Лев Симкин

Упрямство духа

Об авторе | Лев Симкин — профессор права, постоянный автор “Знамени”, последнее время занят историческими изысканиями. Этой публикацией он возвращается к теме, поднятой В. Кавериным и П. Антокольским на страницах журнала “Знамя” в № 4 за 1945 год.

Помните сюжет тарантиновских “Бесславных ублюдков”? Группа американских солдат-евреев во главе с лейтенантом, которого сыграл Брэд Питт, мстит за Холокост: забивает эсэсовцев бейсбольной битой и снимает с них скальпы, а если кого и оставляет в живых, то на лбу вырезает свастику, чтобы не смог скрыть свое прошлое. Зрителям — не всем, конечно, многие ведь восприняли фильм как кощунство, — пришлась по нраву идея отплатить гитлеровским извергам той же монетой: око за око, зуб за зуб. При этом никто из них ни на секунду не поверил в подобное, ведь евреи, как известно, покорно шли на смерть. Для самого же Квентина Тарантино, думаю, правда вообще не имела значения — его любовь к кино равносильна вере в то, что оно в силах переделать действительность.

А историю вовсе не обязательно переделывать. Ее надо знать. Например, эпизод, случившийся 14 октября 1943 года на одной из гитлеровских “фабрик смерти”, предназначенных для “окончательного решения еврейского вопроса” — в расположенном на территории Польши концентрационном лагере Собибор.

Осенью 1943 года это все еще был глубокий немецкий тыл, далеко от линии фронта. Здесь душили в газовых камерах евреев, свезенных со всех концов Европы. Общее число убитых — 170 тысяч человек, по одним подсчетам, и 250 тысяч — по другим.

14 октября все было иначе: заключенные убили своих мучителей-эсэсовцев и вырвались на свободу, полусотне удалось дожить до конца войны. Восстание — единственное успешное восстание в нацистском концлагере — возглавил советский военнопленный Александр Печерский. На подготовку ему понадобилось двадцать два дня, ровно столько он пробыл в Собиборе.

История эта мне была в общих чертах известна, но по-настоящему захватила, когда весной 2012 года в библиотеке Музея Холокоста в Вашингтоне мне на глаза попалась копия одного уголовного дела полувековой давности, рассмотренного военным трибуналом Киевского военного округа. В 1962 году в Киеве судили одиннадцать охранников Собибора по обвинению в преступлениях, предусмотренных статьей 56 Уголовного кодекса Украинской ССР (“измена Родине”). Их фамилии мне ни о чем не говорили, и я старался побыстрее пролистать на дисплее многотомное дело (всего в нем 36 томов), покуда не наткнулся на фамилию Печерский. В двух протоколах сохранились свидетельские показания Печерского Александра Ароновича, данные на предварительном следствии, а потом и в судебном заседании. Неужели того самого Печерского? Неужели об этих документах ничего не известно историкам?

О том, что Печерский выступал свидетелем на судебном процессе в Киеве, сообщается едва ли не во всех изданиях, посвященных Собибору. Однако дата этого процесса везде указывается неверно — 1963 год, тогда как суд состоялся и приговор был вынесен в марте 1962 года. Объясняется это тем, что сам процесс был закрыт для публики, и первое и единственное о нем сообщение в советской печати, на которое и ссылаются историки, случилось лишь год спустя (статья “Страшная тень Собибура”1 в газете “Красная звезда” от 13 апреля 1963 года). Дело же долго хранилось за семью печатями в гэбэшном архиве.

Каким образом копии материалов “киевского процесса” (так будем его называть) оказались в Вашингтоне? С тех пор как на постсоветском пространстве открылись архивы, сотрудники музея путешествуют по столицам бывших союзных республик и переснимают все, что связано с Холокостом. В результате копии нескольких тысяч уголовных дел собраны на микрофильмах и микрофишах в одном месте, в библиотеке вашингтонского Музея Холокоста они находятся в свободном доступе. Тем не менее похоже, что это дело никто до меня не читал — разумеется, с тех пор как его рассекретили.

Итак, передо мной оказались неизвестные материалы о герое. Естественно, захотелось поделиться ими с миром. Однако торопиться с их обнародованием я не стал, поскольку толком не был знаком и с общеизвестными материалами. Не хотелось оказаться в положении студентов одного пединститута, пригласивших Корнея Чуковского почитать “что-нибудь из неопубликованного Блока”, на что тот ответил: “Зачем я буду вам читать неопубликованного Блока, когда вы и опубликованного не читали?”.

Так вот, из опубликованного известно, что Собибор — это маленький полустанок в Люблинском воеводстве Польши, вдали от больших городов и основных железнодорожных маршрутов, где в марте 1942 года по специальному приказу Гиммлера был построен секретный концентрационный лагерь, ставший одной из трех “фабрик смерти” (еще Белжец и Треблинка), выстроенных на территории Польши в рамках государственной программы Третьего рейха, согласно которой проводилось “переселение” (кодовое обозначение убийства) части еврейского населения Европы2. Лагеря находились в отдаленных областях, однако вблизи железных дорог, по которым евреев свозили в Польшу. На территории стран Западной Европы их практически не убивали — в глазах западных европейцев это была депортация, не более того.

За полтора года существования трех этих лагерей в них было убито около двух миллионов человек, для чего нацистам потребовалось на удивление мало персонала. В каждом лагере было занято 20—30 эсэсовцев и 100—120 охранников, так называемых “травников” — в школе СС “Травники”, оборудованной в здании бывшего сахарного завода в 40 километрах юго-восточнее Люблина, с октября 1941 по май 1944 года прошли обучение около пяти тысяч человек. Одиннадцать выпускников этого специфического учебного заведения, готовившего кадры для ликвидации евреев, как раз и судили в Киеве в марте 1962 года.

В августе 1944 года поднявший восстание в Собиборе Александр Печерский был недалеко от Москвы, где формировался 15-й отдельный штурмовой стрелковый батальон. Туда его зачислили после соединения с Красной армией партизанского отряда, в котором он воевал после побега. Командир батальона майор Андреев, впечатленный рассказом Печерского о восстании, вопреки правилам, разрешил ему поехать в Москву. Там его историю выслушали писатели Вениамин Каверин и Павел Антокольский. На ее основе они написали очерк, предназначенный для “Черной книги” — предпринятого по инициативе Альберта Эйнштейна собрания свидетельств о зверствах нацистов в отношении еврейского народа. Сама “Черная книга” так тогда и не вышла, а очерк П. Антокольского и В. Каверина “Восстание в Собибуре” был опубликован в журнале “Знамя”, в апрельском номере 1945 года.

Затем в 1945 году в Ростове-на-Дону, городе, где Александр Печерский рос и учился, небольшим тиражом вышла его брошюра “Восстание в Собибуровском лагере”. Это была первая книга о восстании в нацистском концлагере, к тому же написанная его организатором. В ней была яркая примета времени: в рассказе о лагере, где были одни только евреи и никого другого среди восставших быть не могло, слово “еврей” не упомянуто ни разу. Геноцид евреев на оккупированной территории замалчивался. За всю войну в ежедневных сводках Совинформбюро не было ничего или почти ничего о гетто и массовых убийствах евреев. И в листовках, разбрасываемых над оккупированной территорией, не было ни слова о помощи уцелевшему еврейскому населению.

Летом 2012 года в израильском городе Реховот мне посчастливилось познакомиться с девяностопятилетним Михаилом Левом, сохранившим и передавшим в Музей Холокоста всю собранную им переписку Александра Печерского. С первого дня дружбы с Печерским в течение полувека смыслом его жизни и содержанием его книг стал Собибор — сохранение памяти о восстании. Из этих документов и от самого Лева я узнал много нового о герое.

Еще кое-что удалось узнать из бесед с дочерью Печерского Элеонорой, в замужестве Гриневич, и его внучкой Натальей Ладыченко, которые живут в Ростове-на-Дону, а также, живущей в Бостоне племянницей Печерского Верой Рафалович и его другом Лазарем Любарским из Тель-Авива.

Когда начинаешь чем-то всерьез интересоваться, материал сам идет к тебе в руки. Я случайно заговорил об этом со знакомым — заместителем главного редактора телеканала “Закон-ТВ” Андреем Прокофьевым — и вдруг он воскликнул: “Да ведь это мой дядя Саша!”. Оказалось, вторая жена Печерского Ольга Ивановна Котова, с которой тот встретился в подмосковном госпитале после ранения и прожил вместе 46 лет, — родная сестра его бабушки. С помощью Андрея Прокофьева мне удалось найти в Гомеле дочь Ольги Ивановны от первого брака Татьяну.

Постепенно совместились разговоры с людьми (всем им огромная благодарность), прочитанные книги, судебные материалы, письма Печерского. Я не историк и не собираюсь себя за него выдавать. Но Холокост всегда был со мной, как и связанные с ним вопросы. Мне показалось, что теперь я могу помочь кому-то сократить путь к ответам. И можно было бы уже браться за перо, если бы не одна закавыка — в сознании никак не складывался образ героя.

Что же это был за человек — Александр Печерский? Вроде достаточно пару раз кликнуть мышкой, но... Как только я начал углубляться в его биографию, перестал понимать, чему верить. Пишут, начал войну лейтенантом, а закончил капитаном, чего никак не могло быть, поскольку между присвоением этих двух званий не было ничего, кроме плена и штурмового батальона — разновидности штрафбата. Его называли политруком, но на войне он не был даже коммунистом — вступил в партию после и пробыл в ней недолго. После войны сидел в тюрьме — нет, не сидел... Работал директором кинотеатра в Москве — и этого не было, до самой смерти он жил в Ростове-на-Дону...

Мифы в конце концов можно отделить от правды. Дело в другом — в несовпадении совершенного подвига с остальной его жизнью. В октябре 1943 года, когда он вошел в историю своим беспрецедентным подвигом, ему было 34 года. Вся его жизнь до и после может быть уложена в несколько строк автобиографии — такой, как писали в советское время при устройстве на работу, а если брать нынешние резюме, то и того меньше. Родился в 1909 году. После школы, с 1931 по 1933 год, служил в армии. В 1933-м женился. В 1934-м родилась дочь. С 1936-го служил инспектором хозчасти в финансово-экономическом институте. Словом, ни в чем особенно не преуспел, никаких выдающихся качеств не показал.

Ну, до войны был молод, а после? После подвига жить оставалось еще 46 лет. И — тоже ничего примечательного. Развелся, снова женился. Служил на скромной хозяйственной должности в том же институте. Затем короткое время работал театральным администратором, после чего попал под суд за мелкое злоупотребление, получил условный срок и до самой пенсии работал на заводе рабочим. Жизнь, помещенная в эту краткую запись с лакуной в месте подвига, удивляет своей обыкновенностью.

Все свободное время до сорока лет он уделял театру, но дальше художественной самодеятельности не прыгнул. Еще он хорошо играл на фортепьяно и, как уверяют знавшие его люди, вполне профессионально сочинял музыку — нотная запись его сочинений сохранилась у дочери. Михаил Лев вспоминает, как показал их Дмитрию Шостаковичу, у которого брал интервью в связи с его вокальным циклом “Из еврейской народной поэзии”. Тот оставил у себя, а на следующей встрече покачал головой — ничего заслуживающего внимания не увидел.

Лазарь Любарский рассказал мне еще более поразительную историю. В 1968 году из Москвы в Ростов приехал с выставкой известный художник Меир Аксельрод. Из “Википедии” можно узнать, что в те же годы художник создал серию акварельных работ “Гетто”, и потому его не могла не заинтересовать встреча с героем еврейского сопротивления. Лазарь познакомил Аксельрода с Печерским, тот предложил ему позировать. После двух сеансов, однако, он отказался от замысла, объяснив Любарскому, что, как ни старался, не смог увидеть в Печерском ничего героического.

“Зная редкое мужество Печерского, мы готовились увидеть некие героические черты в его облике, — это уже из опубликованного недавно в берлинской “Еврейской газете” мемуара Михаила Румера. — Какие черты? Не знаю. Но должно же быть в том, кто совершил подвиг, нечто выделяющее его среди фигур обыкновенного житейского ряда... Ведь надо же было решиться на такое: перерезать эсэсовцев, завладеть оружием, перебить охрану, уйти из лагеря через минные поля, воевать в партизанском отряде, а потом в штрафбате”... Увы, ничего особенного собеседник в Печерском не заметил: “Передо мной сидел добродушный пожилой папаша, охотно рассказывающий о детях, внуках, о соседях, сослуживцах, гордящийся доброжелательностью и уважением со стороны своего окружения”. К нему прекрасно относятся на заводе: “…и в завкоме, и в парткоме меня уважают”...

Главным в жизни Печерского после войны было другое — то, что в кратких биографиях обычно не упоминается: задача донести до людей свидетельство о Собиборе. С этим он жил все отпущенные ему послевоенные годы, свидетельствуя о пережитом, пытаясь достучаться до людей. “Я, конечно, очень устал, совсем обессилел, — признавался Александр Печерский в письме Михаилу Леву от 6 ноября 1985 года. — Я понимаю, что это нужно. Люди должны знать правду о фашизме и понимать, что фашизм — это действительность, а не выдумка евреев”. Почти семь десятилетий минуло с той поры, а эту аксиому все еще нужно повторять, и, боюсь, из-за расплодившихся ревизионистов-отрицателей Холокоста — куда громче, чем прежде.

В Музее Холокоста в Вашингтоне хранится и обширная переписка Печерского с выжившими узниками Собибора. Они писали ему, присылали книги и вырезки, в том числе и из-за границы, куда его ни разу не выпустили, даже на премьеру снятого о нем в Голливуде сериала. Печерский отдавал полученные тексты (на свои скромные средства) в перевод и внимательно прочитывал, строго следя за тем, чтобы о восстании не просочилась никакая неправда. Использовал каждую возможность рассказать о Собиборе — в школах, библиотеках... Радовался, если материалам о Собиборе удавалось попасть в печать.

Симон Визенталь в книге “Убийцы среди нас” вспоминал слова эсэсовцев, обращенные к заключенным — “никто из вас не останется в живых, чтобы свидетельствовать, а если какие-то единицы и останутся, то мир им не поверит”. Ему вторит Примо Леви — другой свидетель Холокоста — в книге “Канувшие и спасенные”. По его словам, одна и та же мысль преследовала заключенных в их ночных одинаковых снах — они возвращаются и рассказывают близким о перенесенных страданиях, а собеседник не слушает или поворачивается спиной и уходит. Возможно, этот кошмар снился и Печерскому. И он жил, чтобы свидетельствовать. Всю свою послевоенную жизнь он воспринимал свое свидетельство как миссию и в меру человеческих сил ее выполнял. И это многое в его судьбе объясняет.

Впрочем, соотношение жизни и человека, который ее прожил, — вещь непростая, они не всегда совпадают. Живущий, по словам философа Михаила Эпштейна, порой бывает не столько автором, сколько персонажем собственной жизни. Причем характер человека и жанр его жизни могут не совпадать. Жизнь зависит от времени и места, от случая и судьбы.

Австрийский психиатр Виктор Франкл, узник нацистского концлагеря, счел закономерностью то, что сумел устоять под ударами судьбы. Задавшись вопросом, в чем смысл перенесенных испытаний, Франкл понял, что ему помогло выжить стремление к смыслу, в поисках которого человека направляет на верный путь его совесть и упрямство духа.

Совестью и упрямством духа в полной мере обладал и Александр Печерский, в сердце которого стучал пепел десятков тысяч евреев, задушенных и сожженных в Собиборе. Он не был верующим иудеем, не знал даже языка своих родителей — идиша. Вспомнить о своем происхождении ему пришлось тогда, когда его отделили от других военнопленных как еврея.

В 1941 году Александру Печерскому было 32 года, за его плечами была служба в армии, он имел полное среднее образование, что было нечасто перед войной, а также опыт хозяйственной работы. Все это, очевидно, и послужило тому, что он был аттестован как техник-интендант второго ранга — звание военно-хозяйственного и административного состава всех родов войск, впоследствии приравненное к лейтенантскому. “Из одного окружения выходим, в другое попадаем”, — рассказывал он о событиях той осени.

В октябре на Смоленском направлении Печерский попал в плен. “Мне и небольшой группе поручили выносить из окружения комиссара полка, который был тяжело ранен, — писал он Валентину Томину. — Нашу группу возглавлял политрук т. Пушкин, но он имел глупость пригласить в землянку, когда мы были на отдыхе, двух гражданских с тем, чтобы кое-что узнать, и через полчаса нас окружили и забрали”.

О дальнейшем Печерский не любил вспоминать. Можно только гадать, каким чудом он прошел так называемую селекцию, обычно проводившуюся сразу после пленения. Эту сцену можно вообразить по фильму “Судьба человека”. Там военнопленных построили у церкви, и немец крикнул: “Коммунисты, комиссары, офицеры и евреи”, после чего из строя вывели нескольких человек и расстреляли.

Я потому вспомнил эпизод из фильма, а не из лежащего в его основе рассказа, что его режиссер Сергей Бондарчук в этой сцене оказался правдивее Шолохова. В его рассказе лагерная селекция изображена с принятой в советское время политкорректностью, и потому в нем эсэсовцы “…начали отбирать вредных им людей. Спросили, кто коммунисты, командиры, комиссары, но таковых не оказалось”. О евреях не спросили — немцы у Шолохова почему-то избегают употреблять это слово, как будто знают о невозможности его употребления в газете “Правда”, где впервые увидело свет шолоховское творение. Правда, дальше слово это все же сказано, и вот в каком контексте: “Только четырех взяли из двухсот с лишним человек. Одного еврея и трех русских рядовых. Русские попали в беду, потому что все трое были чернявые и с кучерявинкой в волосах”.

Тут Шолохов прав — судя по воспоминаниям выживших, иногда за евреев принимали и грузин, и армян. Могли, конечно, и русских, если с кучерявинкой в волосах. Почему они попадали в беду, объяснено. А почему попал в беду тот “один еврей” из шолоховского рассказа и все остальные евреи, убитые в ту войну, — об этом ничего не сказано, как будто так и должно было быть.

По подсчетам Павла Поляна, немцы уничтожили до восьмидесяти тысяч военнопленных евреев. Попав в плен, советский солдат умирал с вероятностью 0,6 — если он не еврей, и 1,0 — если еврей. К слову сказать, военнопленные евреи из Западной Европы, как и другие их соотечественники, были под защитой женевских конвенций 1899 и 1907 годов. СССР к конвенциям не присоединился.

Можно предположить, что Печерский не был сразу разоблачен как еврей, поскольку не имел ярко выраженных национальных черт во внешности плюс правильная русская речь — артист как-никак. О его жизни в лагерях для военнопленных в Вязьме и Смоленске ничего не известно, кроме того, что в одном из них он заболел брюшным тифом. Немцы в лагерях ни на минуту не оставляли поиск евреев, но к больным предпочитали не приближаться.

В мае 1942 года Печерский с четырьмя товарищами бежал из плена. В тот же день они были пойманы и отправлены в штрафную команду в город Борисов, куда собирали беглецов и других подозрительных лиц. И опять повезло — не расстреляли, отправили в Минск. “В Минске немцы узнали, что я являюсь евреем по национальности, и я был направлен в Минский СС-арбайтслагерь, где содержались евреи и русские, которых направляли туда за связь с партизанами, отказ от работы и другие подобные действия”, — это из протокола допроса Печерского на предварительном следствии по киевскому делу.

У Печерского были все шансы погибнуть и почти ни одного, чтобы выжить. Он столько раз чудом оставался в живых, что кажется, будто судьба хранила его для будущего подвига. В Минске, казалось, лимит везения был исчерпан. Здесь всем пришлось пройти процедуру медицинского осмотра, тут-то и было обнаружено, что Печерский и еще восемь человек — евреи. Их посадили в “еврейский погреб”. И всем, представьте, удалось избежать расстрела.

Видимо, это объяснялось тем, что к лету 1943 года немцы перешли от неорганизованных расстрелов к плановому уничтожению людей. Некоторых перед смертью принуждали трудиться на благо рейха. Эсэсовские части в Минске испытывали нужду в каких-то хозяйственных работах, и потому разоблаченных “недочеловеков” отправили в арбайтлагерь СС на улице Широкой.

По совету одного из старожилов Печерский выдал там себя за столяра, хотя рубанка в руках не держал. Там он провел год с небольшим, с августа 1942 до 18 сентября 1943 года. В этот день в четыре утра его подняли с нар, выдали триста граммов хлеба и в колонне таких же, как он, отвели на вокзал, объявив, что отправляют на работу в Германию. Их погрузили в эшелон, отправлявшийся в Собибор.

“Уничтожить человека трудно, почти так же трудно, как и создать. Но вам, немцы, это в конце концов удалось. Смотрите на нас, покорно идущих перед вами, и не бойтесь: мы не способны ни на мятеж, ни на протест, ни даже на осуждающий взгляд”, — написал Примо Леви.

“И вот в этом страшном месте, реальность которого, как она ни документирована, все же кажется диким вымыслом больного мозга, на этой испоганенной немцами земле 14 октября 1943 года произошло восстание, кончившееся победой заключенных” — будто возразили ему Вениамин Каверин и Павел Антокольский.

За двадцать два дня пребывания в лагере Александр Печерский создал подпольную группу и подготовил восстание. Картину его трудно восстановить — большинство участников погибло, в воспоминаниях выживших есть расхождения. Расскажу лишь о самых заметных событиях того дня. Не могу ручаться, что все именно так и было, но в основу изложения мною положены воспоминания участников восстания, подтвержденные документально и кажущиеся мне наиболее достоверными.

“Начало осуществления плана побега было намечено на 15 часов 30 минут 14 октября 1943 года. Была перерезана связь, после чего начали уничтожать руководство лагеря. С этой целью мы немцев по очереди приглашали в пошивочную и сапожные мастерские якобы для примерки, где их убивали топором. Всего в день побега нами было убито 11 немцев”. Этот краткий рассказ о восстании услышали от Печерского члены военного трибунала в Киеве.

Один из выживших узников, Юлиус Шелвис, подсчитал: полный эсэсовский штат Собибора насчитывал двадцать девять человек, двенадцать из них в день восстания отсутствовали, большинство были в отпусках. Немцы считали, что полутора десятков отборных эсэсовцев и сотни вахманов вполне достаточно, чтобы держать в узде шесть сотен евреев — народ-то они, как известно, трусливый...

Вторая мировая война, с одной стороны, продемонстрировала вековую покорность евреев “еврейской судьбе”, а с другой — их героизм, не уступавший древнему3.

В десять утра Печерский в столярной мастерской принимал отчеты от подпольщиков и давал задания участникам восстания. Старшими групп он назначил советских военнопленных, старожилы должны были им помогать. Объяснил, где взять наточенные в кузнице топоры. У восставших было оружие — самодельные ножи и дюжина топоров. Женщины, которые убирали у эсэсовцев в комнатах и чистили их обувь, достали автомат и несколько пистолетов.

Важно было всех эсэсовцев пригласить в мастерские в разное время. Расчет был на их жадность и пунктуальность. Так и сделали. Иоганна Ноймана (заместитель коменданта лагеря, исполнял обязанности отсутствовавшего коменданта) пригласили к четырем в портняжную мастерскую примерить костюм. Тем не менее, по свидетельству Печерского, “...начальник всего лагеря гауптштурмфюрер Иоганн Нойман прибыл в портняжную мастерскую на двадцать минут раньше срока. Он слез с лошади, бросил поводья и вошел. Там были, кроме мастеровых, Шубаев и Сеня Мазуркевич. У дверей лежал топор, прикрытый гимнастеркой. Нойман снял мундир. Пояс, на котором висела кобура с пистолетом, он положил на стол. К нему поспешил портной Юзеф и начал примерять костюм. Сеня подошел ближе к столу, чтобы перехватить Ноймана, если он бросится за пистолетом. Убить топором немца должен был Шубаев, такого же высокого роста, как и Нойман. Нойман все время стоял лицом к Шубаеву. Тогда Юзеф повернул немца лицом к двери под предлогом, что так лучше делать примерку. Шубаев схватил топор и со всего размаха хватил Ноймана обухом по голове. Из нее брызнула кровь. Фашист вскрикнул и зашатался. Лошадь, услышав крик хозяина, шарахнулась от мастерской. Если бы она побежала по лагерю, это могло бы сорвать все наши планы. К счастью, один из лагерников успел схватить лошадь под уздцы. Вторым ударом Шубаева Нойман был добит. Труп его бросили под койку в мастерской и закидали вещами. Залитый кровью пол быстро засыпали приготовленным заранее песком, так как через пятнадцать минут должен был прийти второй фашист”.

Вся сцена — словно из блокбастера на военную тему, особенно эпизод с белой лошадью, верхом на которой прискакал к мастерской эсэсовец в красивой офицерской форме. Звание унтерштурмфюрера СС (равнозначное лейтенанту) Нойман получил после посещения Собибора Генрихом Гиммлером в феврале 1943 года...

Печерский хотел быть как можно ближе к происходящему и прятался в бараке для плотников напротив. Александр Шубаев — горский еврей из Хасавюрта (Дагестан), 26 лет, был в Минском лагере вместе с Печерским, — принес ему пистолет Ноймана. “Не было еще четырех, когда Калимали (так Шубаев себя называл. — Л.С.) вбежал к нам в барак и положил передо мной пистолет. Мы обнялись”. Другой герой первого эпизода восстания — Лейбл Дрешер. Именно он напомнил Нойману, что его ждут в портняжной мастерской. Он и удержал лошадь Ноймана, отвел ее в конюшню. Дрешер был убит в лесу во время побега...

Следующей жертвой восставших стал шарфюрер СС Зигфрид Грейтшус, садист, руководивший загоном людей в газовые камеры. “Когда начальник караула пришел примерить макинтош, мы были наготове, — вспоминал участник восстания Аркадий Вайспапир в начале шестидесятых годов. — Он, видно, чувствовал какую-то опасность, стал недалеко от закрытой двери и велел примерять. Мастер возился с ним. Когда стало ясно, что немец ближе к нам не подойдет, мне пришлось идти на выход из мастерской. Я, держа топор, прошел мимо немца, затем повернулся и острием топора ударил его сзади по голове. Удар, видно, был неудачный, ибо немец закричал. Тогда подскочил мой товарищ и вторым ударом прикончил немца. Все произошло уже под вечер. Мы только успели оттянуть труп и укрыть его шинелями, как двери открылись, и зашел волжский немец (вахман Клятт. — Л.С.). Он спросил: “Что у вас тут за беспорядок?” Старший портной ему что-то отвечал, а другие портные по одному стали выбегать из мастерской. Когда волжский немец нагнулся над трупом начальника караула, укрытым шинелями, и спросил: “А это что такое?”, — я и за мной мой товарищ топорами и его зарубили”. Товарищем, добивавшим эсэсовцев, был семнадцатилетний Иегуда Лернер из Варшавы, задержанный в облаве в варшавском гетто и отправленный в минский лагерь, где и подружился с советскими военнопленными.

Примерно тогда же, когда добивали Грейтшуса, Хаим Энгель отправился в гараж убивать унтершарфюрера СС Бекмана, который отвечал за работу сортировщиков во второй зоне. Хаим сам был одним из сортировщиков одежды убитых в газовых камерах и однажды обнаружил среди одежды вещи своего брата. В последнюю минуту один из тех двоих, кому было поручено убить этого эсэсовца, испугался. “И я пошел вместе с другим парнем, и мы убили этого немца. С каждым ударом я говорил: “Это за моего отца, это за мою маму, это за всех этих людей, за всех евреев, которых вы убили””...

“Позднее, уже после побега, я узнал, как Цибульский со своей группой уничтожили во втором секторе четырех фашистов, — вспоминал Печерский. — Когда капо привел их во второй сектор, то Леон (Фельдгендлер. — Л.С.) повел их в барак, где сортировались вещи убитых людей. Взяв из этих вещей хорошее, новое кожаное пальто, которое было заранее приготовлено, Леон пошел к одному из фашистов, унтершарфюреру Вольфу, и сказал, что имеется хорошее кожаное пальто. Пока его никто не взял, пусть он пойдет и заберет. Жадность одолела фашиста, он пошел. Как падаль, он был уничтожен и спрятан среди вещей замученных людей. Той же дорогой последовали еще два фашиста”. Еще одному Цибульский понес “горсть золотых монет… делая вид, что хочет передать ему дневную добычу, найденную в карманах убитых. Фашист подозрительно насторожился, но Цибульский быстрее молнии вскочил на него и начал душить, тут же подскочили остальные. Фашист был уничтожен”.

Первый этап восстания прошел почти так, как планировалось: за полчаса было уничтожено одиннадцать эсэсовцев, весь автотранспорт был выведен из строя. Все эти действия не привлекли внимания украинцев, находившихся на сторожевых вышках и других дозорных постах. Перерезав электрические провода, повстанцы обесточили колючую проволоку.

Наступила пора строить людей на плаце. В половине пятого вернулся капо Бжецкий, его и еще троих в два часа дня увел куда-то один из эсэсовцев, и подпольщики подумали, что восстание провалено. Но вскоре выяснилось, что их повели в норд-лагерь для укладки леса. Возвращение Бжецкого было очень кстати: только капо могли, не вызывая подозрений, построить колонну. Теперь уже многие узники почувствовали, что готовится нечто необычное, но не могли понять, что именно. И вот тут все пошло совсем уже не по плану.

“После этого началась паника в лагере, во время которой заключенные с возгласами “ура” начали бежать из лагеря. Только через полчаса по убегавшим из лагеря был открыт пулеметно-минометный огонь”.

В суматохе и панике толпа побежала к воротам и проволочному ограждению. Некоторые вспоминают, что кричали “Вперед!”, “Ура!” “За Сталина!”... Михаил Лев со слов Печерского говорил, что ничего не кричали — бежали молча.

Часть повстанцев прорвалась через лагерные ворота и бежала в юго-западном направлении, в сторону рощи. Другая группа пробила телами проход в ограждении к северу от ворот. Те, что бежали первыми, подорвались на минах. Убитые и раненые телами проложили дорогу через минное поле тем, кто бежал следом. Планировалось иначе: разрезать проволоку щипцами, кидать камни и доски на заминированное поле — противотанковые мины чувствительны и реагируют на камни... Все побежали, забыв обо всем, — не могли находиться в лагере ни минуты больше.

Группа повстанцев, во главе которой был Александр Печерский, пробила брешь в ограждении лагеря возле жилых помещений эсэсовцев, где, как и предполагалось, мины не были заложены.

Сообщение о собиборском восстании, пришедшее в Хелм и Люблин с опозданием из-за выхода из строя телефонной линии, вызвало переполох в немецких штабах. Сначала фашисты боялись нападения бежавших евреев. Когда пришли в себя, по тревоге были подняты и посланы в преследование бежавших подразделения жандармерии и СС из Люблина, рота солдат и 150 вахманов — всего не менее шестисот военнослужащих. Погоня началась на рассвете следующего дня.

Целью погони было не только уничтожить повстанцев, но и предупредить огласку сведений о массовых уничтожениях евреев в Собиборе. Вероятно, эта задача стояла и перед высокой комиссией, приехавшей в лагерь для инспекции сразу после восстания. Решением этой комиссии Собибор был ликвидирован, весь персонал лагеря перевели в Триест на самую опасную службу, какую смогли найти, — в югославский антипартизанский батальон. Сам лагерь сровняли с землей.

То, что немцы начали облаву только утром следующего дня, позволило бежавшим выиграть время. Печерский назначил час восстания на конец дня в расчете на то, что поиски ночью не начнутся. Однако линия фронта была далеко, а беглецов легко было отличить от местных крестьян. Так что можно считать большим успехом восстания, что сколько-то людей сумели спастись. Сколько же их спаслось?

Из сопоставления всех свидетельств получается, что в рабочей команде, где действовали подпольщики, было около шестисот человек. Четверть из них погибли от разрывов мин и пуль охраны. Еще четверть не смогли или не захотели бежать и были казнены вскоре после восстания. Половине удалось убежать, они вырвались с территории лагеря и достигли леса. В течение недели после побега были схвачены и убиты карателями около ста из трехсот бежавших. Потом еще некоторых поймали и расстреляли.

На свободе оказалось около полутора сотен беглецов. Что с ними стало? По некоторым данным, в убежищах и тайниках погибли, в основном от рук враждебно настроенного местного населения, 92 человека. Дожили до освобождения Красной армией 53 собиборских узника.

Бежавшие разделились на несколько групп. Группа, во главе которой стоял Печерский, насчитывала несколько десятков человек. Ночью к ней присоединилась еще одна группа, и вместе они насчитывали примерно 75 человек. На следующий день, 15 октября, они укрылись в небольшой роще возле железной дороги. Немецкие разведывательные самолеты кружили над самой рощей. Ясно было, что у такой большой группы нет никаких надежд ускользнуть от преследования.

Встала проблема, которую, как ни решай, — выйдет плохо: невозможно сохранить незамеченными в лесу несколько десятков человек. И Печерский принял решение: разделиться на малые группы. “Русские” будут пробираться к своим, “поляки” — выходить к партизанам или искать убежища по деревням. Но он даже не смог огласить это решение — ведь никто не нашел бы в себе мужества принять его и рассеяться по лесу спустя всего несколько часов после того, как они, вместе все подготовив, в назначенный день перебили эсэсовцев и обрели свободу... Печерскому пришлось просто бросить “поляков” и уйти с небольшой группой советских военнопленных, среди которых были Александр Шубаев, Борис Цибульский, Аркадий Вайспапир, Алексей Вайцен...

“Поляки очень хорошо относились к нам, помогали всем, чем только могли, снабжали продуктами, сообщали нам, где стоят немецкие посты и как обходить их”, — сказано в брошюре Печерского, скорее всего, из цензурных соображений. О поляках, как и о других “демократах” (гражданах, входивших в соцлагерь стран так называемой “народной демократии”) можно было говорить хорошо или ничего.

На самом деле все обстояло с точностью до наоборот. Поляки славились антисемитизмом — неслучайно именно в Польше немцы устроили лагеря смерти. “Поляки были хуже немцев” — эти неполиткорректные слова принадлежали Шломо Шмайзнеру, завершив его рассказ о том, как через несколько дней после восстания группа беглецов встретила в лесу польских партизан. Беглецов обыскали, отобрали ценности и оружие и начали стрелять в упор. Двенадцать человек прошли испытание Собибором, чтобы погибнуть от руки соотечественников. Сам Шломо притворился мертвым и остался жив.

В ночь на 19 октября группе Печерского удалось переправиться через Западный Буг, а еще спустя три дня присоединиться к советским партизанам в районе Бреста. Как это было, вспоминал Аркадий Вайспапир в Тель-Авиве в 2010 году: “Мы попали в отряд Фрунзе, пробыли там несколько дней, после чего нас вызвали и сказали: “Нам евреи не нужны. Идите на восток, вступайте в армию, там будете воевать”. Они ушли, но недалеко, поскольку вскоре на них напали разведчики из этого же отряда, отобрали оружие и только потом отпустили. Они пошли дальше и встретились с другим партизанским отрядом, туда их приняли.

Что это были за разведчики, неизвестно. Но я бы не удивился, узнав, что среди них могли быть бывшие охранники Собибора. Побеги вахманов случались нередко, и часто они вливались в партизанские отряды.

Когда Печерский попал к партизанам и рассказал им свою историю, ему поначалу не поверили. Никто ни о чем подобном и слыхом не слыхивал, хотя некоторые и сами побывали в немецких лагерях. Бежать оттуда — бежали, но чтобы восстание поднять...

Потом Печерскому стали доверять и направили в диверсионную группу на подрыв эшелонов врага. Взрывником он был до лета 1944 года, когда его партизанский отряд соединился с Красной армией.

В письме от 2 апреля 1961 года он рассказал: “После плена репрессиям я не подвергался, после слияния партизанского отряда с Советской армией мы все прошли проверку за несколько дней, выдали справку и обратно в армию”.

“Проверка” — что это было? Согласно решению Государственного комитета обороны (ГКО) от 27 декабря 1941 года, принятому по инициативе Сталина, “военнослужащие Красной Армии, находившиеся в плену и окружении противника”, обязаны были пройти проверку. Для того в расположении каждого из фронтов действующей армии была организована сеть проверочно-фильтрационных лагерей. Фильтрация таила в себе особую опасность для еврея, выжившего в плену. Сотрудники “СМЕРШ” обычно выражали недоверие: как выжил? Печерский в глазах смершевцев выглядел весьма подозрительно. Его товарищи, бежавшие из Собибора и воевавшие в партизанах, — тоже, но не в такой степени, ведь они, в отличие от него, не были офицерами. Поэтому Вайспапира, Вайцена, Розенфельда и других выживших вернули в действующую армию, а Печерского после проверки направили в 15-й отдельный штурмовой стрелковый батальон. Штурмбаты мало чем отличались от штрафбатов: и те и другие были предназначены для смертников.

Сохранился “Перечень стрелковых частей и подразделений (отдельных батальонов, рот и отрядов)”, где указаны сроки вхождения этого батальона в состав Действующей армии: 09.08.44 — 30.09.44. Согласно Приказу народного комиссара обороны от 1 августа 1943 года “О формировании отдельных штурмовых стрелковых батальонов” целью их создания было “предоставление возможности командно-начальствующему составу, находившемуся длительное время на территории, оккупированной противником, и не принимавшему участия в партизанских отрядах, с оружием в руках доказать свою преданность Родине. …Срок пребывания личного состава в отдельных штурмовых стрелковых батальонах установить два месяца участия в боях, либо до награждения орденом за проявленную доблесть в бою или до первого ранения, после чего личный состав при наличии хороших аттестаций может быть назначен в полевые войска на соответствующие должности командно-начальствующего состава”.

Печерскому повезло: он остался жив. В архиве Михаила Лева сохранилась рукописная копия справки: “Дана тех. инт. 2 р. Печерскому А.А. в том, что он находился в 15 отдельном штурмовом стрелковом батальоне на основании директивы Генерального штаба КА от 14.06.44 г. за № 12/ 309593 свою вину перед Родиной искупил кровью. Командир 15 ОШСБ гв. майор Андреев. Нач. штаба гв. к-н Щепкин 20 августа 1944 г. № 245”.

Указание в справке звания “техник-интендант” говорит о том, что Печерский не был переаттестован — в 1943 году были введены единые офицерские звания. Обычно офицеров после штурмбата восстанавливали в званиях, если они там выживали и возвращались в строй. Печерский же сразу попал в госпиталь с тяжелым ранением.

Дочь Элеонора помнит фото военных лет, где ее отец запечатлен в офицерской форме, но в чинах она не разбирается и не понимает, в каком он был тогда звании. Михаил Лев уверял меня, что до конца жизни по документам он был рядовым. Думаю, писатель прав. Согласно хранящимся в Центральном архиве Министерства обороны РФ документам по учету рядового и сержантского состава (!), “Печерский Александр Аранович, стрелок, бывш. тех. инт. 2 ранга, ... прибыл из спецлагеря НКВД № 174”4. Этот фильтрационный лагерь известный также как “чистилище СМЕРШа”, располагался совсем рядом с Москвой, в Подольске.

Александр Печерский дожил свою жизнь в родном Ростове-на-Дону. Ему, конечно, было прекрасно известно, что случилось с ростовскими евреями. В Ростове в августе 1942 года было выпущено воззвание “Ко всем евреям города”, где объявлялось, что немецкое правительство намерено переселить их на новое местожительство и что поэтому они должны явиться в определенный день и час на вокзал для отправки, имея при себе не больше двух чемоданов с вещами. В то утро по главной магистрали города — Садовой улице — по направлению к вокзалу длинной лентой тянулись люди, нагруженные тяжелыми вещами. Их вели в Змиевскую балку. Ту самую, в которой к тридцатилетию Победы 9 мая 1975 года был открыт мемориал жертвам нацизма — с Вечным огнем, как положено. Естественно, никакие евреи упомянуты не были.

В девяностые мемориал пришел в плачевное состояние, даже газ в горелку Вечного огня не подавался. В нулевые, правда, восстановили и даже установили в 2004 году памятную доску с надписью: “11 — 12 августа 1942 года здесь было уничтожено нацистами более 27 тысяч евреев”. А в 2011 году власти одумались и поставили новую доску, где слово “евреи” заменили на “мирных граждан Ростова-на-Дону и советских военнопленных”.

Скажу о смысле проявившейся здесь сталинской логики — растворить евреев в “мирном советском населении”. Евреев, в соответствии с этой логикой, убивали за то, что они были советскими гражданами, а не автоматически подлежали уничтожению (остальные — только в случае сопротивления или его угрозы). Идеологическая хитрость заключалась, во-первых, в том, что затушевывалось пребывание в числе палачей и карателей советских граждан, и, во-вторых, и это главное, смазывалось специфическое восприятие гитлеровцами Советского Союза как “еврейского государства”, в котором евреи были коммунистами, а коммунисты были евреями. Можно представить, до какой степени это не нравилось самому Сталину, которого, кстати, часто изображали на немецких листовках в карикатурном образе с ярко выраженными семитскими чертами в окружении толпы евреев. Возможно даже, что он воспринял такое “коварство” Гитлера как подлый удар поддых или еще ниже.

Так жертв фашистского режима заставили пережить еще одно унижение — то, что побуждало их страдать, было объявлено фикцией и заменено другой, “правильной” причиной.

Александра Печерского за Собибор никак не наградили. У него были только те награды, что после войны давали к юбилейным датам всем ветеранам.

Никакими льготами Печерский не пользовался. “Питаемся мы неплохо, даже хорошо. Вдвоем мы получаем в месяц 4 кг мяса и 4 кг вареной колбасы. После прихода нового секретаря обкома КПСС стало гораздо лучше”, — из письма его жены Ольги Ивановны. В 1984 году после почти двух десятков лет правления ушел на пенсию первый секретарь Ростовского обкома КПСС Иван Бондаренко (согласно “Википедии” — советский партийный и государственный деятель, Герой Социалистического Труда), который, со слов Михаила Лева, Печерского не жаловал. (Когда я задал дочери Печерского Элеоноре вопрос об отношении к отцу партийного начальства, она не смогла вспомнить ничего конкретного, заметив лишь: “Евреев вообще мало кто любил”.) В упомянутом уже 2011 году на центральной аллее ростовского парка имени Октябрьской революции Ивану Бондаренко открыли памятник. Примерно тогда же в память об Александре Печерском во дворе дома на Социалистической, 121, открыли скромного размера мемориальную доску.

“Его знает весь мир, а в ростовском совете ветеранов войны на просьбу оказать содействие в похоронах удивленно спросили: “А кто такой Печерский?”” (из выступлений на похоронах Печерского в январе 1990 года). После смерти Печерского его вдова сообщила Михаилу Леву номер счета в Госбанке, который она открыла, чтобы желающие могли перечислить пожертвования на памятник. “Мне очень тяжело об этом думать и как-то неудобно будет перед товарищами, вроде я сама не могу сделать. Конечно, я сделаю, может, не такой шикарный, но скромный я сделаю”...

Ольга Ивановна пережила мужа на 16 лет. Время идет, и большинства из упомянутых здесь людей, переживших Собибор, уже нет на свете. Остались единицы: в Рязани живет Алексей Вайцен, в Киеве — Аркадий Вайспапир, в Тель-Авиве — Семен Розенфельд.