Деда Глеба

Мне приснился сон — тень стоит у дома,
и как будто тень эта мне знакома,
до утра стоит у кривой калитки,
словно деда Глеба принёс пожитки,
но войти не хочет, боится сына,
в голове — титановая пластина,
вышитый кисет, портсигар трофейный
и идёт от деда душок елейный,
сладкий дух такой, как бывает в церкви,
и глаза у деда совсем померкли, —
он стоит в багровой рассветной славе,
он глядит на дом в ледяной оправе,
на знакомый двор, на кусты рябины,
просит передать дорогому сыну,
чтобы тот простил его ради Бога,
с горя пил он беленькой слишком много,
вот и умер, стало быть, от болезни,
дед мой умолкает и тонет в бездне,
но во тьме горят, предвещая Царство,
там где время сходится и пространство,
в точке одиночества и тоски
дедовы медали, как огоньки.

Я хожу вдоль тёмного берега, у пылающей купины,
право слово, я тоже дерево, но растущее из стены,
я пророс пятистенок века, я поднялся выше конька,
в моих жилах не кровь, не млеко, но северная река.

Я хожу по дюнам Паланги, где сосны невдалеке,
и треска, словно сбитый ангел, предо мной лежит на песке,
раскрывая красные жабры, икряные надув бока,
пока жив я, Господи, как бы — я для Тебя — треска,

и я хотел бы дышать двояко, и поднявшись на плавники,
выходить из водного мрака в мир ледяной шуги,
и я хотел бы остаться здесь, но мне нужно идти, идти,
потому что время болезнь, и Земля — не конец пути.

Мы больше ночь, чем день, мы больше ночь,
мы в тёмной сердцевине мирозданья.
К исчезнувшему племени ороч
склоняется полярное сиянье,
но отогреть не может ни черты,
ни взгляда, ни улыбки, ни дыханья,
лишь в области полярной мерзлоты
мы впереди планеты всей, молчанье
нам свойственней, чем ропот или смех.
Молчание объединяет всех.
Тоска, как туго скрученная нить,
в черёд сквозь сердце каждое продета,
и можно ни о чём не говорить,
и так понятно, что не будет лета,
лишь изредка сосед берёт варган,
и звук течёт под купол снеговой,
и кровь идёт из дёсен по утрам,
напоминая мне, что я живой.

Когда писатель в жёлтом сюртуке,
нетленный, как сушёные акриды,
из гроба говорит своей ноге:
“Приди ко мне, забудь свои обиды!”,

тогда беглянка, промелькнув в окне,
растеряна, бледна, простоволоса,
от ужаса впадает при луне
в свои сомнамбулические грёзы

и по карнизу медленно идёт
сквозь дождь, подобный золотому слитку,
и Гоголь, повернувшись на живот,
кусает в исступлении обивку.

Тусклый свет горит в глубине мальпоста,
сотню лет стоящего без движенья,
голос мизерабельной чёрной оспы
поздравляет мёртвую с днем рожденья,

и стоят вокруг записной красотки
плачущие гекторы и аяксы
с полными стаканами чёрной водки,
с рюмками дымящейся белой ваксы.

На пути из садика до аптеки
в памяти моей, ледяной и детской,
проступает грязь на февральском снеге,
словно смерть на коже Комиссаржевской*.

По пути из Киева, из гостей,
только в поле выйдешь —
на краю оврага стоит еврей,
говорит на идиш,
чтобы не стреляли его за так,
дали помолиться,
предлагает немцам часы, пиджак,
леденцы с лакрицей,
но спешат солдаты к грузовикам,
и в лучах Авроры
на круги глубоких расстрельных ям
сходят мародёры,
подползёшь к днепровской святой воде
кровушкой умыться,
вывернешь карманы — а в них везде
леденцы с лакрицей.

Свет молчит — и я молчу,
человек, сосуд скудельный,
убегает по лучу
в синий-синий лес отдельный.

Там к нему приходит крот,
там душа его живёт,
превращаясь не спеша
в белого опарыша.

Корни сорока дерев
его держат на весу,
человек-сорокоднев
превращается в росу,

превращается в ничто,
не дождавшись новой плоти,
его старое пальто
догнивает в огороде —

лучший плотник был в округе
сорок лет тому назад,
и на крыльях синей мухи
слёзы радости блестят.

[..................................................]