Борис Фрезинский

Ирма Кудрова. Прощание с морокой

Не только прощание с морокой

Ирма Кудрова широко известна своими книгами о жизни и творчестве Марины Цветаевой. Теперь читатели могут познакомиться и с ее воспоминаниями. Конечно, в них немало страниц, так или иначе связанных с Цветаевой, — воспоминания о первом ошеломлении стихами поэта, возникновении настоятельного интереса к ее жизни и о цветаевских штудиях в пору почти полной недоступности ее текстов; о людях, знавших Цветаеву, к которым приводили дороги исследования и азарт поисков; о посещении мест, где прошли годы и дни поэта. Уже по всему этому поклонники Цветаевой не смогут обойти вниманием воспоминания Ирмы Кудровой. В восьмистраничном “предварении” к мемуарам автор сообщает читателям: “Я прожила долгую жизнь, не чересчур богатую внешними событиями и приключениями… Но не помню времени, когда внутренняя моя жизнь надолго замирала… И мне было интересно вспоминать: восстанавливать (хотя бы по принципу мозаики) кусочки гостевания на этой планете. Мне захотелось увидеть, какую тропинку я протоптала и в каких обстоятельствах”... После беглого обзора важнейших “внешних событий” послевоенной поры (от смерти Сталина и хрущевской оттепели до появления Горбачева) приводятся существенные для автора слова Кьеркегора: “В воспоминании есть такая “действительность”, какой никогда не имеет самое действительность”. И за ними — начинаются собственно мемуары: детство, довоенный Ленинград, школа, эвакуация, возвращение, друзья юности, университет… Всегда интересно читать о том, чего не знаешь, но в этой книге много знакомых людей, мест, событий, и то, как точно, как верно о них говорится, как автор настойчиво стремится докопаться до сути, порождает уверенность в точности описания и правдивости того, о чем узнаешь впервые.

Все-таки я забежал вперед.

Если театр начинается с вешалки (по крайней мере, по Станиславскому), то книга — с обложки.

Книга Кудровой малоформатная (70 х 100), плотненькая (485 страниц нетонкой бумаги и не самого мелкого шрифта). На передней обложке — довоенное пляжное фото трех крупно снятых женщин с двумя малышками. Та, что постарше, одета в одну тюбетеечку и ответственно, строго отдает пионерский салют (это и есть автор книги в младенчестве; замороченный ребенок, — подумает нестарый читатель, глядя на ее название). Эта же салютующая малышка украшает корешок книги. А на задней обложке — небольшой портрет автора, уже написавшего знаменитые книги, и ее суждение о нынешней современности: о “молодых и бесстрашных” девушках из группы “Pussy Riot” (“…Они выбрали неожиданную, странную форму протеста. Но это был протест!..”). Знаменательный отрывок текста вынесен и на переднюю обложку, он обращен к современникам автора, сетующим на неудавшуюся жизнь и на то, что впереди нет просвета: “Не гневите Господа, друзья!.. Мы делали каждый свое дело, как могли, и если мы не совершили в своей жизни подвигов, то успешно уклонились и от предательств”. Это “мы” — может быть, прежде всего, о себе; есть в книге и о тех, что не “мы”, чья жизнь насыщена “пустяковыми, кухонными, денежно-вещевыми эмоциями”.

Книга называется “Прощание с морокой”. Толковый словарь под редакцией Д.Н. Ушакова определяет слово “морока” как “что-нибудь непонятное, запутанное”, либо как “помрачение рассудка”. В атмосфере этого всеобщего помрачения, считает автор, прошли многие годы ее поколения. И высвобождение от него шло медленно…

Ну, а поклонники Цветаевой, увидев “мороку” в названии книги, немедленно продекламируют: “Тоска по родине! Давно / Разоблаченная морока…”

Однако “тоска по родине” никак не связана с жизнью и судьбой автора “Прощания с морокой”. И книге ее предпослано иное цветаевское стихотворение:

Будь здесь время и тяготение категориями физическими, эти строки, утратив здравый смысл, не обрели бы поэтического. Использование общепринятых физических терминов вне их строго научного смысла может быть лишь метафорическим, т.е. уделом поэтов, а также людей религиозного или мистического сознания (когда, как мне кажется, и срабатывает формула “Мысль изреченная есть ложь”).

Мы, однако, задержались на “вешалке”, пора в “зал”.

Рядовой российский книгочей знает о Кудровой только конец “истории”: ее книжки о Цветаевой. Из “Прощания с морокой” он узнает многое иное.

Поначалу книга строится как хронологическая автобиография, вплоть до поступления на отделение журналистики филфака Ленинградского университета в 1947-м. Именно из рассказа о последних школьных годах возникает привлекательный портрет автора, многое объясняющий в ее последующей жизни. Пусть себе, приводя свои записи девятиклассницы (“Хочу бороться за мировую революцию. Сколько можно ждать ее! Хочу к Сталину — спросить: что мы, молодые, должны сделать, чтобы помочь Вам?”), автор называет себя тогдашнюю “семнадцатилетней дурой”. Страницы дневника подтверждают ее раннюю принадлежность к тому необывательскому “мы”, которое упомянуто на обложке. Приведу еще две характерные выдержки. Рассказывая о своей однокласснице Аде, державшейся с товарками независимо и даже презрительно, автор спустя много-много лет признается: “Ах как мне хотелось быть такой же!”. Но вот запись 1945-го после слов о голоде, безденежье, нищих вокруг: “И ведь что непонятно и зловеще: так не у всех! Кучка “прозаседавшихся” — бывших НКВД и др., а иногда так глупо и обидно — и буфетчицы — как сыр в масле… Этого не должно быть! Это не наше, социалистическое! А нищие на улицах… Стыдно проходить мимо, а дать нечего…”

Когда-то Илья Эренбург, автор самых знаменитых российских мемуаров второй половины ХХ века, в ответ на шквал официальных нападок написал, что “критиковали и будут критиковать не мою книгу, а мою жизнь, которую я уже не могу изменить”. Так всегда с мемуарами, где автор пишет не только о других, но и о себе. И так, читая книгу Кудровой, думаешь о ее жизни.

Страшный (как мы теперь отчетливо понимаем) 1952-й. Окончен ЛГУ. Была мечта: стать журналистом, постигать действительность и помогать словом правды стране и людям. Красный диплом и… предложение работать в “Пионерской правде”. Ни за что! Решение изменить профессии: не журналистика, а филология. Получены профессорские рекомендации, сданы (при огромном конкурсе) экзамены в аспирантуру Пушкинского дома. Сектор советской литературы (самый идеологизированный!). Это стало одним из тяжких разочарований жизни. Гнусная обстановка, никакой самостоятельности суждений, непробиваемая бюрократическая косность и тупость. Научный руководитель — профессор В.А. Ковалев, пишущий — книга за книгой — опусы про совклассика Леонова, которые никто не читает, и ему надо смотреть в рот. Ни за что! Диссертация об А.Н. Толстом написана, но сектором не утверждена.

Из главы о Пушкинском доме (1952—1964) вынуты в следующую главу годы 1956—1957, и тут утрачивается хронологичность: главы становятся скорее тематическими. Кудрова, строго говоря, пишет книгу не об истории своей жизни, она стремится писать о времени, в котором ей довелось жить, но пишет, естественно, о том, что вспомнилось и запомнилось именно ей. Она может забыть даты, не самые важные события, но помнит обо всех предательствах и обо всех, кто вовремя протянул руку. Пишет о марте 1953-го — о смерти Сталина и о поездке с мужем на его похороны, о 1956-м: ХХ съезд, доклад Хрущева, волнения в Польше, восстание в Венгрии, выставка Пикассо — это незабываемо. Но не упоминает, например, потрясший очень многих день 4 апреля 1953 года, когда объявили о прекращении антисемитского дела врачей, об оклеветанном Михоэлсе и т.д. Такие неупоминания тоже информативны…

Вспоминая про знаменитый диспут о романе Дудинцева “Не хлебом единым” в ЛГУ (к сожалению, очень немногословно), не упоминает ни сенсационный выпуск в 1956-м первого альманаха “День поэзии” (именно в нем была первая после гибели Цветаевой публикация ее стихов), ни скандал, связанный с запрещением альманаха “Литературная Москва”, где во 2-м выпуске была вторая публикация стихов Цветаевой, а Илья Эренбург напечатал статью о Цветаевой и ее месте в русской поэзии. Это прошло тогда мимо внимания мемуаристки — с Цветаевой ее познакомил однокурсник и друг Лев Левицкий уже в 1960-е годы, когда вышли и “Тарусские страницы”, и цветаевская глава книги “Люди, годы, жизнь”. Из этого тоже кое-что следует: заполненность другим тогдашних ее лет.

Из главы “Большой дом” (1956—1957), едва ли не самой захватывающей в книге, — мы узнаем, что эти годы отмечены были напряженной политической активностью автора. Именно тогда вместе с друзьями, среди которых были ставшие известными люди: Виктор Шейнис (верный друг со школьных лет и по сей день, которому в книге посвящено немало прочувствованных страниц), Револьт Пименов (математик, мужественный диссидент, радикал, замечательный эрудит, чей портрет написан строго, без прикрас, без пиетета, но, пожалуй, скупо) — они замышляли (разумеется, нелегально) распространение закрытого доклада Хрущева о Сталине и материалов о венгерских событиях. Вот тут-то и сработала (похоже, бессмертная) машина КГБ — одних взяли сразу, других начали прямо с работы таскать на допросы… Драматическое описание самого первого допроса, завершившегося доставкой в Большой дом отца Кудровой, — из самых запоминающихся в книге.

Так или иначе, но в 1957-м “революционная” деятельность автора сворачивается. Последующие годы она растила дочь, проводила экскурсии в музее Пушкинского дома, и при этом совершалась та серьезная внутренняя работа, которая позволила ей найти свою дорогу и реализовать заложенные возможности.

В 1964—1977 годы, уйдя из Пушкинского дома, Ирма Кудрова работала редактором отдела прозы в ленинградской “Звезде”. Это литературная среда, не слишком большие возможности влиять на содержание номеров, но иногда интересная работа с авторами (среди них встречались и приличные имена — будь то Каверин, Герман, Володин, Конецкий или еще никому не известный Довлатов…) и радости первых публикаций. После пушкинодомской тоски это все-таки работа, имеющая результат, живая жизнь. Именно в эти годы началось бурное “цветаевское” погружение, ставшее делом жизни; иногда же удавалось уже и в те годы публиковать кое-что значительное: так, стараниями Кудровой в “Звезде” появились казалось бы цензурно непроходимые воспоминания дочери поэта — Ариадны Эфрон.

Не пересказывая содержания книги, отмечу все-таки, что тема “прощания” с мороком сталинского и сильно ослабленных послесталинских режимов никак не исчерпывает книги. Значительная часть ее — рассказы о прекрасных людях, с которыми свела жизнь; эти рассказы написаны из чувства признательности судьбе за такие жизненные удачи (как не упомянуть тут имена Д. Дара и Э. Линецкой, Г. Померанца, М. Балцвиника…). Уже после завершающего книгу “заключения” (написанного в 2012 году) книга неожиданно продолжена исполненными душевной нежности портретами (Виктор Конецкий, переводчица Александра Андрес, Ефим Эткинд и Лидия Либединская).

Ну а пятый портрет — “Анджей (из другой тетради)” (его герой скрыт за псевдонимом) — написан с такой художественной свободой, с такой точностью передачи тончайших нюансов взаимоотношений, что появляется надежда на продолжение этой книги на новом дыхании.