то что? Ленивая, солёная,
расстилается вода креплёная,
рыбке в ней — что ангелу ночному в невесомости. Да, по дороге к дому.
* * *
пенсионерка зима
в серебряных орденах
выходя с авоською за кефиром
замирает вдруг и восклицает ах
поражённая словно молнией примелькавшимся миром
неуютное бибирево в тени
девятиэтажных бараков нечистый снег повсеместен
как он чуден господи шепчет бессмертен и
переполнен смыслом который нам неизвестен
чья-то мать она чья-то вдова сестра
домофон сломан квартиру сверху сдал двадцати таджикам
алкоголик сосед (но довольно тихим) с утра
дребезжит и стонет дутар так и живём в безликом
и безруком пространстве но вдруг сквозь щели сквозняк
внук дошкольник начитанный сашка
и другой сосед на прогулку закутавшись в шарф кое-как
выводит вызволенную из приюта дворняжку
двести граммов любительской ножка буша девчачий смех
пожилая попутчица вечности как бы
чужеродной недружелюбной ямы где оборачивают нас всех
в небелёный холст и отпевают, поют, перемежая с хореями ямбы
Нью-Йорк
