Елена Сафронова

Иван Елагин. Тяжелые звезды

“Только звезды оставь…”

В альбоме вокально-инструментальной группы Евгения Матвеева (Пермь) “Звезда полей” есть песня под названием “Звезды” на слова Ивана Елагина. В песне три куплета:

Первый куплет исполнители превратили в рефрен, поставив его и последним. В оригинале “Звезд” — двадцать пять катренов. Но в усеченном виде и нехитром вокальном исполнении стихи Ивана Елагина “пошли в народ”, что делает честь элитарным поэтам.

Иван Елагин (1918—1987) — поэт второй (военной) волны эмиграции. Он родился в 1918 году во Владивостоке в знаменитой литературной семье. Его дед Николай Матвеев-Амурский был известным журналистом и издателем, отец — поэтом-футуристом, пишущим под псевдонимом Венедикт Март. Литературное дарование досталось и следующему поколению: Ивану Матвееву (с конца 40-х — Ивану Елагину; такой псевдоним он выбрал, чтобы не быть репатриированным в Россию) и его двоюродной сестре, барду Новелле Матвеевой. В 1937 году в Киеве репрессирован отец поэта, а сам он во время Великой Отечественной сумел выехать в Европу. Умер Иван Елагин в 1987 году на другом краю земли, в Питсбурге (США), где и похоронен. “Владивосток — Москва — Саратов — Ленинград — Киев — Мюнхен — Нью-Йорк — таков “пунктир судьбы” Ивана Елагина, сумевшего соединить в своем творчестве две культуры — русскую и американскую. Отмеченный И. Буниным и высоко ценимый И. Бродским, поэт был возвращен “на родину только в 1998 году, когда в издательстве “Согласие” вышло его двухтомное собрание сочинений, подготовленное Е. Витковским”, — говорится в аннотации к данному изданию последней его прижизненной книги, которая печатается по изданию 1986 года (Анн-Арбор: Эрмитаж, 1986).

Эта книга имела особое значение для смертельно больного, осознающего близкий уход из жизни поэта. В нее включены семейные фотографии и послесловие Валентины Синкевич — поэта, переводчика, библиографа, депортированной в Германию во время Второй мировой войны, впоследствии переехавшей в США и дружившей с Иваном Венедиктовичем. В статье “Первый поэт второй эмиграции” Валентина Синкевич соединяет очерк о последних днях жизни поэта и спешной подготовке друзьями сборника “Тяжелые звезды” (поначалу автор назвал книгу “На тяжелой дороге”), заметки по истории его семьи с анализом творчества Елагина и содержания “Тяжелых звезд”: “Многие стихи Елагина можно считать созвучными русским поздним футуристам. Есть в них стремление к монументальности, обличающий пафос, есть даже некоторое “ораторство”, но все-таки нет “громогласности”… <Стихи> реалистичны — в самом широком смысле этого понятия… Елагин избегал формальной новизны (в строфике тоже). …В творчестве Ивана Елагина можно отметить несколько основных тем: террор, вторая мировая война и отрыв от родины… И особая тема: призвание поэта, его место в… мире и место его, Елагина, в будущем русской литературы. …Елагин не фиксировал внимание на деталях, его стихи не фрагментарны — он добивался общей выразительности: смысловой и структурной, четкости метафор и четкости слова. …Творчество Елагин понимал как благородное и глубокое применение идеи к искусству. В этом он очень русский поэт…”. С этими наблюдениями Синкевич трудно спорить, как и с дальнейшими замечаниями: что Елагин — поэт “автобиографический”, выбравший стихотворную форму вместо мемуарной, чтобы поведать миру свою горькую повесть. В книге часто встречаются “мемуарные” стихотворения (“Мой век! От стука…”, “Семейный архив”, “В тот год с товарных станций эшелоны…”) и циклы автобиографических и исповедальных стихов: “Беженская поэма”, “Личное дело”, “Олимпиада”; а стихи “Память”, “Наплыв”, “Нью-Йорк — Питсбург” близки к жанру поэмы, в них, помимо автора, действуют его современники: Николай Клюев, Анна Ахматова, отец и сын Ювачевы и многие другие:

Справедливо и то, что у Елагина почти нет любовной лирики, но то, что есть, может соперничать с вершинами жанра.

Иван Елагин — один из тех, кто описал в стихах эпоху большого террора. В его интерпретации эпоха не исчислялась несколькими годами, а продолжилась в сломанных жизнях и надломленных душах всех, кто соприкасался с нею:

Для Елагина несомненно, что забыть это невозможно:

Стихотворение “Амнистия” — художественно-публицистическое открытие. Оно, вроде бы, лежит на поверхности, но никто его не сформулировал. Очень страшно дойти мыслью до такой “простой” правды:

Валентина Синкевич права и в звучащем “по-советски” выводе: “Поэт многое не принял на Западе, почувствовав бездушность механизированного современного города, его порочную ночную жизнь…”. Елагин так и не смог стать — или почувствовать себя — “своим” в Америке. В “диптихе” “В Гринвич Вилидж” и “Гринвич Вилидж, 1970” это выражено без обиняков:

Но воспринимать Ивана Елагина как поэта трагического мировоззрения было бы ошибкой. Одно из опорных в его книге — стихотворение с победительным рефреном “Еще много хороших вещей на земле”. В том и парадокс, что это поэт, умеющий ценить крупицы счастья: лучик солнца, вспышку звезды.

Звезда — любимый и широко эксплуатируемый поэтами образ; но, пожалуй, лишь Елагин превратил эту метафору в лейтмотив творчества, а это слово — в универсальный художественный прием.

По словам В. Синкевич, Иван Елагин взял заглавие книги из стихотворения 1973 года “В тяжелых звездах ночь идет”. Звезда — ключевая метафора всей поэтики Елагина. “Звезды” — маленькая поэма с посвящением “Моему отцу”, сочетающая трагические картины ареста Венедикта Марта (“Рукописи, брошенные на пол. / Каждый листик — сердца черепок. / Письмена тибетские заляпал / Часового каменный сапог. / Как попало комнату забили, / Вышли. Ночь была уже седа. / В старом грузовом автомобиле / Увезли куда-то навсегда”) и душевный распад сына, осиротевшего в восемнадцать лет (“Сколько раз я звал тебя на помощь — / Подойди, согрей своим плечом. / Может быть, меня уже не помнишь? / Мертвые не помнят ни о чем. / Ну, а звезды. Наши звезды помнишь? / Нас от звезд загнали в погреба”… Личное горе в этих строках экстраполируется на всю страну и весь народ:

Звезды фигурируют почти в каждом тексте, то как “нравственный стержень” и напоминание о нездешней правде: (Звезда над дугою трамвая / Дрожит Вифлеемской звездой”; “Может быть, там, в звездной пыли, / Я, наконец, что-то пойму.), то — как указание на неотвратимое возмездие свыше, отсюда и сквозной образ “Созвездья Топора”:

То — как апогей одиночества, бесприютности: “И летят, летят в пространство / Звезды, сорванные с мест”; “С панталыку я сбился вовсе! / Ни звезды над моим ночлегом…”. То — как мелкая, но характерная деталь, своего рода “экслибрис” Елагина: “Проторенной легкой параболой звезд / Летели на город голодные бомбы”; “Чтобы сгинуть в беззвездной Европе…”; “Смотри — на балконах стоят джентльмены / И к звездам бросают свои котелки!”. То — как рукотворный (!) символ создания уюта и гармонии в крохотном мире. Он может быть как комнатой или домом — так и всей Землей, на которой поэт так и не обрел постоянного места (“Я бы ноги ей переломал, Этой самой Музе Дальних Странствий!”): “Я недаром привесил звезду / К девятнадцатому этажу…”; “Вместо лампочки им / Ты созвездье привесь…” Звезды у Елагина порой оживляют бытовые образы: “Звезды в бокалы капают, / Тонут в вине сиреневом…”; “…Три звездочки глядят / Из полумглы коньячной”. Наконец звезда — прямо как в классическом романсе — озаряет всю жизнь Ивана Елагина. Ему встречались разные звезды: от зловещей “советской”, ненавидимой поэтом (“Я родился под красно-зловещей звездой государства!”) — до той заветной, которая, верил Елагин, озарит итог его поэтической работы: