Анатолий Курчаткин

Чудо хождения по водам

И снова его вез “Мерседес”. Только на этот раз вместо директора по связям на сиденье рядом топырился с молчаливо-неприступным видом охранник в черном костюме и, само собой, при галстуке, с переднего сиденья высовывал из-за спинки розово светящееся на солнце ухо еще один охранник.

О базе отдыха для топ-менеджеров В., естественно, как и все на заводе, слышал, но даже не знал, где она находится. Случалось, в обеденный перерыв, уже после того, как покончено с горячим, за стаканом компота-киселя-морса, или в курилке разговор о базе заходил, — В. в этих обсуждениях не участвовал: не интересовала его таинственная база. Он не вип-персона, что ему и думать о ней. Но сейчас В. внимательно следил, куда его вез “Мерседес”.

Дорога, по которой выехали из города, была ему известна. И была известна дорога, на которую свернули. Но потом свернули еще, нырнули в лес, по сторонам шоссе замелькали названия деревень и деревенек, которые ни о чем не говорили его памяти, и В. потерял ориентацию. Однако, когда сворачивали в очередной раз, за окном проплыл указатель с названием озера, легендарно гремевшего на всю округу, не рукотворного, а созданного самой природой, огромного — не чета Запрудному, — удаленного от всех промышленных предприятий, воду из него, по слухам, можно было пить без всякой очистки. В детстве, помнил В., он там однажды был с родителями на пикнике. Тот пикник, устроенный заводским профсоюзом родителей, прекрасно запомнился В.: ехали и ехали разбитыми грунтовками, автобус переваливался с боку на бок на колдобинах, крякая рессорами, — сомнительное удовольствие, недовольно переговаривались вокруг взрослые. Теперь же дорога была — бархатный асфальт, с отчетливой, как вчера нанесенной разметкой — будто для оживленного движения. На озеро между тем, гласило сарафанное радио, попасть стало совсем невозможно. Согласно все тем же слухам в его окрестностях построили некий секретный объект — к нему, должно быть, и вела эта бархатная дорога, — обнесли колючкой на бетонных столбах, установили КПП, без пропуска нечего и соваться. Туда едем, указав на стрелу с названием озера, решил В. уточнить у охранников. Но те только с суровой досадливостью посмотрели на него, словно он совершил нечто предосудительное, и ничего не ответили.

Впрочем, недолго уже оставалось В. пребывать в неведении. Еще несколько минут — и дорога, прямо посередине леса, перегородилась двустворчатыми, выкрашенными наискось в красно-белые цвета шлагбаума воротами, на обочине бодрым скворечником торчал бетонный дом-будка, и от него к машине, покачиваясь, неторопливо поплыл человек в черно-зеленом леопардовом раскрасе. А там, спустя еще недолгое время, лес расступился, и открылось размашистое голубое пространство воды, отражающее ослепленное солнцем небо — озеро это было, оно, то самое. А из залихватски кудрявившейся, словно нынешняя жара была ей нипочем, зелени берегов выглядывали то стеной, то крышей, то частью фасада, то торцом и двух-, и трех-, и четырехэтажные дома, иные напоминая своим обличьем замок. Качались у причалов катера, лодки, яхты, два белоснежных быстроходных катера, держась рядом, тянули вдоль озера набегающие друг на друга усы. Секретный был объект, секретнейший, секретней некуда.

На базе отдыха В. уже ждали. База явилась взгляду хороводом двухэтажных особняков, вправленных в природу столь искусно, что, похоже, при строительстве не погибло ни одного дерева, ни одного кустика за пределами фундамента. Машина обогнула большую, ярко полыхающую цветами клумбу на круглой площадке, остановилась перед одним из особняков — на крыльце стояли трое: тщательно подстриженный молодой мужчина в ярко-зеленом смокинге, несмотря на жару, кудлатая и терпко накрашенная немолодая женщина, тоже, несмотря на жару, в деловом костюме и тоже ярко-зеленого цвета, а также, держась позади них, непонятного возраста таджик с испуганными глазами, сожженный годами предыдущей жизни у себя на родине до кофейного негритянского глянца, в серо-голубом, похожем на спецовку, застегнутом под горло костюме, — и только В. выступил из кондиционерного рая “Мерседеса” в ад раскаленного солнцем открытого пространства, все трое тотчас посыпались по лестнице вниз навстречу ему.

— Здравствуйте! Здравствуйте! Как мы рады! Чудесно, что вы сюда! Вам здесь понравится! — толкаясь словами, как локтями, заверещали ярко-зеленые смокинг с деловым костюмом.

В. ошарашенно попятился. Он не ожидал такой встречи.

— А вещи, вещи ваши? В багажнике? Достать? — по-прежнему мешая друг другу, разом вопросили ярко-зеленые.

— Да вот все. Вот только, — смущенно показал В. на белый полиэтиленовый пакет у себя в руках. — Тенниска там. Постирать бы и погладить. Можно как-то?

— Ой, непременно! — кудлатая в деловом костюме полыхнула подобострастием. Метнулась к В., и он принужден был благоразумно отдать ей пакет — а то бы она вырвала тот у него из рук. — В прачечную, — оборотившись на миг мегерой-начальницей, кем, надо полагать, и была, переметнула она пакет таджику, с цирковой ловкостью успевшему подхватить пакет, прежде чем сила притяжения бросит его на землю.

“Мерседес” за спиной с кошачьей неслышностью тронулся с места, покатил, огибая клумбу, и, увеличив скорость, исчез, увозя обратно в город неприветливых охранников.

— Прошу! — угодливо простер руку смокинг в сторону особняка, занявшего в их хороводе наиболее периферическое расположение. — Апартаменты готовы. Ждут вас. Проходите, отдыхайте.

— Если что, какие желания — мы к вашим услугам, — снова вся подобострастие, ни следа мегеры-начальницы, проворковала кудлатая в деловом костюме. — Захотите поесть — там у вас и в апартаментах найдете, а желаете в ресторане — сообщите минут за двадцать, будет и в ресторане…

— Да-да, спасибо, — не очень-то понимая, что они ему говорят, кивал В. Он стремился как можно скорее отделаться от них, остаться один.

Что в конце концов, даже и невдолге, произошло. Привет, новая жизнь, вот ты и началась, что-то вроде такого прозвучало в В., когда он, оставшись один, стоял с закрытыми глазами, подперев спиной закрывшуюся за ним массивную дверь “апартаментов”.

Апартаменты представляли собой двухэтажную квартиру с гостиной, столовой и кухней на первом этаже, двумя спальнями на втором, ванной и туалетом, а из кухни в довершение ко всему наличествовал выход на застекленную веранду, с которой, через высокую двустворчатую дверь, можно было сразу попасть в объятия освоенной человеком природы — отсыпанные красноватой гравийной крошкой пешеходные дорожки утягивались под лиственно-хвойный полог надежными Ариадниными нитями.

— Vita nova! — горькой, как полынь, латынью вырвалось у В. вслух то, что звучало внутри. — O, vita nova!

Иронией он боролся с тоской, душившей его с такой лютой силой, — недоставало воздуха, казалось, что задохнешься. Что ему было делать с этой новой жизнью, как устраиваться в ней?

Звонок мобильного телефона в кармане прозвучал начальными тактами сороковой симфонии Моцарта. На разбитом мобильном у В. был обычный звонок, и он даже не сразу понял, что это его телефон, заоглядывался было по сторонам в поисках источника звука, и лишь вибрация, мелко защекотавшая ногу, напомнила ему, что он теперь обладатель крутого айфона.

— На месте, мне доложили? — раздался в трубке голос директора по связям. Ему недостало терпения дождаться ответа В., требовалось сразу взять быка за рога. — Доехал благополучно? Бодигарды расспросами не докучали?

— Не докучали, — отозвался В., вспоминая, как пытался задать вопрос охранникам и напоролся на досадливо-суровые взгляды.

— А как там на месте? Впечатлился? — Директор по связям радостно-заговорщически захохотал — будто подмигнул. У него не было сомнений в эффекте, который произвела на В. база отдыха. — Ты там не тушуйся. Что надо проси, требуй — они там для того и сидят, чтобы все желания удовлетворять. Бильярдные есть, бассейн… пардон, впрочем, — тут же пресекся он. После чего продолжил: — Корты в лесу для большого тенниса. Гулять пойдешь — увидишь. Не гулял еще?

— Не гулял, — сказал В.

— Ну вот пойдешь. Сегодня, может, компании еще не составится, а в субботу-воскресенье непременно будет. Еще, чтоб по мячу постучать, в очереди стоять придется.

— Едва ли, — ответствовал В. — Никогда в жизни не держал ракетки в руках.

— Вот в эту субботу-воскресенье и возьмешь, — будто веля ему, повторно помянул дни выходных директор по связям.

В. тотчас вспомнил, что завтра пятница — день, который бородач назначил крайним сроком для обнаружения человека с фотографии. А после того… что после того? Лучше тебе сейчас этого не знать, сказал бородач. И вот он в безопасности, в спецзоне, под охраной колючей проволоки, а жена — в их квартире, за хлипкой дверью, запертой на хлипкий замок, как на юру, без всякой защиты, что им взбредет в голову сотворить с ней, когда заявятся туда и обнаружат, что он исчез? Электрический ветерок озноба пробежал у В. по темени. Надо же, из-за этой открывшейся ему в студии гуру картины он ни разу за все время не подумал об опасности, которой подвергается жена, оставаясь в доме. Пусть она теперь ему лишь бывшая жена, но как так могло получиться, что не подумал ни разу? Какой стыд!

— Позвоните, пожалуйста, моей жене… — торопливо начал он и осекся. Это было еще поганей — увиливать от разговора с нею, когда речь шла о грозящей ей опасности. — Нет, не надо, — дал он отбой. — Я сам.

— Вот правильно, — одобрил директор по связям.

— Но если она будет спрашивать, как позвонить мне, не давайте ей номера этого телефона.

Директор по связям шумно выдохнул в трубку.

— Ваши дела, — сказал он. — Не давать, так не дам.

Разговор закончился. В. пооглядывался, обживаясь взглядом в своем новом пристанище. Оказывается, как прошел на кухню, так и находился здесь, слепо стоя перед дверью на веранду. Ему требовался стол. И стол, естественно, наличествовал. Круглый, с пластиковой кремовой столешницей, весьма небольшой — для утреннего скромного завтрака. Но для его надобности не имело значения, каких он размеров. В. сел за стол, положил перед собой черно-блестящую пластину айфона, разобрался в устройстве запора, скреплявшего крышку с корпусом, отомкнул ее, извлек сим-карту, вставил сим-карту от прежнего своего телефона, ввел код, чтобы айфон вновь ожил, и, не позволив себе отложить звонок и на мгновение, как прыгая с обрыва, набрал номер жены.

Какой радости слышать его, когда отозвалась на звонок, какой покаянности, какой непритворной тревоги был исполнен ее голос.

— Ты где? Ты что? Почему у тебя телефон отключен? — вскричала она. И ни тени упрека в голосе, ни малейшего намека на упрек, лишь радость, покаяние, тревога за него.

Но куда было деться от картины в студии гуру, стоявшей перед глазами? Отпихивал ее от себя, отворачивался от нее — и тут же вновь видел перед собой. Если бы не так, вживе — будто подсматривал за женой! — открылось ему это знание, если бы словесно: сообщением, известием…

— Я звоню тебе, чтобы предупредить, — не отвечая на ее вопросы, сказал он. — Нужно, чтобы ты оставила квартиру. Если еще не дома — не возвращайся. Если уже дома — возьми что необходимо и уезжай. Договорись с кем-то из подруг, пусть кто-то тебя приютит.

— Куда мне уезжать, зачем, что ты говоришь?! — закричала она. — Ты где? Почему ты пропал? Ты хочешь, чтобы я сошла с ума?!

— Тебе нужно исчезнуть из дома, — вновь, не отвечая на ее вопросы, повторил В. — Завтра срок, к которому я должен найти человека с фотографии. Завтра появятся те двое, что приходили ко мне. А может быть, не двое, может быть, десять человек их будет. Меня нет, а ты есть. Это опасно — оставаться дома. Ты поняла?

Жена обернула сказанное им против него с виртуозностью жонглера.

— Опасно! — воскликнула она. — Опасно, а ты меня бросил! Как ты смел меня бросить?! Мало ли что тебе напривиделось! Вот возвращайся — и вместе поедем куда придумаем.

Она оправилась от его вчерашнего обвинения, ее растерянность и ошеломление прошли, все отрицать — к такому, видимо, она пришла решению, и сейчас упорно реализовывала его. В. едва удерживал себя, чтобы изо всей силы не хватить подарком директора по связям о стол, отправив айфон следом за собственным телефоном.

— Я тебе сообщил. Больше мне нечего добавить, — произнес он. — Делай что сказал.

Разъединяясь, В. слышал, как трубка требовательно продолжает звучать ее голосом, но что она говорит, разобрать было уже нельзя.

В дверь позвонили, когда он еще возился с телефоном, меняя прежнюю сим-карту на нынешнюю. Впрочем, “позвонили” — это было неточно. Что за нежный, деликатный звонок был установлен на входе, какой бесподобной вежливости и ласковости, — это не звонок протренькал, это протрепетали-пролепетали под ветерком еще полные свежей утренней росы лепестки розы.

Не без опаски, однако, отправлялся В к двери. Кому он мог здесь понадобиться?

На пороге за дверью стояла та кудлатая мегера-начальница в зеленом деловом костюме с шелковыми отворотами, что встречала его у центрального особняка базы. На ее старательно отремонтированном обильным макияжем, но все равно остававшемся нещадно помятым жизнью немолодом лице цвела улыбка такого благорасположения к В., словно он был ее потерявшимся в детстве и вот наконец обретенным младшим братом.

— А вот у меня к вам… Мне б надо… а можно мы к вам зайдем, не стоять чтоб тут? — не слишком складно, похоже на свою прическу — так же кудлато — начала она.

Что-то ей было нужно от него. В. внутри всего так и перекорежило. Оставьте меня, оставьте, оставьте, возопил он про себя.

— Да, заходите, — впуская ее, произнес он вслух.

Кудлатая, проскочив мимо него, не остановилась, а тотчас просквозила в гостиную, и В., закрыв дверь, не осталось ничего другого, как проследовать за ней. Картина, которую застал в гостиной, тотчас заставила его вспомнить утреннюю раблезианскую бабу на Запрудном и позавчерашнюю Угодницу в приемной директора по связям. Кудлатая стояла посередине гостиной на коленях, руки ее были простерты к нему жестом жадной мольбы:

— Осемени! — изверглось из кудлатой.

Некоторая привычка к бухающимся перед ним на колени женщинам у В. уже успела возникнуть, но к подобным просьбам еще нет.

— Кого? Вас? — вырвалось у него с невольной бестактностью. — Вроде вам уже поздновато.

Но уязвленной кудлатая себя не почувствовала. Она лишь отчаянно замахала руками:

— Не меня, нет. Дочь мою.

— И как вы представляете, я могу это сделать? — начиная приходить в себя, спросил В.

— А хоть как! Хоть как! — бурно отозвалась кудлатая. — Как получится! Никак понести не может. Никак! А уж за тридцатник полезло. Внученьку-то как хочется! Или внучонка. Потетешкаться-то!

— Вы полагаете, оплодотворение может происходить бесконтактным путем, на расстоянии? — позволил себе подобие шутки В.

Кудлатая, опершись руками о пол, приохивая, принялась подниматься.

— А здесь она. Вот позову. Тут, за дверью. Стесняется. Сейчас я ее…

Боже, ужаснулся В. А не шути так, тут же осудил он себя.

— И что? — остановил он кудлатую, не дав ей броситься к двери. — Что, вы хотите, чтобы я с ней сделал? В постель с ней лег?

— А лучше б всего! — с радостной поспешностью согласилась кудлатая. — Чтобы наверняка. Главное, чтоб родила. Замуж уж не судьба, видно… так с каким мужиком как к сроку ни подгадывает — никак не тяжелеет. Никак, ну! У врачей обследовалась — врачи говорят, продуктивная, а никто осеменить не может! Никто!

В. чувствовал: ему не отделаться от кудлатой. Она была как репей. Отдерет ее от себя сейчас — проснется среди ночи, а она ему под бок подпихивает эту свою дочь. Достанет его не сегодня, так завтра.

— Ну, а она-то сама верит… — Он сбился, язык противился предстоящему слову “осеменить”.

— Во что верит? — настороженно спросила кудлатая.

— Ну, что я… — В. снова не смог договорить.

Но кудлатая теперь поняла.

— Верит, еще как верит! — вскинулась она. — За дверью тут… дрожит вся!

— Зовите вашу дочь, — обреченно сказал В.

Дочь, влекомая за руку кудлатой, по-школьному тупила глаза и цвела розами во все лицо. За тридцать ей было уже очень хорошо, скорее ближе к “бабьему веку”, чем к тридцати, похоже, сама кудлатая родила ее едва не в младенчестве. А впрочем, отнюдь не уродина, как можно было бы ожидать, что ей помешало устроить свою судьбу?

— Вы что, верите, я могу вам помочь? — спросил В., когда убегавшая глазами от его взгляда дочь кудлатой оказалась напротив него.

— А нет? — вскинула она глаза. Обдав В. таким страхом — он тотчас и без ее ответа все понял. Верила, верила. И сейчас испугалась не того, что не сможет, а того, что откажется помочь.

Но все же В. хотелось получить от нее ответ.

— Это я вас спрашиваю, — сказал он.

Губы у нее затряслись.

— Можете, так помогите. Другим помогаете… — Глаза ее снова прянули долу, пряча готовность ко всему в обмен на просимое.

И о, какие у нее были глаза! Никакой кротости, никакой смиренности, которые можно было бы предположить по пришибленному ее виду. Это были глаза откровенной шалавы, остающейся такою, несмотря даже на приближающийся “бабий век”. Она была истинной дочерью своей матери, родившей ее в возрасте, когда сверстницы еще не забыли о куклах.

— Что же, раз верите... — Ставшим уже почти привычным движением В. воздел руки и возложил их на голову дочери кудлатой. — Раз верите, так все и будет.

— По вере вашей воздастся вам, — наставительно подала голос из-за плеча дочери кудлатая.

А ведь это из Евангелия, потрясенно осознал В. Не отдавая себе в том отчета, он произносил слова Христа!

— Ну да, — подтвердил В., с облегчением снимая руки с головы дочери кудлатой. — По вере.

Закрывая с чувством освобождения за кудлатой с ее шалавистой неюной дочерью двери, не знал В., что придется ему сегодня еще раз отбиваться от сходного требования, отбиваться — и вновь не отбиться.

Расположенный согласно сведениям пестрого проспекта, что В. обнаружил на журнальном столе в гостиной, в центральном особняке ресторан, готовый накрыть ему стол едва не в любое время дня и ночи, столько же прельщал, сколько и отвращал — фатальной неизбежностью угодить под созерцающие взгляды, а может быть, и неизбежностью разговоров, и запретительное чувство без особых усилий победило. Холодильник, как и обещала кудлатая, был полон съестного: всякими коробочками, скляночками, пакетами, — захоти он не выходить из своего обиталища, ему хватило бы еды на несколько дней. В. заварил чай, поужинал — творог таял во рту, сметана свежайшая, хлеб — на выбор несколько сортов. Все на базе, казалось, даже сам воздух был напоен деликатной заботой о комфортном и здоровом отдыхе топ-менеджера завода.

В. включил телевизор — и выключил, не дождавшись, когда засветится экран. Снова прошелся по всей квартире, поднялся на второй этаж, открыл в ванной воду, постоял, слушая звон ее струи о дно ванны, закрыл и спустился вниз. На веранде, около дверей, ведущих на улицу, на бронзовом клюве суровой сказочной птицы — копии той, что в сауне гуру, — висели ключи. Прорези замков безропотно приняли их в себя, и так же безропотно поддались их повороту механизмы замков. В. открыл дверь и вышел на небольшое, под скворечниковой железной крышей крыльцо. Необработанный кондиционером горячий уличный воздух тотчас одел тело плотным, тугим корсетом. Ариаднины нити красновато-гравийных дорожек убегали в запечатанное для взгляда лесное пространство, обещая там обретение тайны, полной важного жизненного значения.

В. запер дверь, спустился по крыльцу, руки в карманы — руки в карманах создают ощущение внутренней свободы, — и направился к лесу. Походкой скорее дерганой и развинченной, чем хоть в малой степени целеустремленной, — никак не походкой независимого и свободного человека.

Углубившись в лес на пару десятков шагов, В. остановился и оглянулся. Оставленный с заднего хода особняк виднелся в лохматящемся ветвями проеме дорожки уже лишь частью канареечного цвета стены, и теперь, отсюда, хранилищем той самой, полной важного жизненного значения тайны казался он. Новый приступ грызущей тоски поднялся в В. и, расширяясь, закручиваясь, словно воронка, начал засасывать в себя; заори, замаши руками, выдираясь из этого круговорота, позови на помощь — кто услышит, кто поможет, как сумеет спасти? В. повернулся спиной к солнечному проему в зеленой гуще, вытащил руки из карманов и вдарил по шелковисто-шероховато хрустящей гравийной ленте с такой борзостью, словно за ним гнались и он уходил от погони.

Уйти, однако, далеко не пришлось. Сначала до слуха донеслись странные перемежающиеся равномерные звуки: один — как бы что-то легко, твердо и глухо лопалось, другой — что-то так же твердо, но увесисто шмякалось и шмякалось на некую резонирующую поверхность, — а там между деревьями забрезжил просвет, и В. понял, что это и есть помянутые директором по связям теннисные корты, а звуки, что слышит, — удары мяча. Только странно, почему они столь различны.

Кортов было два. Огороженные высокими металлическими сетками, со свежерасчерченными яркой белой краской, такого же красноватого цвета, как дорожка, полями, оба пустые, лишь в ближнем к В. метался, лупил о щит резво отскакивающий от поля желтый мяч упругий человек в белых шортах, белой тенниске, белой бейсболке на голове. Удар ракетки по мячу рождал звук, похожий на глухой хлопок, удар мяча о щит походил на смачный шлепок. Должно быть, теннисист, если и не был таким уж мастером, мог все же называться вполне ничего себе игроком — бил и бил по мячу, не теряя его, то приближался к щиту, то отходил едва не на середину поля, мяч послушно отскакивал туда, где он его уже ждал.

В. постоял, наблюдая издали, как облаченный в солнцезащитную одежду теннисист истязает себя, и двинулся по гравийной дорожке дальше. Дорожка, выведя к кортам, жалась к длинному борту короба, внутри которого теннисист вел диалог со стенкой. Сравнявшись с ним, В. вновь глянул в его сторону. И теннисист в этот миг, схватив, должно быть, периферическим зрением какое-то движение за кортом, тоже глянул в сторону В. Это был прежний начальник В. из заоблачной выси, глава департамента — юный Сулла. И юный Сулла также узнал В. Мяч отскочил от щита, ударился от землю — ракетка юного Суллы не устремилась к нему.

— Это вы! — воскликнул юный Сулла.

Ничего не оставалось В., как остановиться.

— Добрый вечер, — поклонился он, почувствовав, что сделал это с излишней почтительностью. Сознание того, что юный Сулла еще несколько дней назад приходился ему начальником, да таким — истинно небожитель, было как родовая травма — не изжить.

— Рад видеть! Рад видеть! — заспешил к В. юный Сулла. Желтый шар мяча катился за его спиной по полю, докатился до сетки, делившей поле надвое, ткнулся в нее и замер. — Вы здесь! Здорово как! Составите мне компанию? А то никого нет, молочу сам с собой… ужас!

Это был совсем иной человек, чем тот, каким его знал В. по заводу. Никаких громоздких лат под легкой одеждой теннисиста, никакой давящей мерклости во взгляде, подобострастие и даже заискивание сквозили в его голосе. Если это и был Сулла, то поры своей бедности, совсем юный Сулла, мальчишка, подросток, еще и не помышляющий ни о каких проскрипциях, по одному поименованию в которых станут уничтожаться знатнейшие граждане Рима.

— Да я не умею в теннис, — сказал В. — Ни разу в жизни не держал ракетки в руках.

Поразительно: их разговор с директором по связям повторялся едва не буквально.

— Что ж такого, что не держали. Поучу вас. С удовольствием. Давайте-давайте! Воспользуйтесь ситуацией.

— Да я и не одет, — описал В. вокруг себя волнистую линию.

— А и ничего, не страшно. Я вам осторожно буду подавать, не придется особо бегать. — Сулла-подросток так и горел желанием угодить В. — Тут вот калитка, — дернулся он к углу, где сходились длинная и торцевая стороны короба, — я сейчас открою, заходите!

И В. уже было сломался, родовая травма была непреодолима, вильнул к калитке. Но звук отщелкнувшейся щеколды и бархатное пение петель прозвучали вдруг так оскорбительно, что все внутри В. словно взвилось. С какой стати ему брать в руки ракетку, когда это так нелепо: в штанах, в сандалиях вместо кедов.

— Нет, извините, я хочу прогуляться, — резко сказал он и быстро зашагал прочь, руки вынуты из карманов, чтобы помогать шагу их взмахом, чтобы скорее, скорее скрыться в спасительном лесу.

Спешащие шаги за собой он услышал, когда лес вокруг уже надежно сомкнул над ним ветви деревьев и В. уже не мчался на всех парах, и снова сунул руки в карманы, питая себя иллюзией свободы. Он повернулся — бывший его начальник, превратившийся в Суллу-подростка, был совсем близко, и по тому, как еще вскидывались его колени, широко взмахивали руки, было понятно, что он буквально мгновение назад перешел на шаг, а до того бежал.

— Стойте! — крикнул бывший его начальник, превратившийся в Суллу-подростка. И, не удержавшись, преодолел оставшееся между ними расстояние скорой трусцой. — Вы мне нужны, — выдохнул он, оказавшись около В. — Я в вас нуждаюсь. Мне нужно с вами поговорить. Я прошу вас. Пожалуйста.

Руки у В. извлеклись из карманов сами собой. Оставаться с руками в карманах, когда к тебе обращались с такими словами, — какую позу можно было придумать высокомернее? Хотя, говорили, юный Сулла принимал вызванных к нему на ковер, демонстративно шлифуя ногти пилкой, развалясь на кресле и нога на ногу.

— Да-да, конечно. Пожалуйста, Я к вашим услугам, — торопливо заприговаривал В., с ужасом предчувствуя, какого рода обращение предстоит сейчас выслушать. Только бы вот бывший начальник не пал перед ним на колени.

На колени бывший начальник не встал, напротив, интонация жалкой просительности жестко ощетинилась нотками, так знакомыми В. по совещаниям:

— Только вы должны мне пообещать, что никому, о чем я вам сейчас скажу… вы об этом не должны никому! Чтобы это лишь между нами!

— Разумеется, разумеется, — пообещал В. — Между нами.

— Нет, вы не поняли! Не “разумеется”, а никому, никогда, ни в каких обстоятельствах! — Его бывшему начальнику было недостаточно простого обещания, ему требовалось от В. что-то вроде клятвы.

— Даже если станут пытать, — сказал В.

Он произнес это без иронии, и его бывшему начальнику не осталось ничего иного, как посчитать это той самой клятвой.

— Видите ли… я… у меня… — начал он, взглядывая на В. и тотчас отводя от него глаза. Взглядывая вновь и вновь отводя. Страшно, страшно ему было открыться В.; собрался — и не получалось, решился — и не мог отважиться. — У нас с вами все же небольшая разница в возрасте… вы поймете… — пустился он уже совсем круговым путем — и воскликнул: — Нет! Не здесь! Не могу так. Пойдемте сядем. Немного тут. Недалеко.

— Да конечно же, — согласился В.

“Недалеко” бывшего начальника оказалось не фигурой речи — путь до места, где можно было сесть, не занял и двух минут. Через каких-то метров тридцать все так же уютно-шероховато шуршащая под ногами дорожка повернула, еще десяток метров — и глазам предстала беломраморная воздушно-ажурная чудесная беседка-ротонда. Все это время, как сделалось ясно лишь сейчас, дорожка незаметно-незаметно, но неуклонно поднималась вверх и привела их на площадку, с которой открывался такой вид, что и без всякой надобности хотелось зайти в беседку, опуститься на скамейку и предаться созерцанию. Склон холма, спускавшийся к озеру, был расчищен от кустарниковых зарослей, лишь редкие сосны, колоннами уходящие в небо, и озеро внизу было открыто взгляду всей своей просторной голубой чашей. Катера, что будоражили водную гладь, когда В. только приехал, стояли где-то на приколе, безмятежно гладкое полотно воды оживляло лишь зернышко лодки, весла, вскидываясь в воздух, взблескивали на стремящемся к горизонту солнце стеклянными каплями.

В. с бывшим начальником вошли в ротонду и сели на теплые деревянные скамьи.

— Видите ли, я к вам с просьбой, — глядя на озеро перед собой, выговорил его бывший начальник искусственно твердым голосом. — Но только между нами! — в один момент потеряв всякую твердость голоса, вскинулся он. Заискивающий Сулла-подросток вновь выметнулся из него.

— Да, между нами, — подтвердил В.

Губы Суллы-подростка сжимались, выворачивались наизнанку, показывая блестящую красную мякоть слизистой, его ломало, его корежило — он боролся с собой.

— Я знаю, вы это можете. Сотрудница из вашего отдела, ваша подчиненная… по телевизору она выступала… — сумел наконец начать он. — Я с нею разговаривал сегодня. Спрашивал у нее…

— Вызвали к себе? — не удержался В.

— А? — посмотрел на него Сулла-подросток. Вопрос В. достиг его слуха из другой вселенной. Но наконец он осознал вопрос: — Да, вызывал. И что?

— Нет, ничего. — В. удовлетворил свое любопытство. — И что она вам сообщила?

Нечаянный вопрос, которым он перебил своего бывшего начальника, вопреки опасению В., наоборот, помог тому. Сулла-подросток ощутил, что небезразличен взрослому миру.

— Что с нею было, какая проблема, она мне не сообщила, — сказал он, глядя теперь в глаза В. — Но подтвердила все, что говорила по телевизору. Вы ей помогли. Можно сказать, мгновенно. Какие-то считаные часы — и все исчезло. Что у нее такое было? Следа не осталось!

— Вы в этом уверены? — спросил В. — Мало ли что девочка навообразила себе.

— С чего ей воображать? — перебил В. Сулла-подросток. — Нет, я ей верю. Незачем ей было выдумывать.

Вера, горевшая в глазах бывшего начальника, едва не обжигала. Это была вера подростка, который уповает на могущество и всесилие взрослого мира, полностью вверяет ему себя и готов, подчиняясь его воле, на все: и жертвовать собой, и отнимать жизни других.

— Ладно, — проговорил В. — Хорошо. И что дальше?

На все, ко всему был готов Сулла-подросток, но и страшно было, все так же страшно — сделать первый шаг, как в пропасть ступить.

— Я ведь еще молодой! — вырвалось у него. — Я знаю, все у меня за спиной о том и талдычат: молодой, молодой, а на таком месте. Везунчик, выскочка, папенькин сынок… А я… я… я как старик! У меня с женщинами… я врачей облазил, чего только не предлагают… не получается, ничего не получается! Хоть какого возраста, даже с такими, в соку… иногда только — еле-еле, не пойми как… ничего, ничего!..

— Не встает? — решил В. помочь ему произнести то слово, вокруг которого его бывший начальник ходил кругами и никак не смел произнести.

— Ну, — глухо подтвердил тот.

Судорогой сострадания сотрясло В.: такой прыщавый, измученный безрезультатной борьбой с бесчисленными угрями жалкий подросток глянул на него воспаленными глазами. Как было сказать этому несчастному подростку, что взрослый мир не всесилен, что могущество взрослого мира — фикция, обман, как было отнять у него надежду?

— Все зависит от тебя самого, — неожиданно для себя перейдя на “ты”, словно рядом с ним и в самом деле сидел несчастный прыщавый подросток, произнес В. — От твоей уверенности. Уверенность — от слова “вера”. Веришь — и ты уверен. Всего-то лишь нужно: верить.

В жадности, с какой Сулла-подросток внимал его словам, была отчаянная готовность незамедлительно последовать любому повелению В.

— И что, все? — вырвалось из Суллы-подростка.

— Все, — подтвердил В.

Сулла-подросток смотрел на него взглядом, исполненным непонятной мольбы. Словно ждал от В. чего-то еще.

— Ты еще, она говорила, руки ей клал на голову, — запинаясь, выговорил он. Перейдя с В., как В. с ним, на “ты”. Но, кажется, как и В., не отдавая себе в том отчета. Похоже, и не заметив того.

Руки на голову! В. подкинуло с места, он вскочил, подступил к Сулле-подростку. И, когда руки его оказались на темени бывшего начальника, тот с благодарной подростковой доверчивостью, полностью отдавая себя во власть В., ткнулся ему головой в живот.

В. выждал несколько мгновений и отстранил его от себя.

— Вот теперь совсем все, — сказал он. Стремительно шагнул из беседки и быстро, почти бегом полетел по коричневогравийной дорожке, не представляя, в какую сторону несут ноги: туда ли, куда шел до того, или обратно. Ему было важно оставить своего бывшего начальника. Уйти от него. Он чувствовал себя мошенником. Ему было стыдно за себя перед самим собой. Тем более перед Суллой-подростком.

Как странно, как неуютно ему спалось! Спал — и просыпался с чувством, словно не спал. Лежал, проснувшийся, в ночной зашторенной мгле под гундосое пение кондиционера, и такая свежесть была во всем теле — казалось, уже не заснуть. Казалось, что не заснуть, — и вновь просыпался, а значит, спал. И то ли что-то снилось, то ли вовсе не было никаких снов. Бывает ли так — чтобы снилась черная пустота? Вот так: полная темь перед глазами, и это — не отсутствие сновидения, а собственно сам сон?

День известил о своем явлении звонком в дверь. Тем самым — словно протрепетали полные свежей утренней росы лепестки розы.

Вчера этот звонок означал появление кудлатой с дочерью, и первая мысль, когда он вскочил с постели, была о них. Но на пороге стоял прокаленный солнцем отечества до африканского кофейного глянца таджик, которому кудлатая передала полиэтиленовый пакет с тенниской В.

— Доброе утро! Как спали? — с улыбкой несказанной радости произнес он на едва внятном русском, протягивая В. плечики с его постиранной и отутюженной тенниской. Он был в том же похожем на спецовку серо-голубом костюме, что вчера, и так жизнерадостно-бодр, что казалось, у него, как у какого-то андроида, и нет никакой человеческой потребности в сне.

В. поблагодарил таджика, попрощался — тот все стоял, сияя улыбкой, не смея двинуться с места, пока дверь полностью не закроется.

В ванной на столике около умывальника лежало несколько одноразовых бритв, из массивного толстостенного стакана торчали тюбики с кремами для бритья и после бритья, ярко-красно цвел в их компании запакованный в целлофан помазок. Готовясь к встрече, на базе позаботились не только о его желудке.

В. побрился, принял душ и, немного поколебавшись, не отправиться ли завтракать в ресторан, пришел к решению никуда не идти — холодильнику до исчерпания своих запасов было еще далеко. И лишь принявшись за завтрак, он осознал по-настоящему, что непонятно, как выбираться отсюда. “Мерседес” с охранниками, что привез его сюда накануне, должен был приехать сегодня за ним или это отнюдь не разумелось? Он не удосужился задуматься об этом раньше.

Его новый мобильный огласил кухню бессмертным Моцартом раньше, чем В. сумел обдумать свою ситуацию.

Никто, кроме директора по связям, по разумению В., не знал номера этого телефона, и, отвечая, он был уверен, что услышит его голос. Однако же это был не нынешний, это был его прежний начальник. И что существенно — совсем не вчерашний подросток ему звонил, о, совсем не он! Сулла, настоящий Сулла ему звонил, уже не юный даже, а Сулла возмужавший, зрелый — так звучал его голос.

— Едешь сегодня на работу? Или остаешься здесь на уик-энд? — спросил возмужавший Сулла. И это его обращение на “ты” было совсем не похоже на вчерашнее “ты” захлебывающегося отчаянием подростка. Это было “ты” Суллы, налившегося силой, который осознал свое могущество. Это был Сулла, который подпишет составленные им проскрипции, отнимающие имение и жизнь у самых достойных, с легкостью, с какой избавляются от докучливого комара, пришлепывая его ладонью.

— Собирался поехать, — сказал В.

Ничего не успев добавить к этому, — Сулла возмужавший говорил уже снова:

— Тогда так. Машина за тобой сегодня приехать не может. Меня попросили, если поедешь, захватить тебя с собой. Через полчаса будешь готов?

Откуда был этот новый Сулла, что произошло за ночь?

— Буду готов через полчаса, — ответил В.

— Выходи через полчаса на улицу, подберу тебя, — предписал возмужавший Сулла.

Но когда В. сел в его “Ауди” и улицезрел своего бывшего начальника, он обнаружил, что получил по телефону лишь слабое представление о том, что являл собой вчерашний подросток. Презрительно-холодная властность была теперь оттиснута суровой печатью на лице его бывшего начальника, лежала отчетливым тавро на его осанке — как он сидел за рулем, какими движениями правил. Весь его облик был сгустком безжалостной властной энергии — ежесекундной готовности попирать, сокрушать, уничтожать. Глубокой синевы тени обметали ему глаза, словно он всю ночь до изнеможения занимался тяжелым физическим трудом.

— Что с тобой случилось? — не удержался, спросил В. Язык просил “вы”, но какое тут “вы”, когда к тебе — “ты”?

Сулла возмужавший так резко вдавил педаль газа — будто всаживая шпоры в бока лошади, что респектабельно-покладистая “Ауди”, казалось, прыгнула вперед, вжав их в спинки сидений. Он глянул на В. Ликование победы пламенело в его взгляде.

— Двенадцать раз! — воскликнул он. — Всю ночь! Спал, может быть, часа два. Двенадцать раз, и подряд, подряд!

— Что двенадцать? Что подряд? — не поверил себе, правильно ли понял его, В.

— Что! То, — отозвался возмужавший Сулла. — О чем вчера говорили? “Будь уверен” — и на тебе! Она уже не может, а я еще и еще. Еще и еще!

Сулла возмужавший и в самом деле говорил о своей мужской силе! Вот с чем были связаны изменения в его облике, вот откуда были синяки под глазами. И что же, неужели причиной тому явилась их вчерашняя встреча?

— Видишь, все нормально, — пробормотал В., не зная, как еще откликнуться на сообщение бывшего начальника.

Но возмужавшему Сулле было мало такого отклика. Ликование победы рвалось из него раскупоренным шампанским.

— Тут одна есть, в обслуге работает, не первой свежести, но такая… формы, стать, глазами как брызнет! — переметывая взгляд с дороги на В. и обратно, продолжил он свои откровения. — Ты, наверно, мать ее видел, управляющей здесь, прическа у той клоками, не спутаешь ни с кем. В общем, выхожу вчера вечером из ресторана, и дочка эта, коза такая, бежит на меня. Как брызнула блядскими этими своими — у меня колом! А я ее и не касался! Всегда на нее облизывался, и она вроде всегда на меня стреляла… И двенадцать раз, двенадцать раз, всю ночь!

— Неужели считал? — по-прежнему не зная, как отвечать на это победное ликование, бросил В.

— Считал, — подтвердил возмужавший Сулла. — Моя тебе признательность. Невыразимо тебе благодарен. Но только… — Он правил машиной, будто вел легионы в наступление, а сейчас как дал им отмашку приготовиться к последнему решительному приказу. — Но только никому ничего! Никому ничего, я требую. Ни слова. Все между нами.

— Между нами, — согласно кивнул В.

До раскрашенных в цвета шлагбаума ворот посреди леса домчались во мгновение ока. А после ворот скорость, что развил возмужавший Сулла, стала уже чуть ли не сверхзвуковой, ему пришлось сосредоточиться на дороге, он замолчал, и В., получивший возможность отдыха, с облегчением откинулся затылком на подголовник, закрыл глаза.

Саднила, не отпускала мысль: если все происшедшее не случайность, если это и в самом деле связано с ним, В., то случайно ли бывшему начальнику попалась на пути дочь кудлатой? Если не случайно, то, получается, нынешней ночью она понесла от возмужавшего Суллы?

Но кто ему мог дать ответ на этот вопрос? В. открыл глаза и, отрывая голову от подголовника, спросил:

— Ты предохранялся? — Хотя и знал, что ему ответит его бывший начальник.

Сулла, несмотря на сверхзвуковую скорость, стрельнул на В. взглядом:

— Еще чего! Удовольствие себе портить?

— А если у нее как раз дни, когда беременеют?

— Ее дело, — не отрываясь теперь от дороги, ответствовал возмужавший Сулла. — Она не возражала, так мне что же об этом думать.

— А если вдруг все же ребенок? — В. не мог так вот просто отцепиться от него.

— Ну, так уж сразу! — Пренебрежительность прозвучала в голосе возмужавшего Суллы. — Еще и доказать надо, от кого. А тебе что до этого? — Вот тут он повернул голову к В., ожидая его ответа, и мчащуюся по пустынной гудронке тяжелым снарядом машину тотчас повело в кювет.

— Смотри на дорогу! — крикнул В.

Возмужавший Сулла автоматически придавил тормоз, их бросило на ремнях вперед, и они оба немного не пробурили макушками лобовое стекло.

— Вот сейчас бы ни мне, ни тебе не было бы ни до чего дела, — сказал В.

— Не ссы! — выправляя машину, с кипящим азартом, как ведя легионы на приступ неприятельской крепости, возопил возмужавший Сулла. — Ништяк! Нам с тобой теперь ничего не страшно! Море по колено, и горы по пояс!

“Горы по пояс” — такое В. слышал впервые.

“Фольксваген” В. мирно стоял около заводоуправления, там, где В. вчера его и оставил.

Возмужавший Сулла взлетел по крыльцу впереди В. и, уходя от него в отрыв, с верхней ступени бросил через плечо:

— Звони вечером, если буду нужен. Подвезу.

Мимо дежурного на вахте В. хотелось прошмыгнуть невидимым призраком, и странное дело — получилось: дежурный не обратил на него никакого внимания, словно В. отвел ему глаза.

Или отвел? Может быть, он мог, пожелав, и такое?

Директор по связям был уже в кабинете. Сидел за своим столом с заткнутым за ворот белоснежным жабо салфетки, с вилкой, с ножом в руках, повизгивал ими о фарфор тарелки, и запах, что растекался по кабинету, с непреложностью свидетельствовал о чем-то мясном, жареном и жирном.

— А? Каково? Видишь? — не отвечая на приветствие В., крикнул директор по связям. Воздел руку с вилкой, на которой приготовленным к жертвоприношению агнцем сидел отрезанный кусок мяса, и потряс ею. — Уписываю за обе щеки!

— Приятного аппетита, — пожелал В.

— Не понимаешь ничего?! — иерихонской трубой взревел директор по связям. — Сахар у меня нормальный! Без инсулина! Трескаю свинину, как молодой, и без инсулина!

— И что? — В. не понимал, что это значит.

— У меня сахар нормальный без всякого инсулина! Не кололся, а нормальный! Понятно теперь? — Счастливая улыбка, взбурлив, затопила лицо директора по связям полноводной рекой. Он сорвал с себя салфетку, швырнул на стол, схватился за колеса, покатил, энергично работая руками, навстречу В. — Дай я тебя расцелую! Не могу, киплю весь! Без инсулина!

Директор по связям, не тормозя, накатил на В., поймать его за плечи пришлось В., для чего вынужден был наклониться, и директор по связям схватил В. в объятия, притянул к себе и мощно, взасос поцеловал в губы. Отвел от себя — и снова притянул, снова поцеловал.

— Да что вы… это уж слишком… и вообще… — прикладывая силу, чтобы вырваться из его рук, заприговаривал В. — Я же просто… это совпадение. Вы напрасно так, это безрассудно, вам следует быть осторожным с едой.

— А ты на что рядом? — громогласно вопросил директор по связям. — Если что — подстрахуешь! Подстрахуешь?

— Если вы верите, — сказал В. — Я конечно.

— Я здесь специально сижу: тебя жду, — как отвечая на непроизнесенный вопрос В., пробурлил директор по связям. — Чтобы похвалиться перед тобой! Чтобы поблагодарить! Вот поблагодарил. — Он взялся за поручни колес и принялся разворачиваться. — Пойду доем. Не против?

— Не против, естественно, — ответил В.

— А ты и не имеешь права быть против. — Из гремящей бурными перекатами шумной реки лицо директора по связям сделалось суровым омшелым камнем. — Я твой начальник. Как я сказал, так и должно быть.

— Какое-то новое задание? — В. уже начал привыкать к манере директора по связям приступать к любому делу с иносказания.

— Новое! — Директор по связям хохотнул и покатил на свое место. Докатился, взял со стола брошенную салфетку, принялся прилаживать ее обратно к себе на грудь. Приладил и разомкнул суровые каменные уста вновь: — С главным бухгалтером знаком?

— Знаю главного бухгалтера. — Перед внутренним взором В. тотчас предстал мясистый писклявый человек в костюме, стоившем целое состояние.

— Вот свяжись с ним, — распорядился директор по связям. — Там у него сегодня налоговая шебуршать будет, бумажки перебирать. Спроси, когда подойти. Посиди там. Просто посиди, вот как на переговорах вчера. Грешков-то у кого нет. Не надо же нам, чтобы нас, как за причинное место, за грешки наши взяли? Совсем не надо. Да ведь?

— Разумеется, — вынужден был ответить В.

— Ну вот. Давай, — благословил директор по связям. И, подняв с тарелки вилку с насаженным на нее жертвенным агнцем, отправил того в рот.

Часа два В. просидел в бухгалтерии, бессмысленно пялясь в монитор чужого компьютера на чужом столе и поглядывая на обосновавшихся за чужими компьютерами налоговиков, только в отличие от него шурующих в открывающихся им страницах документации с полной осмысленностью. Сидел, пялился и полагал, сидеть ему так и сидеть, может быть, и до конца дня, а то и не только сегодня. Однако эластично замассировавший ляжку виброзвонком новый телефон разразился голосом барби-секретарши, и та передала ему просьбу директора по связям срочно вернуться на рабочее место. Срочно вернуться, повторял про себя В., с удовольствием выбираясь из-за стола и направляясь к выходу из бухгалтерии. Что бы это значило? Странно.

На межмаршевой площадке лестницы в компании все того же сотрудника своего сектора, с которым В. видел его здесь и раньше, стоял-курил коллега. Проскользнуть мимо него невидимым, как мимо дежурного на вахте, не удалось. Коллега узрел его и, выставив руку с сигаретой подобием шлагбаума, незамедлительно заступил дорогу.

— Привет-привет! — произнес он. — Значит, решил по целительству ударить? Белым халатом закамуфлироваться? Поможет, думаешь, камуфляж?

Следовало, наверно, молча отвести шлагбаум его руки и двигаться дальше, но память о том, как приходил к нему за помощью, пусть обрести ее и не удалось, была сильнее неприязни. В. остановился.

— Да ты сам-то веришь в эту ахинею с инопланетянами? — спросил он.

— А что же мне, верить, что ты Христос? — не убирая руки, вопросил коллега.

— А я разве это утверждал?

— Вот-вот, Христос, тот тоже все околичностями говорил, и про себя в том числе, до сих пор эту шараду разгадывают.

— Хочешь сказать, он был инопланетянином? — Совсем не саркастично у В. это вышло, как хотелось, а тяжело, мрачно, почти с надрывом.

Коллега согнул шлагбаум в локте, сунул сигарету в рот, споро затянулся, и снова рука его превратилась в шлагбаум.

— Мне до него дела нет. Он когда был? Две тыщи лет назад. А ты — вот! Тебе сотрудничество предлагают, благополучную жизнь — лови шанс.

— Позволь. — В. тронул загораживающую ему путь руку коллеги. Тот, выжидательно глядя на В., не шелохнулся, и В. шагнул на его руку, повел в сторону. Сопротивление коллеги было чисто декоративным, особого усилия, чтобы сломить его, прилагать не пришлось.

— Смотри не пожалей! — крикнул коллега ему уже в спину. — Не будет тебе спокойной жизни. Бандюки голову не оторвут — разоблачим как врага земной цивилизации. Инопланетянам у нас тут не место. В зоопарк за решетку посадим. С табличкой на клетке. И детей смотреть на тебя водить станут, пальцем показывать!

Как если бы он вляпался со всего маха во что-то скользкое, липкое, заплесневелое — такое было чувство у В. Со всего маха, и руками, и лицом, и на губах — вкус этой осклизло-засплесневелой гадости.

Отряхиваясь от нее подобно собаке, вылезшей из воды на берег, В. и вошел в приемную директора по связям. Барби-секретарша при его появлении вскочила со своего места, словно собираясь броситься к нему, но осеклась и, не издав ни звука, однако не отрывая от В. как бы встрепанного взгляда, опустилась обратно.

— Что? — приостанавливаясь, спросил В.

Ничего, нет, ровным счетом, все так же молча — птичьим движением — подергала головой барби-секретарша. Встрепанный ее взгляд раскосматился, казалось, еще больше.

А ничего, так нечего так на меня смотреть, отозвался про себя В., открывая дверь в кабинет директора по связям и ступая в него. Ступил — и в тот же миг ему стало ясно, что выражал собой взгляд барби-секретарши. По кабинету с так хорошо уже знакомой В. бесцеремонной хозяйскостью прохаживались те двое из трехбуквенной аббревиатуры, что заявлялись к нему домой среди ночи после разъезда гостей — пасмурно-суровый младенческолицый и сизощекий со сжимающимися в нитку губами и шильчато-колющими глазами. Истинный же хозяин кабинета в его глуби за своим столом производил впечатление чужеродной личности, неизвестно как и на каком основании попавшей сюда. Казалось, он здесь только из милости, такое читалось во всей его позе.

— А вот и ты! — воскликнул директор по связям (совсем не с той громогласностью, что можно было бы ожидать), руки его заходили над колесами двумя мощными шатунами, и коляска одолела расстояние до двери, пронесясь со скоростью гоночного болида. — Нормально там? — вопросил он, останавливаясь возле В. Но не стал дожидаться его ответа. — Прервись, прервись, ничего! Побудут там без тебя. Побеседуй вот тут. Вы, знаю, знакомы. — Снова взметнул руки подобно шатунам, вильнул, огибая В., и направил себя в дверной проем, предоставляя кабинет в полное пользование своих хозяйствующих гостей.

— Ай-я-я-я-ай! — только за директором по связям закрылась дверь, укоризненно закачал головой младенческолицый. Пасмурно-суровое его лицо выразило горчайшее и ужас до чего непритворное сожаление. — Как же так? Жена разыскивает, волнуется, убивается, с ума, можно сказать, сходит, а он от нее бегает! Разве так можно?

— Что вам до моей жены? — угрюмо проговорил В. Он, как остановился, войдя, так все и стоял на том же месте.

— Что нам до вашей жены? — младенческолицый хотел изумиться, но на ходу передумал и вылепил на лице мину глубочайшего огорчения. — Как же иначе? Мы… ответственны за нее. Как и за вас. За вас обоих. Что это вообще такое: вам угрожают, а вы — будто мы к вам и не приходили, не обращаетесь к нам. А мы вам для чего телефоны свои оставляли? Чтобы в трудный час, в трудную минуту… не она должна нам была звонить, а вы!

— Давайте рассказывайте, — подал издали голос сизощекий. Отодвинул от стола для совещаний стул, сел и указал на стул напротив себя: — Садитесь. Кто на вас наезжал? Что за люди? Что хотели?

А в самом деле, как странно, думалось В., пока шел до указанного места, почему ему не пришло в голову обратиться к ним? Даже не представил себе это как вариант!

— А жена вам разве не рассказала? — спросил он, опустившись на стул.

Младенческолицый между тем проследовал за ним и, с грохотом двинув весь ряд стульев, сел рядом.

— Жена рассказала, — отозвался он, как огрызнулся. — Но нам желательно услышать вас. Из первых, так сказать, уст. Прежде чем прийти к какому-то заключению.

— И прежде чем реально что-то предпринимать, — позволил себе снова подать голос сизощекий.

А что же, а что же, прозвучало в В., пусть они. При их-то возможностях.

— Сегодня у меня крайний срок, — сказал он. — Такое мне выставлено условие. Я должен найти по фотографии человека…

И снова, уже в который раз, стало оживать в его памяти двухдневной давности происшествие, и снова он сидел, наслаждаясь тесным объятием воды, в ванной, снова, обмотавшись полотенцем, шаркал к двери на требовательный звонок, снова демонстрировал своим незваным гостям, как он сейчас ступит в воду, — и она, вместо того чтобы принять в себя, оттолкнет ногу, словно прозрачный твердый кристалл. А и другое, о чем не стал рассказывать своим нежеланным знакомцам из трехбуквенной аббревиатуры, оживало, расцветало попутно в памяти яркими ядовитыми цветами: поход к гуру в его свежеотремонтированный особняк, поход в подвал к коллеге, где тот обретался в качестве уфолога…

— Вот, собственно, все, — завершил он свой корявый рассказ, тотчас принимаясь гасить в себе разбуженные воспоминания. Хотелось немедля загнать их так глубоко, чтобы от них остались торчать наружу одни макушки.

— И что это за человек, которого они просили вас найти? — с неожиданной живостью задал вопрос сизощекий.

— Понятия не имею, — ответил В.

— А где фотография? Фотографию дайте посмотреть! — с хищностью коршуна на зазевавшегося суслика, не давая опомниться, налетел на В. младенческолицый.

Не очень приятно было почувствовать себя этим сусликом. В. внутренне поежился.

— Нет фотографии. — Он зачем-то развел руками. Словно этим жестом можно было придать своим словам убедительности.

— Куда же она делась? — Сизощекий всем видом выказал В. свое неверие ни его жестам, ни тем паче словам.

Пришлось объясняться. Сизощекий смотрел на В., как если бы В. был нашкодившим учеником, приведенным на выволочку к директору школы, а он тем самым директором, видящим шкоду насквозь и прозревающим любую ложь, которой шкода еще лишь собирается разразиться.

— Но никуда же она не могла деться, — уронил сизощекий этим суровым прозорливым директором, когда нашкодивший ученик завершил свои объяснения. — Раз вы не видели ее после того, как держали в руках, значит, она где-то в квартире.

— Надо ехать ее искать! — тут как тут объявился со своим пониманием вещей младенческолицый.

— Надо ехать, — подтвердил сизощекий.

Странное дело, они проявляли больший интерес к фотографии, к тому, кто там изображен на ней, чем к той двоице, что заявлялась к нему.

Не хотелось, о, как не хотелось В., чтобы по его квартире шаталась эта парочка. Но вместе с тем — пусть порыщут. Может быть, у них собачий нюх, и обнаружат фотографию по запаху? Ко всему тому он все равно собирался сегодня заехать в квартиру, напихать в чемодан каких-то вещей, а при соглядатаях делать это или без них — все едино.

— Что ж, поехали, — согласился он. — Прямо сейчас?

— Не через век же, — осклабясь, выдал младенческолицый. Должно быть, ему помни?лось это родом шутки.

В приемной у края стола барби-секретарши покорным кроликом сидел директор по связям и с тихой кротостью пил капучино из высокой толстостенной фаянсовой чашки, всей грубостью своего облика откровенно контрастировавшей с аристократичностью тех чашек, в которых подавался ему кофе в кабинет. Да-да, конечно, о чем разговор, понимающе откликнулся директор по связям на объяснения В., что должен сейчас отъехать с представителями трехбуквенной аббревиатуры по делам.

Не без замирания сердца открывал В. квартиру. Вдруг эта двоица из аббревиатуры в сговоре с женой, специально вытащили его сюда, и ему сейчас предстоит встреча, но нет: квартира встретила тишиной. Да и сизощекий с младенческолицым повели себя так, что мысль о возможном сговоре с женой тотчас отпала: едва вошли, тут же брызнули в разные стороны, стремительно обежали квартиру — и в самом деле напомнив собак-ищеек — и сошлись уже в комнате, где сидели с В. при прошлом их посещении квартиры.

— Давайте-давайте, припоминайте, когда вы держали в последний раз фотографию перед глазами, — стоя посреди комнаты с руками в карманах брюк, потребовал от В. сизощекий. — В комнате здесь? В прихожей? В ванной? Что делали при этом?

— Что при этом делал? — переспросил В. Смысл заданного вопроса не дошел до него. Он был оглушен. Он чувствовал себя пришедшим на пепелище. Это был его дом — и все это уже не было его домом. Следы поспешного бегства жены — разбросанная одежда, вываленная на стол многоцветной грудой косметика, извлеченные из потаенных мест и брошенные на полу сумки, полиэтиленовые пакеты разных размеров и мастей — как свидетельство их прежней, счастливой жизни — сообщали о том, что она все же вняла его увещеванию и оставила квартиру.

— Ну? Когда, вам помнится, вы в последний раз видели фотографию? Где это было? — потормошил В. младенческолицый. — Где? Вспоминайте! Они ушли, вы дверь закрыли, и куда вы потом?

Ярко и отчетливо, словно некое голографическое изображение предстало перед глазами, В. увидел, как он, закрыв дверь за участковым с бородачом, направляется обратно в ванную, ступает в воду — и погружается в нее, и фотографии в руках у него уже нет, а только что еще была, точно была, в прихожей он ее не оставил.

— И куда же она могла исчезнуть? — нетерпеливо перехватил инициативу допроса сизощекий.

— Вы в ванной до того что делали? — бойко развил его вопрос младенческолицый. — Читали, говорите? Гоголя, да? И где у вас этот Гоголь был?

— В Гоголя своего вы фотографию положили, — совершил умозаключение сизощекий. Выдернул руки из карманов и провел указательным пальцем по верхней губе — с одной стороны от носа, с другой, словно разгладил несуществующие усы. — Где ваш Гоголь?

— Давайте сюда Гоголя! — не без восторга произнес младенческолицый. И от переизбытка чувств звучно хлопнул рукой об руку. После чего продемонстрировал знание классика: — А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!

Если не восторг, то нечто подобное изумленному восхищению испытывал и В. Теперь он ясно видел, как сунул полученную фотографию в томик Гоголя, полез с этим томиком в воду, обдав его еще веером брызг, и больше не раскрывал, а после поставил на место в книжном шкафу, где, надо думать, тот и стоял по сию пору. Сизощекий с младенческолицым были настоящие ищейки!

— Ну-ка, ну-ка! Дайте-дайте! — хищно потянулись оба к фотографии, когда В., открыв шкаф, извлек нужный том Гоголя, а из него и фотографию. Отобрали ее у В. и жадно впились в изображение.

— Вот ничего себе! — воскликнул потом младенческолицый, отстраняясь и выпуская из рук фотографию.

— Да уж, да уж…. — протянул сизощекий, и пальцы его тоже разжались — как если бы этот листок фотобумаги в один миг сделался неимоверно тяжел, — и фотография с сухим легким стуком легла на пол.

— Кто это? — Реакция их на фотографию была такова, что неизбежным образом заинтересовало наконец и В., кто же это изображен на ней.

Вместо ответа, однако, немного погодя получил вопрос он сам. И вопрос этот, не оставляя в том никаких сомнений, свидетельствовал, что вот теперь-то личности тех, кому понадобился человек с фотографии, их озаботили.

— Еще раз: кто к вам приходил? — спросил сизощекий. — Ваш участковый? И второй с ним кто?

— Вот второй-второй. Кто такой? — нажал младенческолицый.

— Откуда ж я знаю? — удивился В.

— Ну, обрисуйте, обрисуйте! — взвился младенческолицый.

Но у сизощекого уже родилось другое решение.

— Какой толк: обрисовывай, не обрисовывай, — осаживающе махнул он рукой. — Давай срочно участкового в разработку. Дальше увидим. — Шильчатые глаза его вонзились в В. — А вы оставайтесь здесь. Вещички собрать хотели? Вот собирайте. Ждите.

— Чего? — вырвалось у В.

— Чего-нибудь, — ответствовал младенческолицый. — Как мы сейчас вам скажем? Видите, как обстановка меняется. На глазах.

— Что мне здесь сидеть. Я на работу поеду, — сказал В. Ему вспомнилось, как он торчал в бухгалтерии, тупо пялясь в монитор с чужими, непонятными документами. — У меня там… обязанности.

— Да бога ради. Поезжайте. — Сизощекий вынул из него свои шила. — Обязанности надо справлять.

— Работа есть работа, работа есть всегда. Хватило б только пота… — пропел младенческолицый. Он был подкован не только в классике.

Никакого дела не было уже им до В.

Оставшись один, В. вернулся в комнату, где они только что были втроем, поднял с пола фотографию, вгляделся в гладко выбритое, с уплывающим к ушам вторым подбородком, бесцветно-невыразительное лицо изображенного на ней человека, впервые по-настоящему удивившись, что им так интересуются, и вдруг произошло странное, подобное тому, что в студии гуру: сквозь фотографию проступило другое лицо — его же, но не уплощенное навечно затвором фотоаппарата, а живое, в своем трехмерном объеме, со всей игрой мимческих мышц: моргали веки, кривились, принимая в себя слегка потемневший от слюны кончик сигары, губы. Человек курил сигару, расположившись в шезлонге на просторной деревянной террасе, укрытой от солнца черепичным навесом плоской крыши, солнце косой узкой полосой лежало пока лишь на дальнем конце террасы, ему еще долго предстояло добираться до шезлонга. Человек был в холодящем, должно быть, тело золотисто-зеленом шелковом халате, схваченный небрежным узлом пояс распустился, полы халата на могучем животе разошлись, и в проем выглядывал бравый русоволосый лобок с топорщившимся под ним красноклювым воробушком. Нега и счастливая ублаготворенность читались во всей позе человека в шезлонге.

Открывшаяся картина была так отчетлива, так внятна в каждой своей детали, так реальна, что В. овеяло холодком потрясения. Но мало того: непостижимым образом таинственная оптика уменьшила взятый начально план, показав общий вид особняка с тенистой террасой, а там и озеро, на берегу которого, под тремя кучно растущими соснами, стоял особняк, и В. понял, что это за место. Это было то самое озеро, где он сейчас обитал сам. Только другой, противоположный его берег. Тот, который въяве он видел вчера издали.

Показалось ему или нет, когда грузил чемодан в багажник “Фольксвагена”, что за редким дневным рядком машин на дворовой стоянке мелькнуло мясистое широкое лицо охранника с имперским орлом на груди? А впрочем, если и так. В. сейчас было все равно. Случившееся с ним четверть часа назад, когда взял в руки фотографию, заливало его холодным, ознобным огнем, он леденел, сгорал в нем, обугливался, обращался в прах. В. выгребал из гардероба вещи, напихивал чемодан, спускался по лестнице на улицу, — но он ли это был? Кто-то другой это был, его материальный двойник, он настоящий леденел, обугливался, обращаясь в прах, а праху какое дело до вещного мира?

В. сел за руль, тронулся, выехал на улицу, но нет, не на работу, как оповестил сизощекого с младенческолицым, он направлял машину. Никуда он ее не направлял — вот если совсем точно. Он даже не отдавал себе отчета, где едет, куда сворачивает. Просто жал на газ, просто рулил, и горела на светофоре стрелка свернуть направо — сворачивал направо, горела налево — сворачивал налево. Прямо-направо-налево-прямо — чтобы в конце концов упереться в тупик, дальше дороги нет, куда припоролись, господин инопланетянин?

В. сбросил газ, нажал на тормоз и огляделся. Дорога привела его не просто в тупик, а к храму. Увалистая, похожая на каменный сундук с куполами, двухэтажная белостенная церковь зияла выдвинутой вперед распахнутой дверью, словно раскрывшая ладонь в ожидании подаяния нищенка.

Сила, повлекшая В. выбраться из машины, была, казалось, вне его, а не в нем. Внутри в церкви оказалось совсем не так темно, как мнилось с залитой жарким полдневным солнцем улицы. Освещенные падавшим из окна где-то под потолком веселым рассеянным светом прохладные ступени вели вверх. Марш, другой — и В. оказался в просторном безлюдном притворе. Стояла пегая лаково-коричневая конторка, на ней такой же пегий деревянный ящичек, набитый разграфленными длинными листками бумаги, “За здравие” и “За упокой” было написано на листках. Теснились шаткие стеллажи с рядами духовных книг, стойкой ресепшена широко разметнулся поблескивающий стеклом плоской витрины с иконами и крестами высокий прилавок, за которым, едва виднеясь макушкой головы в аккуратном белом платочке, бабочкой-капустницей сидела выцветшая чистая старушка, перекладывала из одного полотняного мешка в другой просфоры. “Что вам?” — с немым вопросом в выцветших глазах подняла она взгляд на В.

В. осознал: он не знает, что ему нужно. Вошел, поднялся… зачем? Хотя нет, понял он следом. Ему нужно здесь то же, за чем приходил к коллеге в его подвал. За чем к гуру жены в его особняк. Только если туда он приходил за конкретной помощью, то здесь он ни на что конкретное не рассчитывал. И туда он пришел своим выбором, сюда его привело.

— Кто-нибудь из священнослужителей есть? — спросил он.

— Батюшка-то? — отозвалась бабочка-капустница.

— Батюшка-батюшка, — подтвердил В.

Бабочка-капустница заволновалась в своем гнезде: привстала, поднялась в рост, оказавшись немногим выше прилавка, и вся потянулась куда-то за спину В. Она хотела услужить В., наилучшим образом разрешить его проблему, к которой, хотя и не ведала, что за проблема, вот так неожиданно оказалась причастна. В. невольно оглянулся. Притвор был пуст, воздух прозрачен.

— Отец настоятель в храме там. Посмотрите, кажется, еще не ушел, — разрешилось наконец ее волнение словами.

— Там, в храме… где? — В. удивился, куда его направляет заботливая капустница. Он полагал, что и без того в храме.

Пришлось просвещаться, что притвор — не храм, а собственно храм — это та центральная часть здания, где и проводятся службы, и оказалось, что вход в эту центральную часть как раз у него за спиной, с другой стороны лестницы, — вот почему капустница так заглядывала ему за спину.

— Креститься хотите? — с радостью соучастия, проникновенно заглянула капустница теперь ему в глаза.

— Да был когда-то в детстве крещен, — отозвался В. Нет же, не ради беседы с этой добросердечной капустницей влекло его сюда через полгорода.

— Ну вот поспешите, поспешите, а то закончилась служба, уйдет, — напутствовала его капустница.

Батюшка и в самом деле уходил. В. столкнулся с ним у самого входа в молельное пространство, и если бы не предупреждение капустницы, то упустил бы, не опознав в нем священника: батюшка был одет точно так, как сам В., в светлых летних брюках и легкой рубашке с коротким рукавом, только обильная седая борода и выдавала род его занятий. Он спешил и, мельком, без интереса глянув на В., собирался пронестись мимо, — В. заступил ему дорогу.

— Вы настоятель, я не ошибаюсь? — Некрасивым выкриком у него это вышло, лихорадочно, дерганно.

Батюшка, хотя на лице его и во всех движениях выразилось неудовольствие, остановился.

— Да-да, я, — откровенно против желания ответил он.

— Мне требуется поговорить с вами, — сказал В.

— Это срочно? — Не хотелось, нет, не хотелось отцу настоятелю останавливаться на всем бегу и разводить турусы с незнакомым человеком. — Давайте позднее. Я часа через три вернусь, и перед службой, да? — Он ласково улыбнулся, ступил в сторону, собираясь уже бежать дальше, считая, что дело решено.

— Нет, мне нужно сейчас. — В. не мог откладывать разговора. Что там еще случится за три часа. — Я надеюсь, что ненадолго вас задержу.

— Слушаю вас, — словно вздохнув, произнес отец настоятель, делая шаг обратно к В. — Только в самом деле недолго.

Но как это все, чтобы не бестолково, с чего начать, какими словами, смятенным вихрем взвилось в В.

— Мне бы хотелось знать… — начал он. Нет, не то. — Видите ли, я… — При чем здесь “видите ли”, возопил он про себя.

Священник нетерпеливо, однако с профессиональной выдержкой взирал на него. Надо полагать, косноязычие исповедников было ему вполне привычно. Только В. намеревался не исповедоваться.

— Вы, наверное, слышали об этом случае на Запрудном, — приступил В. к своему объяснению заново. Кажется, так было более верно. — Человек по воде… яко посуху. По телевизору еще все показывали.

— А, да-да, слышал, — священник оживился. — Прихожанка одна моя как раз там была, рассказывала. По телевизору тоже видел. И что?

— Мне нужно знать, как церковь относится ко всему этому, — поторопился ответить В. — Как вы конкретно?

— Никак, — священник равнодушно пожал плечами.

— Никак? — В. почувствовал, что вновь теряет обретенную было устойчивость и его сейчас опять понесет в косноязычие. — Почему же?

— А почему церковь должна к этому как-то особенно относиться? — На этот раз священник не пожимал плечами, но было ощущение, что пожал.

— Как же…. — Не ожидал, никак не ожидал В. подобного развития разговора. — Вы все же сталкиваетесь с такими вещами.

— Впервые в жизни, — с прежней короткостью ответствовал священник. Но, видимо, потерянное лицо В. заставило его ощутить неловкость. — А почему это вас так волнует? — спросил он.

Дышащая холодной мглой бездонная пропасть зияла у ног. В. зажмурился — и так, с крепко смеженными веками, ступил вперед.

— Да это я и есть тот, кто по воде, — сказал он, внезапно охрипнув.

Впервые за время, что они разговаривали, в глазах священника возник интерес.

— А, вон что, — проговорил он. — Понятно теперь. И вы этим обескуражены. Еще бы. Кто бы ни был.

— Я не обескуражен! — воскликнул В. — У меня вся жизнь рухнула. Жил и… нет жизни! Я теперь все равно как в пустыне.

— Странно было бы, если бы по-другому, — отозвался священник.

В. летел, летел в клубящуюся холодной мглой пропасть, и не было ей дна.

— И еще я, судя по всему, — все так же охрипшим голосом сказал он, — могу исцелять. И вижу прошлое. И удаленное на расстояние. Ни с того ни с сего все это... Вдруг. Что это все значит, может церковь мне объяснить?

Священник внимал ему, как если бы В. повествовал о чем-то если и не обыденном, происходящем сплошь и рядом, то все же отнюдь не сверхестественном, и что-то снисходительное сквозило в том интересе, что было загорелся в его глазах, когда В. открылся. Словно В. открылся в какой-то несущественной болячке, в не стоящем особого внимания проступке.

— Но только не ждите от меня чего-то похожего на научное объяснение, — произнес священник. — Понимаете?

— Конечно, конечно, — ничего пока на самом деле не понимая, поспешно подтвердил В.

Объемный, кругло раздутый, траченый черный портфель вдруг оказался в руках у священника. Священник ступил в сторону и поставил портфель на пол — словно освобождая себя от груза, который будет препятствовать ему сейчас в его объяснениях.

— Такое вам послано испытание, — развел он перед собой руками и, сведя их, переплел пальцы. — Искушение такое. Кому что, а вам эти способности. Кому болезнь посылается, кому нищета, кому бездомье, кому слава. И слава, да, тоже тяжелое испытание, искушение славой — о, страшная вещь. Не позавидуешь, на самом деле…

— Но это все обычное, житейское, это много кому дается! — едва не в отчаянии перебил его В. — А это… это же… — Он не мог найти подходящего слова.

— А может, это через вас — в поучение миру, — не обратив внимания на его восклицание, продолжил священник. — Или, опять же, в испытание. Может быть, и так. Не нам, людям, судить, мы не знаем. Вы, простите, крещены?

Второй раз за последние пять минут В. пришлось сообщать о своем детском крещении. Где-то годика в два, во время какой-то тяжелой его болезни, когда уже казалось… — история, что за пору детства и отрочества излагалась ему при случае тысячу и один раз.

— Но в церковь, я понимаю, не ходите? — более утвердительно, чем вопросительно, осведомился священник.

— Не хожу, — подтвердил В.

— А как вы можете быть уверены, что это все вам от Бога, а не от дьявола?

— Может так быть? — выскочило из В. Тут же, впрочем, он поспешил добавить: — Это имеет значение?

— Вы же хотите объяснения, — сказал священник.

— А как различить? — не в силах уловить, куда клонится их разговор, недоуменно спросил В.

Священник расцепил переплетенные пальцы и снова развел руками. Казалось, он хочет признаться в своей беспомощности. Однако разверзшаяся пауза разрешилась словами, которых В. не ждал, но которые, едва прозвучали, осознались им именно теми, что требовались:

— А вы крестным знамением себя осенять пробовали? Перекреститься, иначе.

— Нет, не пробовал, — признался В.

— Давайте попробуем? — предложил священник, кивком головы приглашая В. пройти туда, откуда вышел несколько минут назад сам. И, не дожидаясь согласия В., двинулся к арочному проему в стене.

В. бросился следом. Священник ступал быстрым широким шагом, В. догнал его чуть ли в центре храма.

— Попробуем? — оборачиваясь к В., с ободряющей улыбкой повторил священник. — Крестились когда-нибудь? Умеете?

В. молча пожал плечами. Голос у него теперь пропал совсем. Нет, не крестился, не умею, хотел он выразить своим безгласым ответом.

— Сейчас научимся, — продолжая все так же ободряюще улыбаться, проговорил священник. — Складываем таким образом три перста, — вытянул он перед собой руку, сложив щепотью большой, указательный и средний пальцы, — другие два подгибаем — и осеняем себя крестным знамением. — Давайте-давайте, — понукнул он В., — повторяйте за мной.

В. сложил, подогнул, вознес вслед за священником сложенные щепотью пальцы ко лбу.

— И вот, в присутствии святых икон, — повел священник другой рукой, указывая на иконостас, — произносите: Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь, — спотыкаясь, но старательно, внятно каждое слово повторил за священником В. Впервые в жизни перекрестившись. Чувствуя, как некрасиво, коряво у него это вышло.

— Вот и отлично. Вот и все. А уж дальше как воля Божья будет, — необыкновенно радуясь, словно бизнесмен, провернувший исключительно выгодную операцию, заспешил священник двинуться к выходу. И подтолкнул В. раскрытой ладонью в спину. — Идемте, идемте. Мне пора, некогда мне совсем. В больницу мне нужно. Соборовать человека, причастить. Вдруг не успею. Непричащенным уйдет — какой грех на мне!

За этими словами они вышли в притвор, достигли сиротски стоявшего на полу портфеля, и священник поднял его.

— Так и что же… — запинаясь, выговорил В., — и все?

— И все, и все, — весело отозвался священник. — Живите с этим. А там как воля Божья будет. Как кривые, хромые, горбатые живут? Вот так и вы.

— Нет, подождите… — В. еще не мог прийти в себя, что-то вроде головокружения было у него. — По-вашему, это нечто вроде уродства? Типа горба?

Священник не счел нужным ответить на его вопрос.

— Давайте через три часа подходите, — быстро, уже на ходу, подлетая к лестнице и запуская себя по ней вниз, проговорил священник, — В. ничего не оставалось, как следовать за ним. — Тогда и продолжим разговор. Исповедуетесь, службу отстоите, а завтра причаститесь.

В. не был готов ответить согласием. Но и сказать “нет” не был готов. Ни к чему он не был готов.

— Может быть, подвезти вас до больницы? — спасательным кругом явилась к нему мысль.

— Спасибо, сам за рулем, — стремя себя впереди В. к распахнутой в ослепительный солнечный жар двери внизу, отказался священник.

Красная “Мазда” был автомобиль у священника. Взяла она с места с тою же резвостью, с какой ее владелец сбегал по храмовой лестнице. Сидя в своем “Фольксвагене”, В. смотрел, как “Мазда” развернулась на площадке перед увалистым сундуком церкви и понеслась из тупика в тесный простор городского лабиринта.

Нужды спешить у самого В. не было. И, проводив взглядом священника, он еще добрый десяток минут сидел у себя в “Фольксвагене” не трогаясь. Глядел на раскрытую нищенской ладонью распахнутую дверь церкви и, чем дольше смотрел, тем внятнее становилось в нем ощущение, что эта нищенка, зазвав к себе, подала ему с такой щедростью, на какую больше негде было рассчитывать. Может быть, подумал он, включая наконец двигатель, и вообще неслучайно привела его дорога в этот тупик?

Такая мысль пришла ему в голову. И странно было бы, если бы не пришла.

Барби-секретарша, когда вошел в приемную, снова взглянула на него тем встрепанным взглядом, который, знал он уже, означал, что за дверью кабинета его поджидает встреча с неприятностью. Но спрашивать на этот раз он ни о чем не стал. Она бы не открылась ему, как и утром.

Он ступил в кабинет — и тайна ее взгляда тотчас перестала быть тайной. За столом для совещаний сидела, угощаясь капучино из парадного фарфора, жена. Директор по связям напротив нее, судя по всему, наполнял ее уши байками анекдотического свойства — их отражение лежало благопристойным оживлением на лице жены. При появлении В. это выражение благопристойного оживления застыло, словно одев лицо в маску, а директор по связям, бурно заработав руками, мигом развернул свое кресло к В. Правда, навстречу ему не покатил.

— Заждались! — бурлящей лавой обрушилось на В. — Где тебя носит? Весь запас кофе, что был, перевели! И не связаться! Безобразие! На выговор в приказе нарываешься?

Он заговорщически подмигнул В., послал ему тайное сообщение: не продал ни в чем, и о новом телефоне тоже ни слова. А уж выговор в приказе — чистейшая бутафория.

— Помилосердствуйте, — ответствовал В. директору по связям такой же бутафорией.

Директор по связям хохотнул — он получал удовольствие от плетения не имеющих особого смысла, невинных интриг:

— Прощу на первый раз! — И взялся за колеса, тронул себя потихоньку навстречу В., откровенно метя мимо него в дверь. — Вы тут поговорите, я понимаю, вам есть о чем. А я развеюсь пока. Странный денек! А? — обдал он В. новой порцией лавы, прокатывая мимо него.

— У меня теперь каждый день странный, — разворачиваясь следом за ним — больше для того, чтобы избавить себя от взгляда жены, — сказал В.

— Терпи, казак, атаманом будешь! — возгласил директор по связям.

Он выкатился из кабинета, дверь за ним закрылась, абсурдно было стоять к жене спиной и дальше, — В. повернулся. Но вовсе не за столом, на прежнем своем месте, оказалась жена. Она была тут, рядом, подобравшись с кошачьей неслышностью. И только он повернулся — руки ее неистово обвились вокруг него, она не приникла — впаялась в него всем телом, губы ее исступленно впились в его губы. Милый, дорогой, любимый, бесценный мой, оторвавшись от его губ, с жаркой отчаянностью закричала шепотом она ему в ухо, мой родной, мой хороший, мой лучший в мире! Это обман, морок, это тебе примнилось, ничего не было, я верна тебе, милый мой, верна, верна! Он пытался снять ее руки с себя, — ничего у него не получалось. Казалось, у нее не две руки, их десять, двадцать, она обвивала его ими, как вьюн намертво обвивает своими многочисленными слабыми усиками облюбованную опору, и вот его уже не отодрать от жертвы, он намертво прикреплен к ней, — если только перерезать стебель, лишив живых соков.

Но все же он отодрал ее от себя. Отодрал — по-другому не сказать. Мертвой хваткой сжал ее руки в запястьях и отвел от себя. Опусти, ты что, мне больно! Как ты со мной… так нельзя! — лицо ее исказилось гримасой жалобного негодования. Отпусти, сейчас же, суставы мне вывихнешь, не смей!.. Отпущу, если обещаешь держаться от меня на расстоянии, сказал он. Обещаю, как поклялась она.

Он отпустил — и в тот же миг вновь был весь обвит ее усиками, спеленут их цепким, мертвым обхватом; и полушки не стоило клятвенное обещание жены.

— Ты мой, мой! Ты не бросишь меня! Я люблю тебя, люблю тебя! И ты любишь меня, и нечего фокусничать! — Твердая уверенность в своем праве говорить ему эти слова, обвивать, облепливать своими хваткими, цепкими усиками была в ней. — Хочешь меня?! — словно была жарко охвачена неодолимой страстью, неожиданно вопросила она В. в самое ухо. Ее быстрый влажно-горячий язык остро сунулся ему в ушную раковину, обежал по кругу и выскользнул наружу, обдав В. помимо воли ознобом желания. — Давай! Давай прямо сейчас! Прямо здесь! Никто не войдет! Пока сами не позовем! Хочешь на столе? Я тебе дам на этом столе! Я тебе буду женой-любовницей! Я тебе докажу! Вот прямо здесь, вот сейчас! — И влекла его своими двумя (или тремя?) десятками рук к столу для совещаний, изловчилась распустить ему брючный ремень, расстегнуть кнопку на поясе, дернула вниз молнию. Но, расстегнув молнию, она решила подготовить и себя, рука ее оставила его, чтобы заняться собственной одеждой, и озноб вожделения, окативший В., стремительно сменился морозной ясностью отрезвления. У нее осталось лишь две руки, и сейчас, когда от одной из них он был свободен, ему не составило труда вновь отстранить ее от себя.

— Ты что?! — яростным шепотом возопила она. — Ты отказывешь мне? Ты отказываешься от меня?! Мерзавец! Отказывать женщине! Жене! Любящей!

— Ты мне не жена больше, я тебе уже говорил! — преодолевая ее сопротивление и ведя к двери, так же шепотом проблажил он. — Ты мне не жена, я тебе не муж! Все, прими это и начинай новую жизнь. Все!

— Ты бросаешь детей?! — возопила она теперь. — Ты понимаешь, что ты бросаешь детей?! Я не дам тебе с ними видеться! Никогда! Ни при каких условиях!

Чудная, должно быть, была картина, когда он появился с женой в приемной. Она — фурия из древнегреческих мифов, он — с распахнутой ширинкой съезжающих на бедра брюк, козлоногий сатир, волочащий свою жертву в укромное место. Барби-секретарша вскочила на ноги и застыла, выкатив кукольные глаза, директор по связям, снова занявший позицию у дальнего торца ее стола, схватился за колеса и дернулся было навстречу В. с женой, но тут же остановился и тоже застыл подобно секретарше.

— Он сошел с ума! Он спятил! Ему нужна врачебная помощь! — крикнула жена, апеллируя к директору по связям.

Директор по связям неуверенно вновь было толкнул себя вперед и вновь остановился.

— Врача! Ему нужно врача! Его нужно в больницу! — не оставила своих попыток докричаться до директора по связям жена.

Все так же стискивая ее руки в своих, В. заставил жену дойти до двери приемной, открыл и, выставив жену наружу, подпер дверь собой. Он опасался, что жена станет рваться обратно. “Пожалеешь, ты пожалеешь, ты очень обо всем пожалеешь!” — звучал в ушах защемленный на полуслове дверью ее яростный шепот. Он постоял-постоял, прислушиваясь к звукам в коридоре, все было тихо, и В. оторвал себя от двери.

Устремленные на него взгляды барби-секретарши и директора по связям были полны бесстыдного любопытства.

— Что, — угрюмо выдавил из себя В., — семейных сцен не видели? У самих ничего подобного не случалось? — Он вжикнул молнией, застегнул пуговицу, застегнул ремень. Мне в бухгалтерию возвращаться? — обращаясь лишь к директору по связям, спросил он.

— Без необходимости! — Директор по связям так и взбурлил. Все же ему было радостно вернуться к понятным и по-настоящему интересным ему делам службы. — Поколупались-поколупались, как ты ушел, еще минут двадцать, подхватились — и фюйть! Ну будто ты их за собой увел. И никаких претензий. Ни малейших! Акт составили — чистейший кристалл. Через двадцать минут после тебя! А собирались на несколько дней с проверкой зарядиться. И какие угрозы были!

— Не уводил я никого, — буркнул В. — И в мыслях такого не было.

— А я разве утверждал, что увел? — Директор по связям заговорщически посмотрел на барби-секретаршу, словно призвал ее в свидетели. — Я сказал: “будто”!

— Вы, наверное, не отдавали себе отчета в своих мыслях, — послушно поддержала начальника барби-секретарша. — А желание такое было.

Безапелляционность ее замечания оказалась неприятна В.

— Да вы, я вижу, лучше меня знаете о моих желаниях.

— Ладно, ладно, — тоном доброго дядюшки, увещевающего не в меру расшалившихся племянников, произнес директор по связям. — Как бы то ни было, все разрешилось наилучшим образом. — Многозначительная, исполненная сурового смысла пауза последовала за его итожащими словами. — А закажи-ка нам сюда из буфета обед, — посмотрел он на барби-секретаршу. От доброго, снисходительного дядюшки не осталось и следа. — Проголодались. Уж обеденное время заканчивается. Проголодался? — устремил он начальственно-покровительственный взгляд на В. — Пообедаем?

В. был не против. И в самом деле уже смерть как хотелось есть. А идти в общую столовую, где на тебя все будут пялиться, — невелико удовольствие.

— Пообедаем, — согласился он.

Барби-секретарша, мгновенно, только директор по связям обернулся начальником, из равноправного душевного собеседника сделавшая его верным цепным псом, уже тюкала нежными кроваво-красными пальчиками по кнопкам селекторного пульта, набирала нужный номер.

— Пойдем-пойдем, — позвал В. директор по связям.

Вкатившись впереди В., он, не останавливаясь, сразу промахнул кабинет до своего стола, но не расположился за ним, а подкатил к неприметной двери, что вела в комнату отдыха. И, там лишь остановившись, оглянулся на В., поманил его пальцем: сюда, ко мне! Дождался, когда В. приблизится, и растворил дверь:

— Давай заходи.

И тут, когда барби-секретарша вкатила к ним на сервировочном столике доставленный из топ-менеджерского буфета обед — обжигающую руки, курящуюся из отверстия для половника витою лентой горячего парка? супницу, крутобокие толстостенные горшочки с жарким, грандиозного размера салатницу под прозрачной крышкой, доверху наполненную крабово-овощным салатом, в обрамлении стопок глубоких и мелких тарелок, завернутых в льняные салфетки столовых приборов, тонко позванивающих о кувшин с клюквенным морсом хрустальных стаканов, — когда расположились за обширным обеденно-журнальным столом на мягких циклопических креслах, когда оба рассолодели от еды и в желудок вслед поглощенным яствам взбадривающим морозным ожогом потекло фруктовое мороженое, В. неожиданно почувствовал, что его разрывает от потребности исповедаться. Ему нестерпимо захотелось открыться директору по связям в тайне своих отношений с этой двоицей из трехбуквенной аббревиатуры. Как если бы что-то чесалось внутри него, зудело и вытерпеть было невозможно. Рука у В. нырнула в карман брюк и извлекла наружу фотографию того неизвестного, за которым так яростно охотился бородатый. Фотография в кармане помялась, края завернулись, через одну из щек у мужчины прошел залом — словно шрам иссек его сытое, наеденное лицо.

— Вот, — перегнувшись через стол, протянул В. фотографию директору по связям. — Разыскивается некто. Очень хочется людям его найти.

Директор по связям взял фотографию, утвердил на ладони, поискал, то отводя ее от глаз, то приближая, наилучшее положение для созерцания и наконец сосредоточил взгляд на запечатленном лике. Когда же он поднял от фотографии взгляд на В. снова, это был взгляд человека, только что испытавшего шок.

— И что? Почему? — спросил он.

— Что “почему”? — переспросил В.

— Да ты что, не знаешь, что ли, кто это? — изумление в голосе директора по связям перекрывалось почтением.

— Кто? — спросил В. без всякого энтузиазма. Ему не было дела, кто это на снимке. Ну, украл у кого-то деньги, и большие, что-то вроде такого говорил тогда бородач. Обещая, что в случае обнаружения человека с фотографии будет вознаграждение и ему, В.

Директору по связям все не верилось, что В. неизвестно, чью фотографию изломал в кармане.

— Не слышал, кто у нас губернатора должен сменить?

— А у нас старый губернатор уходит? — В. впервые слышал об этом. Незачем ему было знать это. — Срок закончился?

— Так уж хватит, насиделся, сколько можно! — Непонятно к кому относилось возмущение директора по связям — к губернатору ли, который слишком долго занимает свою должность, к В. ли, которому ничего не известно о грядущем событии столь чрезвычайной важности.

— И что же, должен на его место? — указал В. на фотографию в руке директора по связям.

— Никто другой! — воскликнул директор по связям. — Другой кандидатуры нет, вот только оттуда, — он с тем значением, когда имеются в виду самые ледяные вершины власти, ткнул пальцем вверх, — спускается соответствующая бумага нашим законодателям — они тот же миг голосуют, как следует. Вопрос решен, обсуждению не подлежит.

— Зачем же он прячется? — Недоумение В. было ярко оттенено досадой. Все же именно то, что этот будущий хозяин губернии лег на дно, как подводная лодка, послужило причиной его, В., злоключений.

— Прячется-то? — Директор по связям наконец насмотрелся на лик будущего хозяина губернии и вернул фотографию В. — А не хочет отдавать кому должен. Сейчас-то еще, пока дело не решено, насесть на него можно, а потом… потом не подступишься: охрана, спецсвязь, “мерс” бронированный. Проходимец, ох, проходимец! — Откровенные восхищение и зависть звучными колокольцами прозвенели в его голосе. — Хитер — как сто лис из басни. Загорает сейчас где-нибудь за тридевять земель на Сейшелах…

Что толкнуло В. в бок, кто потянул за язык? Его вдруг преисполнило неукротимым самодовольством от своего знания.

— А вот и нет! — вырвалось у него. — Не на Сейшелах.

— А где же? — недоверчиво спросил директор по связям.

И что было В. не остановиться, не укоротить язык, не перевести в шутку свое хвастовство? — нет, не остановился; самодовольство распирало его или тому причиной был отягощенный сытным обедом желудок?

— А вот там же, где база отдыха, на которой я нынче ночевал, — сказал он. — Только на другом берегу. Такой особнячок красного кирпича под тремя соснами. Вот там.

И отделил, довольный, от искрящегося колючим льдом цветного шарика целую ложку мороженого и с наслаждением отправил в рот.

— Откуда знаешь? — с тою же недоверчивостью спросил директор по связям.

— Увидел.

— Как увидел?

Самодовольство необъяснимо продолжало распирать В. — словно то был не он, кто-то другой в нем; но кто другой? — он это был, он!

— У вас сахар в норме? — вопросил он в ответ на вопрос директора по связям.

— В норме, тьфу-тьфу, — отозвался директор по связям. — Как раз перед тем, как твоей жене прийти, проверял. Иначе бы я так не лопал.

— Ну вот, — тоном разъяснения ответствовал В.

Директор по связям несколько мгновений напряженно смотрел на него, потом его подвижное, выразительное лицо ожило, и он закивал с пониманием:

— Ага, ага! Вот так. Под тремя соснами?

Как сквозняком продуло у В. в голове, — он осознал: не следовало открываться директору по связям. Не следовало, не следовало! Но что теперь оставалось делать, куда деться? — и он подтвердил:

— Под тремя.

Фруктовое мороженое, нечего и говорить, было настоящим спасением после того обильного обеда, что лежал в желудке. Каждая ложка его приносила облегчение. Правда, лишь телу. На душе же сделалось так погано — невыразимо. Словно какую-то чудовищную гадость скормил душе.

Река машин, пожирая пространство, текла по асфальтовому руслу шоссе на зеленый простор из бетонной теснины города. Что за день пятница, последний рабочий день недели! Ради этого славного дня, в предвкушении двух других, когда ты сам хозяин своей жизни, ее полновластный собственник и распорядитель, можно и потомиться в пробках, наслушаться до одури новостей по радио, которые у всех станций одни, так что переходи со станции на другую — все равно что и не переходил. В., впрочем, ехал без радио. Включил было — и уже спустя минуту выключил. Диктор заговорил о нем. Что именно сообщал диктор — слух его не успел схватить. Услышал свое имя — и рука тут же ударила по красной кнопке. Он даже не успел отдать себе отчета, что делает.

В. ехал сегодня на базу отдыха заводского топ-менеджмента на своем “Фольксвагене”. И без компании охранников. Ни “Мерседеса”, ни охранников предоставить ему сегодня завод не мог. Пятница! И все “Мерседесы”, и все охранники требовались сегодня более существенным персонам. Чему В. был только рад: воспоминание о вчерашней поездке с недоуменно-презрительными телохранителями до сих пор сидело в нем саднящей занозой. И еще вопрос, стал бы кто-нибудь из этих бодигардов, защищая его тело, рисковать своим.

В какой-то миг, когда изнывал в очередной пробке, В. показалось, что видит у себя сзади замызганно-замусоленный, будто с весны его ни разу не мыли, похожий на облезлого голодного волчару джип, не джип — джипяру, уже довольно давно. Сворачивал с улицы на улицу, перестраивался из ряда в ряд, а этот волчара как появился, так и не отлипал. Чтобы с такой буквальностью совпадали их маршрут и все перемещения на дороге?! Невероятно.

На светофоре джип встал за В. совсем впритык. Словно не хотел дать никому другому ни малейшего шанса вклиниться между собой и “Фольксвагеном”. В. отстегнул ремень, освобождаясь от его стесняющей движения упряжи, и развернулся назад.

За лобовым стеклом джипа, спрятав родного державного орла о двух головах под широченной майкой с одноглавым орлом США, восседал, без всякого стеснения глядел на него сквозь разделявшие их две прозрачные пластины охранник со стоянки. Ну, я это, выражало собой его мясистое бульдожье лицо. И что?

В. развернулся обратно, вновь защелкнул на себе ремень и, положив руки на руль, изготовился к зеленому свету. Значит, это был не обман зрения, не фантазия, ему не помни?лось — там, еще около дома, — когда в человеке, мелькнувшем за рядком машин, он предположил охранника. Проследовал за его “Фольксвагеном” до завода, дождался там и снова тронулся следом за ним. Не таясь, открыто, ничуть не стремясь быть незамеченным, скорее наоборот: выставляя свое преследование напоказ.

И был он один? Или ехал вторым эшелоном, в отличие от охранника до времени не желая обнаруживать себя, кто-то еще?

Охранник был один. Это сделалось ясно уже за городом, когда настала пора покидать главную дорогу и сворачивать к озеру. По главной дороге тек поток, пусть по сравнению с ближним пригородом и поредевший, на ответвление свернули только В. и джип.

Расчерченные наискось красно-белыми полосами железные ворота выросли посреди разрезающей лес дороги декорацией хичкоковского фильма. Подавая хмуро-неприветливым привратным стражам в зеленом леопардовом камуфляже паспорт сверить его данные с теми, что они получили электронным распоряжением, В. глянул коротко в сторону джипа. Тот не доехал до ворот добрые два десятка метров, с этого расстояния мясисто-бульдожье лицо охранника за лобовым стеклом казалось размытым белесым пятном, и какие чувства оно выражает, было не понять.

Удаляясь от ворот, В. видел в зеркале, как охранник в несколько резких, злых рывков развернулся, и джип, бешено ускоряясь, понесся в обратный путь. Затем ворота соединили створки и скрыли от него охранника. Невольно В. перевел дыхание. На ближайшие два дня эти шлагбаумные ворота были его крепостными вратами, его надежной защитой, а что там дальше — будет видно.

Второй раз он въезжал на территорию базы — всего лишь второй! — но вот человеческая сущность: въезжал с чувством возвращения домой.

Народу на базу, судя по количеству машин на стоянке, приехало уже порядком. Если и не весь топ-менеджмент, то изрядная его часть. Пятница! Преддверие двухдневного рая, гуляний по елисейским полям.

Не встретиться, ни с кем не встретиться, молил В., катя шумно стрекочущий по асфальту чемодан к своему особняку. Сознавал прекрасно, невозможно ни с кем не пересечься за предстоящие два дня, но хотя бы сейчас вот, по приезде, переложить момент неизбежного общения на будущее…

Небо, однако, было к нему немилостиво. Впрочем, это оказался не Сулла и вообще никто из топ-менеджеров, это оказалась Угодница! Она летела откуда-то и куда-то в своих стремящихся выглядеть стрингами бахромящихся джинсовых шортах, цокали каблучки ее туфель, перекрывая стрекот его чемодана, и, увидев В., она бросилась к нему — вся сияние восторга и ликования.

— Ой, это вы! — воскликнула она. — Я так счастлива видеть вас! Я вам так благодарна! Я о вас все время думаю! Я все время хотела увидеть вас, все время хотела! Чтобы сказать вам, как я вам благодарна, как счастлива!

Что она здесь делала? В. даже подумалось, когда Угодница бросилась к нему, что причина ее появления здесь — он: послана сюда специально, чтобы следить за ним, передавать куда-то, неизвестно кому, каждое его слово.

— Зачем ты растрезвонила? — спросил он.

— О чем? — недоумение прозвучало в ее голосе.

— О том, — ответил В. — По телевизору.

Угодница поняла.

— Ой, я просто не могла молчать! Об этом должны были все узнать! Разве нет?

Так просто, так доверчиво она это сказала, что В. вмиг ей поверил: так и было. И отринул мысль, что она послана сюда шпионить за ним.

— Что же, — проговорил он. — Что сделано, то сделано… — И позволил себе поинтересоваться: — А здесь что? Какими судьбами?

Лицо ее вновь вспыхнуло счастливым ликованием.

— Только вы не осуждайте! — попросила она. Сконфуженная улыбка прошила ее счастливое ликование. — У меня роман.

— Вот как! — вырвалось у В. Он почувствовал, невольная ответная улыбка размягчает его скрученные каменными жгутами лицевые мышцы. — Зачем же осуждать. Нет, конечно.

С кем роман, он не стал спрашивать. Роман и роман, ее дело, имеет право.

Но она открылась сама. Ей хотелось открыться ему. Именно ему. С Суллой у нее был роман. С нынешнего дня. И она приехала с ним сюда на уикенд.

— Ой, вы знаете, — сказала она, глядя на В. с прямодушной доверчивостью — словно он был ее лучшей подругой, которой она могла доверить самые тайные свои тайны, — он такой… совсем не похож на того, каким мы знаем его на работе. Совсем-совсем другой. Он такой славный...

— Уже и любишь? — Иронию, просочившуюся в непроизвольную улыбку, сдержать не удалось — пойди сдержи пробивающий себе дорогу сквозь снег весенний ручей.

Вызывающим движением Угодница отбросила со лба прядь волос.

— И что?

— Нет, ничего, — ответил В. — В теннис будет тебя учить играть.

— Да, обещал, — с прежним вызовом отозвалась Угодница. — Он сам отлично играет в теннис.

— Счастливо тебе подняться до его уровня, — пожелал В. Никакой двусмысленности его пожелание в себе не заключало, но, видимо, обида, причиненная Угоднице его нечаянной иронией, жгла ее еще слишком сильно.

— Я об этом и не мечтаю, — сказала она нелюбезно. — Мне другое нужно.

Рассказ Суллы о его ночном приключении с дочерью кудлатой, напрочь вылетевший из головы В., ожил в нем во всех подробностях.

— Что ж, пусть твои мечты осуществятся, — сказал он, берясь за ручку чемодана и собираясь двигаться дальше.

— Нет! — схватив за руку, остановила его Угодница. — Вы пожелайте! Пожелайте! Вот как в тот раз! — Повеление и мольба мешались в ее голосе.

“Желаю”, — едва не отозвался автоматически В. — и осекся.

Что у нее были за мечты? Чего она так хотела? Что за плоды должна была в итоге собрать? Вероятность того, что его желания могут обретать реальную материальную сущность, сковывала В. страхом. Он не хотел взваливать на себя ответственность за будущую горечь плодов, если они окажутся такими.

— Да вдруг ты мечтаешь о том, что тебе будет не на пользу? — сказал он.

— Неужели я стану желать себе дурное? — удивилась она.

— Сейчас думаешь, что хорошее, а оно потом обернется дурным.

В тот же миг, как произнес это, с такою явственностью, как если бы вживе, ему предстала картина: Угодница в длинной просторной юбке, в какой никогда ее не видел, с животом, напоминающим огромное яйцо, Сулла в тесно облегающем его щегольском черном костюме — Сулла не просто зрелый, Сулла свирепый властитель, создатель безжалостных проскрипций, пресекающих чужую жизнь бесповоротно и без снисхождения, — Угодница, защищаясь, выставляла перед собой руки, а Сулла наотмашь, хлестко бил ее по щекам…

— Нет! — изошло из В. вскриком. Он потряс головой, зажмурил глаза, отделываясь от увиденной голографической картины, а когда открыл их, Угодница стояла перед ним в шортах и без живота, Суллы же не было вообще. — Нет, — повторил В., выдавливая из себя остатки крика, — не желаю я тебе этого.

— Чего?! — еще удивленнее, чем до того, вопросила она. — Вы же не знаете, что я имею в виду!

— Не желаю, — повторил В. — И себе не желай. Не надо, не желай. Пока. — Надавил, наклоняя, на ручку чемодана, чтобы тот встал на колеса, повернулся и, вновь громко застрекотав по асфальту, пошел к своему особняку.

Угодница — он так это и чувствовал спиной — смотрела ему вслед с горячей обидой. Но как он мог объяснить ей свой жесткосердый отказ? Она бы ему поверила? Когда он сам не верил себе. Разве что голографическая картина в полной мере была тождественна интуиции, но когда интуиция была доказательством?

Никто больше до самого особняка ему не встретился, не встретился никто и в холле — словно, прибыв сюда, все попадали-нырнули в пластмассовую кондиционерную прохладу, как в воду с головой, и дышали оттуда через тростниковую трубочку. Последние шаги В. сделал почти бегом и, ввалившись в номер, некоторое время стоял под дверью, подпирая ее спиной, не в силах двинуться — будто уходил от погони и вот наконец ушел.

Взнесенный на второй этаж и бесцеремонно развалившийся посредине выбранной В. для ночлега спальни толстобрюхий чемодан был уже раззявлен в готовности подвергнуться процедуре потрошения, В. уже и наклонился над ним заняться этой операцией — и распрямился. Да лежи ты, как бы прозвучало в нем, обращенное к чемодану. Никому, кроме него самого, не мешал этот его упрессованный в чемодан гардероб посередине комнаты, так не все ли равно, сколько проваляется он тут неразобранным. Нестерпимо хотелось позвонить детям. Хотелось сегодня весь день, но так и не представилось возможности — чтобы спокойно, чтобы никто и ничто не мешало, чтобы ни на что не отвлекаться. Забывал было об этом своем желании, однако время спустя оно возвращалось — лишь многократно усиленное. И, пока ехал сюда, преследуемый охранником в джипе, забылось снова. И вот, только оказался предоставлен самому себе, как кипятком обварило.

В. достал из кармана телефон, извлек из него сим-карту, вставил прежнюю, от разбитого мобильника, и набрал номер тещи. Даже если жена ей что-то сообщила, он надеялся — не сможет же теща не допустить его до общения с собственными детьми.

Теща, однако, не допустила его даже до разговора с собой. Трубка засигналила длинными гудками, предваряя соединение, три гудка, четыре — и осиная жалящая очередь коротких гудков ударила в ухо: теща сбросила звонок. Увидела высветившийся на дисплее его номер — и сбросила. Впрочем, это могло быть случайностью, звонок сорвался, а не был сброшен, и В. тотчас же повторил вызов. И все произошло, как в первый раз: длинные гудки — и следом за тем короткие. С той лишь разницей, что на этот раз до коротких сигналов не пришлось слушать трех-четырех длинных, а разъединение последовало почти мгновенно.

Теперь В. просидел с трубкой в руке, прежде чем позвонить вновь, наверное, минуту. И снова его звонок был сброшен. Нечего названивать, как бы сказала ему теща.

Засвечивать свой нынешний номер не хотелось ужасно. Но желание услышать голоса детей было необоримо. Как чувство жажды — невозможно противостоять.

В. опять поменял сим-карту. Уж этого-то номера теща не знала, уж на этот-то звонок она должна была ответить.

Расчет его оказался верен. Теперь теща ответила.

— Добрый день, — поздоровался В. на ее недоверчивое аккуратное “Алле”. Следовало, конечно, несмотря ни на что, произнести еще какие-то слова вежливости, да хотя бы для того, чтобы дополнительно не настраивать ее против себя, но язык у него ни на какие такие слова не повернулся. В. сразу попросил кого-нибудь из детей. Кто сейчас ближе.

— А оба далеко, — было ему ответом. — Они от тебя теперь всегда далеко. Никаких тебе отныне детей. Раз ты так с их матерью. Негодяй!

Казалось, он увидел высосанное жизнью впало-желтое лицо тещи, матери-одиночки, вволю настрадавшейся от своего одиночества и не простившей его миру. Плеск близкой морской волны почудился ему, шум прибрежных деревьев под налетевшим порывом жаркого соленого ветерка. А его сын и дочь... ведь где-то рядом были там, неподалеку!

— Я их отец, — сказал В. — Независимо от наших отношений с вашей дочерью. Отец! Позовите, пожалуйста. Обоих позовите!

Может быть, причиной тому был кондиционер, поставленный на излишне прохладный режим, но его познабливало. Страшно, страшно нужно было услышать ему голоса детей. Словно последняя такая возможность была. Бред какой-то, абсурд, наваждение, — но не мог отделаться от этого чувства, отдирал его от себя, сбрасывал под ноги, растаптывал в прах… и мгновенно, как коростой, обрастал им снова.

— А не позову, — с горячей мстительностью ответила ему бывшая мать-одиночка.

И, не успел он раскрыть рта, в ухо ему с беспощадной свирепостью ударили частые рапирные выпады — все те же сигналы разъединения.

Бросить телефон на кровать рядом с собой было куда тяжелее, чем шваркнуть его изо всей силы о пол, как два дня назад мобильный о сосну. Но В. благополучно преодолел искушение.

Как его смял сон, В. не заметил. Лежал, смотрел в потолок, глуша в себе отчаяние, что услышать голосов детей, надеждой на что жил весь день, не получится, и вдруг обнаружил себя лежащим на кровати с ногами, на боку, свернувшимся в позе эмбриона, и проснулся, должно быть, оттого же, отчего и свернулся эмбрионом, — продрогнув.

Он взял телефон и посмотрел, что там со временем. Ого! С момента, когда разговаривал с Угодницей, прошло без малого два часа. В. поднялся с кровати, порылся в чемодане, вытащил свитерок, напялил на себя и подошел к окну. Солнце наполовину зашло за верхушки ближнего леса, тень леса почти достигла середины лужайки. До темноты было не близко, но власть уже решительно и беспощадно взял вечер, безжалостно обещая впереди неизбежную ночь.

Разбирать чемодан не было никакого желания. Постояв над ним несколько мгновений, В. поддел его крышку ногой, крышка упругим парусом взлетела вверх, поколебалась в вертикальном положении и, решившись, с треском упала на чемодан.

Спустившись вниз, В. проследовал на кухню, открыл холодильник, подоставал оттуда что попало под руку и, поместив эту гору на поднос, отправился в гостиную. Вечер безвыборно обещал впереди ночь, но все же следовало до нее добраться, а если учесть его внеурочный сон, мог понадобиться и нырок далеко за полночь. Телевизор! Какое иное транспортное средство можно было придумать, чтобы добраться до ночи-заполночи.

В. включил телевизор и, еще располагался за журнальным столом перед подносом, услышал звучащий из него знакомый голос. Это был голос коллеги. И говорил коллега, естественно, о нем.

Экран засветился. Коллега стоял за тонконогой грибовидной трибункой, взявшись за нее двумя руками и откинувшись назад, что-то полетное было в его позе — казалось, он взмывал в воздух. Должно быть, это было некое ток-шоу, что за тема — Бог весть, коллега, во всяком случае, говорил о нем.

— Это серьезно! Я вас прошу прислушаться: это серьезно! — рвался, взмывал он в воздух. — Заключение, и только заключение! За решетку! Превентивные меры, пока не поздно! Он не может жить среди нас! Это опасно для нашей цивилизации! Это нужно осознать всем и каждому: опасно! Ограждаем же мы себя решеткой от диких зверей в зоопарке! Не позволяем им ходить по тем же дорожкам, что сами! Это дикие звери, они живут по другим законам, чем мы!

С досадливым изнеможением В. переключил программу — и тут же поспешно вернулся к прежней, с коллегой за трибункой. Вдруг, когда уже нажимал на кнопку, ему почудилось, что размытое, не в фокусе лицо женщины в первом ряду зрителей — это жена.

Это была жена. В те секунды, что он отсутствовал на канале, ведущий — само воплощение галантерейного изыска в раме художественно уложенных волос — как раз укротил вулканическое извержение коллеги и бурно-вдохновенной походкой перекочевывал к первому ряду трибуны, оператор перефокусировал оптику, и сидевшие там явили себя городу и миру во всей отчетливости своих черт. Что делала его жена на этом шоу? Неужели шоу было посвящено его персоне? Ведущий с выставленным перед собой, словно царский скипетр, мохнатым микрофоном нацелился, похоже, на нее.

На нее, на нее, В. не ошибся. И ей явно доставляло удовольствие оказаться в центре внимания.

— Нет, я не знаю… зооопарк — это что-то уж слишком, — произнесла она с брезгливой гримаской, когда ведущий представил ее и поднес к ее губам микрофон. — И насчет инопланетянина… где эти доказательства? Я лично, мы двенадцать лет прожили, ничего инопланетного не замечала. Его нужно лечить. Его просто нужно лечить! Он болен, я вам это как жена говорю. Я жена, я вижу! — Воодушевление охватывало ее, высоким звонким пафосом наполнялся голос — она переживала за В., она страдала, она несла его болезнь как крест. — Разве может нормальный, здоровый человек ходить по воде? Нет, разумеется. Его нужно сейчас устроить в хорошую клинику. С квалифицированными врачами, хорошим средним медперсоналом. Я убеждена в этом: положить в клинику и как следует пролечить!

— А про родителей, про родителей?! — провопил галантерейный ведущий, с гимнастической ловкостью перебросив микрофон к своим губам. — Перед началом передачи, в гримерной, вы говорили мне о его родителях. Вы говорили, может быть, у него детская травма!

— Да, конечно, я не исключаю. — Жена уже была распята на кресте, вознесена на нем и, пересиливая страдание, вещала с его мученической высоты. — Они же, расходясь, его бросили. Разъехались по разным городам. Он даже не знает толком, где они сейчас, живы ли, его дед с бабкой воспитывали.

— Прекрасно, прекрасно! — снова провопил ведущий в микрофон. По всему было видно, что время, отпущенное жене В. быть телезвездой, исчерпано. — Вот мы сейчас попросим прокомментировать ваши заявления специалиста. Доктора наук, профессора. Врач! Где у нас врач?! — воскликнул он, поворачиваясь к жене В. спиной. — Вон у нас врач! — последовало победное восклицание с ленинским выбросом руки в сторону грибообразной трибунки в противоположном конце студии, и ведущий сгустком ураганного ветра помчал к ней. Не забывая при этом окормлять зрителя своим пастырским словом: — Вот мы сейчас врача и спросим! Профессора! Комментарий профессора, а?! Это вам не хухры-мухры!..

Ему, ему, В., было посвящено ток-шоу, без всякого сомнения. Интересно, почему не позвали его самого? Мельком В. подумалось: а пошел бы он? Ответить со всею решительностью, взвесив все “да” и “нет”, не получилось: врачу, профессору, доктору наук уже включили микрофон, и он с готовностью принял эстафету у ведущего.

— Видите ли, — со вкусом произнес он, — я действительно могу считать себя высококвалифицированным специалистом: все-таки и доктор наук, и профессор, не одну, позвольте мне так пошутить, а много собак в своем деле съел. — Голос у него был густой, сочный и зычный бас, и сам он весь очень подходил этому голосу: крупный, бочкобрюхий, с резиново-подвижными чертами лица, взморщенный лоб — настоящие гармонные мехи. — С таким явлением, однако, которое мы сегодня обсуждаем, — тут обладатель иерихонской трубы словно бы приглушил ее звучание, как если бы хотел придать грядущему признанию извиняющий характер, — с таким явлением, повторю, сталкиваюсь впервые. — После чего голосу его вернулась прежняя мощь, и вовсю задышала гармоника лба. — Может ли рассматриваемое явление быть признаком психического расстройства? Не исключено, скажу вам сразу и без обиняков. Неординарный, конечно, случай, согласен. Но ведь психические нарушения — это все, в известной мере, измененное сознание, человек становится другим, человек, можно сказать, уже не совсем человек… Инопланетянин! — широко повел он рукой в сторону коллеги, не понять — то ли пошутил так, то ли согласился с его утверждением. — Всего можно в такой ситуации ожидать. Интересный случай, очень интересный. Я бы с удовольствием им занялся. — Горячее плотоядие послышалось в его иерихонском голосе. Профессорские руки совершили непроизвольное движение — как бы он быстро помыл их под струей воды. — Тем более что, — кивнул он, — и жена нашего героя говорит: хотела бы, чтоб он полечился. Никак это нельзя считать нормальным, чтобы человек по воде… Никак. И, разумеется, поведение такого человека может быть непредсказуемым. Может стать и опасен для общества. Уйму примеров могу привести, как это случается. Так что в клетку не в клетку, в зоопарк не в зоопарк, а в клинику, конечно, стоит. Очень даже стоит. Полежит у нас, понаблюдаем за ним… Мы готовы.

В. было жарко, он горел. Сорок градусов, не меньше, — такая сейчас была у него температура. Хотя здесь, внизу, кондиционер веял так же свежо и яро, как наверху. В. стянул с себя свитерок и отбросил в сторону. Он не мог оторваться от экрана. Невозможно было смотреть — и невозможно было выключить. О еде на подносе он забыл. Жена тянула руку, трясла ею, прося слова еще, — ведущий больше к ней не подходил. Дали слово человеку в генеральской форме, сидевшему, как и она, в первом ряду, но на противоположной трибуне. Генерал оказался из руководства той службы, что обозначалась трехбуквенной аббревиатурой и к которой принадлежали сизощекий с младенческолицым, он заверил, что общество может чувствовать себя спокойно, причин для паники нет, их организация держит руку на пульсе, ведут наблюдение, мониторят ситуацию, если что — отреагируют молниеносно.

— А сейчас сюрприз! — тоном иллюзиониста, как готовясь достать из рукава чей-то исчезнувший бумажник или часы, объявил ведущий.

Грянула музыка, пробила барабанная дробь, откинулся полог — в студию под свет прожекторов из полумрака закулисья, в черной рясе, с наперсным крестом поверх нее вышел священник — тот самый, с которым сегодня В. разговаривал в церкви. Почему он, тотчас возопило все в В. Странно было бы, если б устроители шоу, натащив столько всякого народа, не позвали служителя церкви. Но то, что это оказался именно священник, которому открывался сегодня в том, в чем никому больше… Как так получилось, что это оказался он, не кто другой? Невероятно, чтобы тут была случайность. Вероятно, охранник, если действительно следил за ним от самого дома, сообщил и о посещении им церкви, похожей на резной каменный сундук. Только вот кому? Получалось, что доклад охранника о его перемещениях по городу поступал не только бородачу?

— Нам стало известно, — ликующим голосом, расхаживая по студии между трибунками, провещал ведущий, — что сегодня в середине дня наш инопланетянин, — “инопланетянин” он выделил голосом, показывая, что это не его определение, он лишь его использует, — посетил храм, где настоятелем — отец… — тут он указал рукой на приглашенного священника, для которого, пока шел из полумрака на свет, живо освободили одну из трибунок. — Какого рода беседу вы имели, о чем он с вами разговаривал? — вопросил ведущий, обращаясь к священнику.

Должно быть, на священника устроителями шоу возлагались особые надежды, он должен был, по их замыслу, придать разговору необычайную остроту, насыпать соли и перца. Священник, однако, оказался не по части пряности.

— Вы полагаете, я вам вот так должен взять и все выложить? — удивился он в ответ на вопрос ведущего. — Это, конечно, была не исповедь, но в любом случае — приватный разговор, почему я должен разглашать его? Он между нами двоими, и больше я ничего сказать не могу.

— Но какое впечатление он на вас произвел? Что вы можете сказать о его поведении? — Хватка у ведущего была бульдожья, сомкнув челюсти, разжимать их он не намеревался. — Это поведение нормального человека? Адекватное?

— А у вас будет адекватное поведение, если с вами произойдет такое? — спросил священник.

— А! — радостно вскричал ведущий. — Значит, вы считаете, что его поведение все же ненормально?

— То, что он не в себе, — это безусловно, — согласился священник.

Сеанс магии вполне удался: священник согласился со всем, что формулировал ведущий. Не его словами, имея в виду подчас совсем иное, но согласился! Изолировать, ограничить, лечить, все отчетливее звучало общим пожеланием несущегося к концу шоу.

И оно закончилось наконец.

Оно закончилось — и В. выключил телевизор. Хотя собирался переплыть на этом судне через весь вечер. Но с такой пробоиной как было на нем плыть. Ветчина, печенье, йогурт, сыр, орехи, хрустящая и скрипящая на зубах сухая вермишель из пакетика — он поглощал все подряд. Изолировать, ограничить, лечить — стучало в нем.

Держать внутри то количество еды, что запихнул в себя, было невозможно. В. дотащил себя до туалета и, согнувшись над унитазом, засунул в рот четыре пальца.

Когда он, умывшись и почистив зубы, вернулся в гостиную, за окном стояла благословенная темнота. Настоящая, плотная, ночная. Ему даже удалось занырнуть за полночь.

Благословенна ночная темнота, отправляющая сознание в непроницаемую для него мглу космоса, зовущегося сном, но благословенна и утренняя пора! Вот ты выныриваешь из этого космоса, где провел время сонного забвения, — свет бьет в глаза, заставляя жмуриться, и что произошло с тобой за эти часы, пока ты не осознавал себя, какая таинственная сила владела тобой, распоряжалась твоей волей? Ты был как попавшая в аварию разбитая машина, но что за чудо? — в тебе нет и следа того вчерашнего! Словно неведомый умелый жестянщик вволю поработал киянкой, слесарь заменил пришедшие в негодность детали мотора — ты свеж, ты бодр, ты полон сил, встреться тебе на пути Голиаф, ты подобно Давиду не спасуешь и перед Голиафом.

Именно таким, будто и не было вчерашнего панического обжорства, чувствовал себя В., проснувшись. Даже что-то похожее на снисходительную насмешку над собой вчерашним стояло внутри. А двинуть сейчас в ресторан, что же, нечего затворничать, даже и надо пойти, прозвучало в нем. Нечего прятаться, пусть смотрят.

Между тем час уже был не ранний. Если совершать Давидовы подвиги, следовало поторопиться.

Легкая утренняя зарядка на веранде с видом на монолитно зеленеющий в жарком безветрии лес, ритуал бритья (собственной бритвой!), а после контрастный душ — все вместе заняло чуть более получаса. И где бы во время перемещений по своему двухэтажному пристанищу ни оказывался, нигде его не морозило, не кидало в жар — везде веющие искусственным ветерком кондиционеры были настроены как должно. Ворох вещей в чемодане ставил перед выбором — во что облачиться. Впрочем, проведя в спрессованном виде ночь, все умялось, было в заломах и требовало глажки, — выбор свелся к обнаружению одежды, сумевшей сохраниться в своей приглядности лучше прочей. В. определился в симпатиях, рассовал по карманам бумажник, документы, телефон, расческу, посмотрел на себя в зеркало в прихожей и, показав отражению язык, открыл входную дверь. Он был готов к схватке с Голиафом.

Пространство до центрального корпуса, к которому третьего дня его доставил “Мерседес” с сопровождающими охранниками, В. преодолел, никого не повстречав. Но за стеклянными дверями, услужливо распахнувшими автоматические створки, только В. поднялся на крыльцо и приблизился к ним, его ждал, склонившись в позе приветствия, с застывшей жизнерадостной улыбкой глянцево-кофейный таджик в своем напоминающем спецовку серо-голубом костюме, застегнутом под горло.

— Доброе утро! Как почивали? — произнес он, когда В. переступил порог.

Это же надо: русская его речь была едва понятна, однако он был обучен таким словам, как “почивали”!

— Слава Богу! — отозвался В. Скорее всего, отвечать таджику не полагалось, но как можно было не ответить? — Доброе утро.

— Доброе утро, доброе утро! Слава Богу! — не переменяя позы и продолжая сверкать улыбкой, проговорил таджик. Похоже, он просто повторял слова, не отдавая себе отчета в их смысле.

Во всяком случае, на вопрос, где ресторан, чтобы позавтракать, он уже не смог ответить, только произнес с той же улыбкой и по-прежнему сгибаясь в поклоне:

— Где ресторан? Где ресторан?

Впрочем, из глубин холла уже спешил на выручку молодой человек с тщательно выделанной прической, что встречал вчера В. вместе с кудлатой. Все тот же ярко-зеленый смокинг, переливаясь шелком лацканов, с лакейской форсистостью облегал его впечатляющее спортивное тело.

— Доброе утро! Доброе утро! — подлетел он к В., тесня таджика. — Какие вопросы? Что желаете? Завтракать? Пойдемте, я вас провожу. С большим удовольствием.

В эту обрушившуюся на него словесную лавину В. едва сумел просунуть свое ответное “Доброе утро” и еще на вопрос о завтраке “да”.

— Пожалуйста, располагайтесь, завтрак у нас — шведский стол, — пролавировав по нескольким коридорам, привел его ярко-зеленый смокинг в полуподвальный зальчик на несколько столов и с барной стойкой. — Можете не спешить, никаких ограничений во времени. — И, уже покидая В., сообщил: — Еда в ресторане платная, но вам платить не надо. У вас все заплачено.

В. не удивился сообщению ярко-зеленого. Набитый снедью холодильник подготовил его к этому.

— Спасибо за информацию, — поблагодарил он. — Постараюсь не объедаться.

Ярко-зеленый хмыкнул, дернулся в намерении ответить на шутку В. достойным образом, но ничего не придумал и, придав лицу выражение глубокомысленности, удалился.

В ресторане народ наличествовал. В. узнал финансового директора, он был, видимо, с семьей — жена и двое детей, мальчик и девочка, того же примерно возраста, что у самого В.; сидели вместе глава одного из департаментов и начальник крупнейшего цеха; кормился в одиночестве, с жадностью орудуя ножом и вилкой, заняв собой два места, главный бухгалтер, и здесь не изменивший своей привычке ходить в костюме стоимостью с “Бугатти”; а пара за самым дальним столом — это были Сулла с Угодницей. Все, только В. появился на пороге, тотчас оторвались от еды и воззрились на него общим остро-пронизывающим взглядом, — он так и почувствовал себя наколотым на него, словно на невидимую пику. Миг, однако же, это длилось. Сулла будто взметнулся со своего места и с тяжелой властительностью прошагал к В.

— Заждались! — воскликнул он. Бравурная энергия рвалась из него. Хотя его сунутая для пожатия рука обдала В. унылой вялостью. — Заждались-заждались! Давай к нам за стол. — Наклонился к В. и прошептал ему на ухо быстрым ликующим шепотом: — Десять раз! Не как с той, но десять! — Отстранился от В. и вернул голосу прежнюю силу: — А? Недурно тоже, скажи?! Пойдем, пойдем, пусть все видят: к нам!

Вчерашние утренние тени под глазами сделались у него еще свирепее. Лицо Угодницы было немногим лучше. Ее достало лишь на самый условный макияж, и вся ее ночная утомленность предательски глядела наружу. Однако в улыбке, с которой она поднялась навстречу В., сквозило такое счастье — он задохнулся. Это было удушье стыда: казалось, он подсмотрел за нею в замочную скважину, увидев той, какой не имел права видеть.

— Как я рада вам, как рада, как рада! — сказала она.

Спасибо вам за все, спасибо, спасибо, считывал он то, что стояло за словами, которые она произносила. А то, что вы вчера отказались мне пожелать того, чего я хочу, ну что же, ну что же… я все равно счастлива!

— Дай-то Бог, — ответил он — на эти слова, что она говорила ему, не произнося.

— А Бог тут при чем? — непонимающе вопросил Сулла.

— Бог всегда при чем, — взяла В. под защиту Угодница.

— Тогда Бог велит тебе поухаживать за человеком, — тоном, каким на совещаниях подытоживал чье-нибудь неудачное выступление, уронил Сулла. — Давай нагреби ему живо, — распорядился он.

— Сам, сам. Я сам, — рванулся было В. к дышащему изобилием шведскому столу, — Сулла схватил его за руку, и теперь рука была не вялой, это теперь сжала его в своих тисках рука легионера.

— Поухаживает-поухаживает, — протянул он, подталкивая В. к свободному стулу. — Поухаживать за мужчиной — святое женское дело.

— Нет, я с удовольствием, в самом деле! — сияюще провещала Угодница.

Она улетела нагружать для В. тарелки едой, а они с Суллой сели, и Сулла, придвинувшись к В., понизив голос, проговорил с интимностью:

— А ты что же, один? Без бабы?

— Один, — вынужден был подтвердить В.

— Что же ты один! — Сулла не огорчился, казалось, он взвился от огорчения. — Целых два дня без бабы пастись тут будешь? Надо было сказать, прихватила бы с собой для тебя подружку, — кивнул он в сторону суетящейся у шведского стола Угодницы.

— Без нужды, — коротко отозвался В.

Сулле понадобилось некоторое время, чтобы переварить его ответ.

— Но делать-то что собираешься? — исторглось из него потом. — С тоски же один взвоешь. Давай присоединяйся к нам. На катере сейчас пойдем после завтрака. Собственный катер у нас тут на базе. Я заказал, ждет нас, покатаемся. Что?

— Согласен, — принял предложение В.

Голиаф выглядел более чем миролюбиво, с ним вовсе не требовалось бороться, с ним можно было вполне по-дружески сосуществовать.

Угодница появилась около стола, неся в каждой руке по тарелке таких размеров, что их вернее должно было бы назвать блюдами. И на каждой было навалено горой.

— Ой, ну ничего, ничего, — увещевающе улыбнулась Угодница в ответ на его потрясенное восклицание, — сколько съедите, столько и съедите. На что шведский стол, чтобы не поесть от души.

— За шведским столом, моя милая, — в один момент преисполняясь своим обычным презрительно-холодным высокомерием, проговорил Сулла, — от души ест только плебс, запомни это.

В. старательно не глядел на Угодницу. Но и не глядя, он видел, что лицо ей мертво окостенило судорогой унижения. Бедная, бедная, бедная, с жалостью прозвучало в нем.

— Я, наверно, плебей, — сказал он, обращаясь к Сулле. — Люблю за шведским столом от души…

Расфокусированный абрис Угодницы на периферии зрения пришел в движение. Угодница что-то взяла вилкой со своей тарелки, отправила в рот, подняла стакан, отпила. Сулла дернулся, постучал о край столешницы ребром ладони и звучно хлопнул затем всей ладонью.

— Ладно, пока у нас демократия… вроде бы! — произнес он — будто подытожил.

Как, однако, В. ни силился очистить принесенные Угодницей тарелки (блюда!), он сдался много раньше, чем был намерен.

— Вперед за наслаждениями! — изрек Сулла, поднимаясь из-за стола. И приобнял поднявшуюся следом Угодницу, похлопал ее по бедру. — Не куксись, моя милая, расслабься! Лови миг, наслаждайся жизнью! Все прах и тлен, одно наслаждение переживет годы.

Твердостью Моисеевых скрижалей отдавало исповедание Суллы.

Финансовый директор с женой и детьми, глава одного из департаментов в компании начальника крупнейшего цеха, главный бухгалтер в костюме стоимостью с “Бугатти” — никто из них за время, что В. провел за завтраком, не поднялся и не ушел. И сейчас, когда он с Суллой и Угодницей двинулся к выходу из ресторана, все как один воззрились на него точно как тогда, когда он объявился на пороге.

— На водные процедуры? — решившись развязать возникшее в ресторане общее тягостное молчание, поинтересовался, обращаясь к Сулле, финансовый директор. Он, видимо, был осведомлен о его планах.

— Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья, — пионерской речевкой с удовольствием превосходства отозвался, проходя мимо, Сулла.

И на том общересторанное общение было исчерпано.

Обещание Суллы оказалось не красным словцом: катер их ждал. Вдоль береговой линии базы над озером была, оказывается, устроена настоящая набережная, с гранитным парапетом, гранитными лестницами к воде, один ее конец увенчивался небольшим причалом с пришвартованными к нему лодками и двумя ослепляющими своим ярко-белым обликом катерами. Около того, что крупнее, стоял, потряхивал в нетерпении ляжкой, человек в черно-белой морской фуражке с якорем и таком же белоснежном, как сам катер, кителе. Но только он заметил приближающееся к нему общество, все его нетерпение отлетело от него, нога замерла, а на лице обозначилась улыбка приветствия.

— Готов, кэп? — вопросил Сулла, подавая ему руку. — А то мы уже бьем копытом.

— Готов на все сто, — одновременно отвечая на пожатие и поспешно указывая на катер внизу, с откровенным подобострастием отозвался кэп. Он знал положенное ему место и выказывать недовольство основательным, судя по всему, опозданием своих пассажиров не смел.

— Тогда вперед, — повелительным жестом, как направляя в бой легионы, выбросил перед собой руку Сулла.

Мотор зарокотал в глубине лакового снежного тела катера уютным ласковым баском. Катер медленно подался от причала, словно не решаясь расстаться с ним, словно преодолевая тоску разлуки, и решился, бросился в самостоятельную жизнь: прибавил густоты и силы своему баску, с бешеным азартом рванул вперед, присев на корму, хлюпающе засвистел водой, взбив ее кипящими седыми усами. Только что давивший каменным недвижием, как прессом, горячий воздух разодрался в клочья, обратившись ураганным ветром, сорванные с защитного носового стекла его завихрения заполоскали волосы на голове, в лицо остро покалывающими иглами полетели водяные брызги. Восторг и упоение скорости овладели В. против всякого его желания. Голиаф, еще мгновение назад возвышавшийся закрывавшей солнце горой, уменьшился в размерах, сделался карликом, злобным гномом, не способным причинить никакого зла, его бронзовые доспехи, его меч, его шлем — все было лишь шутовским, карнавальным нарядом, склеенным крахмальным клеем из папье-маше.

Катер пересек озеро, развернулся, осыпав лицо колкой водяной сечкой, которую тут же снял хлесткий порыв бокового ветра, и по плавной кривой их кэп (или как его следовало называть?) вывел катер на прямую вдоль озера, держа его в каких-то двух десятках метров от берега. Словно предлагал (а может быть, и в самом деле предлагал) полюбоваться архитектурой толпящихся на нем особняков, видом то и дело возникающих набережных, причальных бухточек в гроздьях лодок, катеров, яхт.

Три сосны, стоящие на всхолмье подобно трем былинным богатырям, и раскидистый дом из красного кирпича под ними предстали глазу совершенно неожиданно, хотя В. и ждал их появления. Неожиданно — потому что так близко от берега резал озерное полотно катер, с такой калейдоскопической быстротой один береговой вид сменялся другим. Вот их еще не было мгновение назад — и вот возникли, а вот уже и нет этих сосен, смешались с остальным лесом, и только красный кирпич стен был еще виден некоторое время сквозь зелень, но там исчез за языками леса и он.

Сулла, еще лишь рассаживались, безоговорочно устроился рядом с кэпом и сейчас, когда врезали вдоль озера, перенял у того штурвал, явно уже не впервые берясь за него, ему требовалось поделиться своим экстазом, и он оглянулся назад, на В. с Угодницей, воскликнул, перекрикивая рев мотора:

— А?! Что?! Ничего?

— Замечательно! Чудесно! — мгновенно подавшись к нему, вся радость ни с чем не сравнимого удовольствия, отозвалась Угодница.

В. дождался, когда на них снова глянет затылок Суллы, наклонился к ней и проговорил в самое ухо, так, чтобы Сулла наверняка не услышал — хотя в этом и не было необходимости: стоявший шум не позволил бы:

— Беги от него, беги как можно скорей!

Угодница отстранилась от В.

— Вы что, не желаете мне счастья?

— Наоборот.

— Тогда как же вы можете советовать мне такое?

О, каким беспощадным негодованием горело ее лицо, с какой страстью она готова была бороться за свое счастье, на пути которого, так неожиданно, становился В.

Что ему было добавить к тому, что сказал? Сослаться на примнившуюся картину? Когда он и сам не слишком верил в ее реальность? Интуиции своей он верил, вот чему. Но почему должна была верить его интуиции она?

— Как хочешь, — расписался в своем бессилии В., откидываясь на спинку сиденья. — Как знаешь. — Через некоторое время непонятно почему добавилось: — Каждый отвечает за свою жизнь сам.

— Вот именно, — не замедлила с ответом Угодница. Уже умиротворенно, но с вызовом.

— Какие планы? — спросил Сулла у В. Ответа, впрочем, ему не требовалось. — Что-то меня в сон потянуло от водных процедур, — отсылая к словам финансового директора в ресторане, продолжил он, — надо бы подремать. — При этом так, чтобы не видела Угодница, подмигнул В. — Не прочь подремать? — повернулся он следом к ней.

— Ой, я за, — с готовностью отозвалась она, тут же зевнув.

— Спасибо за прогулку, — поблагодарил В. — Мне надобности дремать нет. Я выспался. Пойду, может быть, кто-нибудь мне компанию в бильярд составит.

— Тут еще велосипеды есть. Можно взять, покататься. Поинтересуйтесь, — проявила заботу Угодница.

— Поинтересуйся-поинтересуйся, — поддержал Сулла. — А после обеда мы с тобой в теннис. Не против в теннис?

— Да наверное, — как чувствовал, так и ответил В.

Сулла с Угодницей ушли в свои апартаменты, и он вновь остался в неприкаянном одиночестве. Что было делать, чем занять себя? Совсем ему не хотелось никакого бильярда. Да и велосипедной забавы. Голиаф, превратившийся во время прогулки на катере в мелкого гномика, исчез совсем, вызывай на бой — не откликнется: откуда ему взяться?

Ноги между тем вели В. коричневогравийными дорожками — с одной на другую, с одной на другую, — и через некоторую пору он вышел к той беломраморной беседке-ротонде, в которой Сулла признался ему в своей беде. В. задержался на пороге, постоял, словно предстояло пересечь некую границу, и ступил внутрь. Озеро, просторно раскинувшись на созданном для него природой ложе, могуче и бесстрастно лежало внизу, подставляя себя человеческому взгляду с бесстыдством просуществовавшего века и тысячелетия Божьего творения, которому нет никакого дела ни до этих появившихся недавно на его берегах строений, ни вообще до человека. Исполненный величия и силы был вид.

Сороковая симфония Моцарта заиграла в кармане.

В. опасался, что это жена, которой теща могла сообщить засвеченный вчера перед нею номер, но это был директор по связям. В. совсем забыл, что чей звонок ждать вероятнее всего — это его, и сейчас, услышав голос директора по связям, почувствовал радостное облегчение.

— Что это ты такой довольный жизнью? — среагировал директор по связям на его радостное приветствие с досадливой подозрительностью.

— Счастлив вас слышать, — сказал В.

Что было правдой, разве что несколько преувеличенной.

— Счастлив. Чего это вдруг, — пробурчал директор по связям. — Как там тебе обитается? Нормально? Там хорошее место, хорошее. Не своя бы дача, не вылезал оттуда. А так, раз своя, приходится на ней куковать. Имущество обременяет, правильно коммунисты говорили.

— Это, по сути, и Христос говорил, — вырвалось у В. — неожиданно для него самого.

— Ну, Христос… — вновь с прозвучавшей досадой в голосе протянул директор по связям. — Христос чего-чего только не наговорил. Два тысячелетия никак уразуметь не можем. А ты-то вчера телевизор смотрел, слышал, что о тебе говорят? — круто переменил он разговор.

— Слышал, — коротко отозвался В.

— И что?

— Что “и что”? — В. счел за лучшее сделать вид, будто не понимает, чего от него хочет директор по связям.

— Сам что обо всем этом думаешь?

— А ничего не думаю, — постаравшись явить голосом саму безмятежность, ответил В.

И это тоже было полной правдой. Разве что была искусственной безмятежность, которую так старательно продемонстрировал. Но он и в самом деле не думал о том, что вчера услышал по телевизору. Все из него вымылось за ночь, утекло неизвестно куда — и следа не оставило. Голиаф, ты напрасно прячешься, притворяешься невидимым — мне все равно, Голиаф, мне нет дела до тебя, Голиаф, я тебя не боюсь, Голиаф, я готов к схватке с тобой, Голиаф, и к тому, чтобы одолеть тебя!.. Ведя разговор с директором по связям, В. медленно обошел беседку по кругу, остановился там, откуда озеро было видно полнее всего, облокотился о перила и стоял, созерцал распахнувшийся вид заново, ощущая в себе те свежесть и бодрость, с которыми проснулся.

— Ничего он не думает, — словно передразнил директор по связям. — Что-то вокруг тебя накаляться стало. Нужно нам это? Нисколько. Слава славе рознь. Дурная нам не нужна. А вон что на тебя вчера вывалили, ого!

— Да мало ли что вывалили, — сказал В. — Пусть. Брань на вороту не виснет.

— Не виснет?! — О, каким раскаленным сделался голос директора по связям — В. пришлось отдернуть трубку от уха, чтобы не опалиться. — Еще как виснет! Имидж, знаешь такое слово? Вот! Нам не такой твой имидж нужен! Сугубо положительный, вот какой! И никакой иной.

— Да что же мне, — сумел наконец вернуть трубку к уху В., — лезть теперь тоже под камеры и объяснять: не инопланетянин я?

— А вот обсудим, обсудим, — сурово пообещал директор по связям. — Не исключено, что и лезть. Очень может быть. А как же. Клин клином! Да! — вспомнил он. — А этот-то, самый активный, мне сообщили, он наш, с завода?

— Наш, с завода, — подтвердил В., понимая, о ком директор по связям: о коллеге.

— Серьезный тип, — уронил директор по связям. — Решил какую-то свою игру на тебе поиметь. Схватил это? И так просто, как нашего заводского, не прижмешь. По-крупному на тебя поставил, будет за свой интерес грызться. А ты говоришь: не лезть!

На этот раз В. решил, что благоразумнее будет промолчать.

Он не ошибся: директор по связям, потрепав его еще немного в зубах и не получая ответа, скоро выдохся.

— Ты где там? — смолкнув, спросил он через паузу.

В. подумал, директор по связям хочет понять, не отсоединился ли он.

— Здесь я, — сказал В.

Но директора по связям интересовало совсем другое.

— Я имею в виду, где ты сейчас территориально. В апартаментах у себя, в гостях у кого-то, на пляже загораешь?

— В беседке я, — сообщил ему В. (ах, почему не выдумал! Почему не назвал другого места? А впрочем, что смыслу). — Круглая здесь такая беседка есть, ротонда, из белого мрамора, знаете?

— Знаю-знаю, — спешаще отозвался директор по связям. — Один там, что ли? Или с кем-то?

Странные директор по связям задавал вопросы. Но все же В. ответил, не было у него причины таиться:

— Один.

— А и будь там, не уходи, — повелел директор по связям. — Подойдут к тебе через минуту.

— Кто подойдет? — недоуменно вопросил В. — Зачем?

— Подойдут-подойдут, — успокаивающе проговорил директор по связям, словно В. тревожился, точно ли подойдут. И попрощался, не дав В. задать нового вопроса: — Пока, будь здоров.

Что же, что же, вычищая из себя неприятный осадок от разговора, сказал себе В., ничего нового, ровным счетом: кудлатая с дочкой, Сулла, Угодница… сейчас кто-то еще с чем-то подобным. Кто-то из здешних субботне-воскресных обитателей базы, так он решил. И, как стоял, разговаривая по телефону, так в ожидании обещанного директором по связям визитера и остался стоять — облокотившись о перила, все так же глядя на вольно раскатавшееся среди подпаленно-зеленых берегов плоское полотно озера, иззубренное сейчас лишь несколькими медлительными весельными лодками.

Шаги на дорожке за спиной он услышал, когда они были уже совсем рядом. И то был не один человек — так шуршал (звук накладывался на звук) гравий. В. распрямился, повернулся — и обомлел. В беседку входили сизощекий с младенческолицым. Сизощекий впереди, младенческолицый чуть за ним, но шаг у обоих был одинаково бодр и решителен, будто они прямо сейчас же, незамедлительно были намерены в том же темпе приступить к отправлению вмененных им службой обязанностей. Должно быть, лицо В. слишком живо выразило то смятение, которое он испытал при их виде, потому что суровая нитка губ сизощекого тут же иззмеилась довольной ухмылкой, и уста у него разверзлись:

— Не ожидал?

— Думал, что спрятался, да? — подхватил младенческолицый с такой же ухмылкой.

— Вы от меня бежали, не я от вас, — выговорил В. Не без труда далась ему эта его речь.

— Ладно-ладно, — пресек его попытку ответного нападения младенческолицый, — будем сейчас считаться! Мы при исполнении и докладывать о своих действиях никому не обязаны.

— А вот ты обязан, — изошло из сизощекого.

— Что я обязан? — удивился В. Он все еще не мог прийти в себя, ему казалось, эти двое не вполне реальны и так же, как неожиданно появились, могут в любой миг исчезнуть.

— Докладывать о себе обязан, — бросился развивать постулат сизощекого младенческолицый — такое у них было распределение ролей: сизощекий постулировал, младенческолицый уточнял детали. — Раз ты под нашей защитой.

— Он в нас нуждается, а мы за ним гоняйся, — позволил себе сизощекий отщипнуть кусочек от роли младенческолицего.

Как поднатуживаются и поднимают груз, что еще мгновение назад был неподъемен, В. совершил над собой усилие — и сознанию вернулась способность понимать и анализировать, и даже, явив себя на свет из каких-то темных дальних подвалов, ретиво зафункционировало благоразумие.

— Хотелось бы прежде всего узнать, что случилось, — сказал он. — Ведь что-то случилось? А иначе бы вас здесь не было.

Сизощекий с младенческолицым переглянулись. И молчаливо пришли к общему решению.

— Присядем, — указал сизощекий В. на скамейку, что шла по периметру ротонды. — Нужно поговорить.

И сел первым, показывая В. пример.

Младенческолицый, однако, даже когда В. опустился на скамейку, остался стоять. Словно на всякий случай перекрывая ему путь к выходу.

— Что же вы, — неожиданно возвращаясь к уважительному обращению, как в самом начале их знакомства, спокойно, даже с такой особо веской медлительностью приступил сизощекий к разговору, — не известили нас, что знаете, где наш, — тут у него вышла небольшая заминка в поисках слова, однако же колебания его продолжались недолго, он нашел слово: — где наш друг находится.

— Ну, вот на фотографии который, — разъяснил младенческолицый. — Из-за которого весь шум-бор.

— Почему вы считаете, что я знаю? — выразил удивление В. Что-то им было известно о его вчерашнем хвастовстве перед директором по связям, без сомнения. Вопрос заключался лишь в том, что именно?

— В красном особнячке под тремя соснами, да? — не стал ввязываться в пустые пререкания сизощекий. И, полуобернувшись к озеру, махнул рукой на противоположный берег. — Километра не будет.

Они знали все, бессмысленно было отнекиваться. Вот как обернулось его вчерашнее самоупоенное бахвальство, вот какой плод принесло! Не от кого больше было знать им об этом, как от директора по связям.

— Предположим, у нас с вами и не было никакого договора, чтоб извещать, — сказал В. — У нас с вами речь шла совсем о другом человеке. Который этого с фотографии как раз искал. С бородой. Вы его нашли? И тех, кто за ним? Ответьте мне. Уж раз я под вашей защитой, — позволил он себе иронию.

Но сизощекий с младенческолицым оставили его иронию без внимания.

— Вот о том и разговор, — с суровостью уронил сизощекий.

— Из-за этого мы и здесь, — разъясняющее добавил младенческолицый.

Пауза, разверзшаяся в их и без того спотыкающейся на каждом шагу беседе, была похожа на пропасть. Вот та сторона и эта, и перебраться с одной на другую можно, лишь обратившись птицей. Но сизощекий, похоже бескрылым себя не считал. Он только, неожиданно, может быть, и для себя самого, вновь соскочил на “ты”:

— Откроешь своему бородатому, или кто там за него будет, где этот, с фотографии, обитает. Все, больше ничего. Разрешаем.

— Разрешаете? — переспросил В. — Здорово. Почему это вы можете разрешать, не разрешать? С какой стати?

— Тебе все знать надо? — всунулся младенческолицый.

— Разумеется.

Сизощекий вскинул руки, выставил их между В. и младенческолицым, развел в стороны, как если бы В. с младенческолицым были бойцами на ринге, он рефери и вот приказывал им разойтись.

— Тебя просили выяснить — ты выяснил, — сказал он затем, обращаясь к В. — Откроешь, где обитает, и всех делов. Больше от тебя ничего не требуется.

Объяснение директора по связям, зачем людям, которых представлял бородач, понадобился обитатель краснокирпичного особняка под тремя соснами, жгло В. чувством невозможности участвовать в этом деле.

— Нет, — ответил он сизощекому, — не буду я никому ничего открывать.

— Как это не будешь? — Сизощекий, казалось, не понял, что такое произнес В.

— Греха на душу брать не хочу. — Какие-то не его, не из обычного его лексикона были слова, но только ими В. мог выразить то, что полагал нужным.

— Греха! — воскликнул младенческолицый. И даже обратил взгляд к небу, словно желая усилить свое восклицание. — Ты знаешь, сколько на нем грехов? Это богоугодное дело — открыть, где он.

От тирады младенческолицего так и дохнуло ароматом откровенного рэкета, казалось, сам воздух вокруг наполнился его зловонием, и сизощекий поспешно ринулся замазывать совершенную напарником ошибку:

— В общем, нужно открыть. Нужно, и все. Что мы тут рассусоливаем.

— Вот вы и откройте, — предложил В. — Раз вы тоже все знаете. А я — извините.

По тому, какими изумленными взглядами обменялись сизощекий с младенческолицым, можно было заключить, что они сочли его предложение невероятной, из ряда вон выходящей наглостью.

— Думаешь, что советуешь? — выскочило из младенческолицего. — Мы при исполнении. Представляем официальную организацию. Как это мы можем? Общаться со всякими… для нас это исключено.

— Исключено, — подытожил сизощекий. — От нас никакая информация исходить не должна.

— Не должна — значит, не говорите, — сказал В.

Новая пауза означала всего лишь перегруппировку сил. Сизощекий с младенческолицым были готовы и к такому развитию беседы. И снова, как это обычно у них, первым на позицию выкатил сизощекий.

— Счастья ты своего не понимаешь, — как обрушивая на В. огневой артиллерийский удар, проговорил он. — Счастье тебе привалило, а ты отказываешься.

— Отказываешься, отказываешься! — живой пехотинской силой вступил на пропаханную артподготовкой землю младенческолицый. — Что тебе толку от твоих умений? Намного тебе на заводе зарплатишку увеличили? Знаем-знаем, на сколько. Слезы! Это тебе кажется, что намного. А слезы на самом деле!

— Меня устраивает, — не удержался В.

— А лимон тебя не устраивает? — с живостью отозвался младенческолицый. — С Вашингтоном в овале. Лимон! Разом, на руки, беги клади в банк.

— Это откуда же он возьмется, лимон? — словно бы прогибаясь под его напором, спросил В.

— От него, — указал кивком головы сизощекий, недвусмысленно имея в виду того, в краснокирпичном особняке под тремя соснами.

— Поработают с ним как следует, — с готовностью ступил на указанную дорожку младенческолицый. — У него само собой из карманов посыплется. Много посыплется. Ой, много!

— И на всех хватит, да? — поинтересовался В.

— Хватит-хватит, — подтвердил младенческолицый. — На всех хватит. А это мурло что жалеть? Был бы человек, а то шваль, не стыдно руку к экспроприации приложить.

Пожалуй, достаточно, решил В. Все тягостнее становилось ему тянуть этот разговор, отцеживая по крупицам сведения, которые и без того были очевидны.

— Да нет, — сказал В. — Не буду я никому ничего открывать… может быть, это моя выдумка — про три сосны?

Нитку губ у сизощекого передернуло.

— Не выдумка, — сказал он. — Установлено. — После чего добавил: — Полтора лимона. — Шильчатые его глаза прокалывали В. насквозь. В. так и чувствовал, как кончики шил торчат у него из затылка наружу.

— Нет, — твердо сказал он. — И за два, и за десять.

— Да ведь они же, если ты им не скажешь, — перебил его, ступив к скамейке, младенческолицый, — церемониться с тобой не будут. Для них твоя жизнь полушки не стоит!

Прав, прав он был, В. это чувствовал кожей.

— А вы на что, раз вы меня защищаете? — Как предательски, как подло, как гнусно охрип голос!

— А вот не справимся со своей задачей, — выдал незамедлительно сизощекий.

— Им же известно, где ты, они за тобой проследили, — не задержался со своим комментарием и младенческолицый. — А проехать сюда что, не смогут, думаешь? Вашингтоны любые шлагбаумы открывают.

Даже то, что охранник со стоянки проводил его на своем джипе-волчаре до самых шлагбаумных ворот, знали сизощекий с младенческолицым.

— Вот пусть они сначала приедут, — выдавил из себя В. неворочающимся языком.

Сизощекий поднялся со скамейки.

— Жив останешься — сам не обрадуешься.

— Плачет, плачет по тебе желтый дом, правильно по телевизору вчера говорили, — добавил младенческолицый.

Один за другим они оставили ротонду, весело зашуршал у них под ногами гравий дорожки, а там не стало слышно и шороха гравия.

Но В. чувствовал, что он не один в беседке. Голиаф, во всем своем боевом снаряжении, блестя медью лат, плотно надвинутого на лоб шлема, поигрывая тяжелым, неподъемным мечом, стоял рядом во весь исполинский рост и только ждал звука боевого рога, чтобы ринуться на В.

Что это было, интуиция? Или что-то иное? Но вдруг, совершенно неожиданно — уже совсем было заставил себя отправиться в ресторан обедать, снова явиться под обстрел любопытствующих взглядов, даже переоделся для этого — его словно пронзило: срочно нужно убираться отсюда. Немедля, сейчас же, сию минуту. И было это так повелевающе, так непререкаемо, что он тут же бросился к чемодану, распахнул, покидал в него все, что было извлечено утром, сгромыхал по лестнице вниз и, чтобы не встретиться с кем-нибудь в холле, вывалился на улицу через веранду.

Одной встречи, впрочем, избежать не удалось. Кудлатая в своем зеленом костюме, сверкающем шелком лацканов, вышагивала, широко разметывая в стороны ноги, будто утверждая каждым шагом счастливое право топтать эту землю избранных, В. хотел пропорхнуть мимо нее незаметным воробушком, — но мало ли что он хотел.

— Вы что, уезжаете? — вся вспыхнувшее подобострастие, остановила его кудлатая. — Вам здесь не нравится? Вы скажите! Мы исправим!

— Нет, не уезжаю, — ответил В., и в противоречие с его ответом рука поспешно сунулась в карман, извлекла верандные ключи. — Вот зайдите ко мне, повесьте, а то чуть не увез.

— Так пожалуйста, так ладно, — принимая ключи, тупо отозвалась кудлатая. — А говорите, что не уезжаете.

— Не уезжаю, — подтвердил В. — Тут мной, возможно, будут интересоваться, отвечайте: отправился на тот берег. На лодке ли, на катере, один ли, с кем-то — не имеете понятия. Знаете только: отправился.

— Откуда я знаю? — еще тупее спросила кудлатая.

— От меня. Я сказал. Вы меня видели — и я сказал.

— Ну да, — раболепно согласилась кудлатая.

— Только про чемодан не говорите. Чемодана вы у меня не видели. Понятно?

— Понятно, понятно, — усердно закивала кудлатая. — Так и отвечу. Видела — пошли на озеро, еще мне сказали, на ту сторону собрались.

— Спасибо, — поблагодарил ее В. и с прежней стремительностью ударил к автомобильной стоянке.

Он был уверен в кудлатой, что она, если придется, скажет все так, как он попросил. Именно в ней можно было быть уверенным на все сто.

Машина “скорой помощи” вкатила на территорию базы, как раз когда он собирался выезжать со стоянки. И была это не обычная “скорая” — легковой фургон с носилками посередине салона, а фургон-грузовичок, написано же на боках фургона было “Специальная медицинская помощь”. Что, без сомнения, расшифровывалось как “психиатрическая”.

С ногами на педалях сцепления и газа, с рукой на рычаге переключения скоростей, В. стоял в ряду других неподвижных машин, смотрел, как фургон медленно, словно ощупываясь, катит по дороге в глубь базы, и ясно, отчетливо осознавал, от чего сбегал: от этого фургона. Без сомнения, это приехали за ним. Дюжие ребята-санитары, каждый из которых по крепости мышц не уступает библейскому Голиафу.

Приближаясь к шлагбаумным воротам, В. нащупал лежавшую под сиденьем монтировку, и подтянул ее поближе, чтобы в случае необходимости она тут же могла оказаться в руке. Что это за необходимость, он представлял себе весьма смутно, как и то, что будет делать с монтировкой, но близость монтировки придавала уверенности перед встречей с охранниками на воротах. Охранникам мог быть отдан приказ не пропускать его машину, а может быть, и задержать его, — паранойя, стараясь насмешливо, твердил себе В., все ближе и ближе подкатывая к красно-белым косым полосам, и однако же не оставляла его эта паранойя.

Ворота распахнулись перед ним с легкостью, которой не ожидал. И охранники еще что-то сказали ему — позубоскалили, — но что сказали, он не понял и вместо ответа потряс головой, как бы выражая некое согласие. Нет, никаких указаний задержать его им не поступало.

Им не поступало, но те, в фургоне, имели такое указание и, нигде не обнаружив В., не полагаясь на ложные сведения кудлатой, естественным образом должны были проверить наличие его машины на стоянке. А обнаружив ее исчезновение, так же естественно пуститься за ним в погоню, — едва ли в фургоне сидели одни санитары. И, миновав лесной пост, всю дорогу В. гнал, нещадно нарушая скоростной режим, будто уходил не от возможной, а от совершенно реальной погони.

Он сбросил скорость, лишь въехав в город, когда река шоссе разделилась на множество улиц, текущих каждая по своему руслу, и определи тут, по какому из них он направился. Но еще и по другой причине он сбросил скорость, а там, покрутив по улицам, и остановился. У него было чувство, он должен исполнить здесь, в этом оглушенном зноем обезлюдевшем субботнем городе, некую миссию. Да, вот именно так в нем прозвучало: миссию. Не только же ради спасения от страшного фургона бежал он с этой ВИП-базы. Что-то он должен был сделать, раз удалось благополучно и так ловко оставить ее. Но что? В. не мог выскрести из себя ответа. Казалось, нужно предпринять еще одно усилие, самое ничтожное — и все получится, но нет, ничего не получалось.

В. выключил двигатель и вышел из машины. И лишь вышел, тут же увидел, что остановился точно напротив того дома, в подвале которого — уфологический офис коллеги. Случайность? Но В. сейчас не верил в случайность происходящего с ним.

Он заблокировал машину и направился к офису коллеги. Он не знал, зачем это делает. Но раз оказался здесь, он должен был попасть и вовнутрь. Он даже был уверен, что коллега, несмотря на то что весь город эмигрировал на природу, там, у себя в подвале.

Еще он был уверен в том, что кодовый замок на двери или открыт, или не работает, и он беспрепятственно попадет в офис.

Замок был сломан, и у В. не возникло никаких сложностей с проникновением вовнутрь. Он лишь постарался не греметь, чтобы не вызвать переполоха раньше времени. Что конкретно означало это “раньше времени”, он не отдавал себе отчета. Но знал: застать врасплох.

Что ему и удалось. А не подкрадись тихой сапой, мягким кошачьим шагом — и не удалось бы услышать того, что услышал. Интервью, опять интервью телевидению давал коллега, сидя за своим столом в позе усталого оракула со сложенными перед собой руками. Свет тысячеваттных телевизионных ламп шпарил ему в лицо, ослепляя коллегу, и, не услышав, как В. вошел, он еще и не увидел его. Оставьте, оставьте, оставьте, словно уже в тысячный раз повторяя это, говорил коллега интервьюеру поодаль. Если даже будет и с перехлестом, что из того? Не в пустое же назиданье дана нам вековечная мудрость: лес рубят — щепки летят. Когда речь идет о спасении, пусть и полетят. А речь идет о спасении. О выживании. Да-да, о выживании человечества как вида! Отличать чуждых нам существ труда не составляет. Никакого труда! Подлинная человеческая особь — это человек, который у мира не просит, а берет. Он хозяин жизни, а не ходатай перед ней. Он ею распоряжается, а не она им. Берет у мира что ему требуется, не полагаясь на чью-то доброту и помощь. Жалость, сострадание — это все слова не из его лексикона. Это лексикон тех, других, которые разлагают человечество, через которых оно загнивает, обращается в труху. Таких нужно отделять без всякой рефлексии — и в резервации, и чтобы не смели оттуда… пусть там пулеметные вышки, ток по проволоке… Ну, а кто без вины попадет в те самые щепки — ничего не поделаешь: пострадал во имя высшего блага! И как, вы говорите, будет называться партия, которую вы организуете, почтительно вставился в предложенную ему паузу интервьюер. Партия, которую мы организуем, с веской значительностью отозвался коллега, будет называться “Партия людей”. Вот именно так, без экивоков. Отраден факт, что ее уже готовы финансировать несколько весьма состоятельных бизнесменов, все настоящие, достойнейшие люди…

Оператор от камеры и человек рядом с ним уже не раз и не два взглядывали на В., сначала в их взглядах сквозило недоумение: кто такой? — но потом и один, и другой опознали его, и теперь они оглядывались с любопытством и страстью, которые нарастали от мгновения к мгновению. Они, видел В., готовы уже были развернуть камеру на него. Вот только лампы были настроены освещать коллегу.

В. сделал несколько шагов вперед и вступил в облако искусственного солнечного света.

— Партия нелюдей, с ударением на первом слоге, так называется то, что ты организуешь, — сказал он. И увидел, как камера, оставив коллегу, в тот же миг развернулась на него. — Зачем вы бесконечно даете ему эфир? — посмотрел он на интервьюера. — Вам несут бред, и вы этот бред распространяете. Я не инопланетянин или, в крайнем случае, такой же инопланетянин, как он сам. Как все мы. Вам это не ясно?

— Заткнись! Заткнись! Заткнись! — звучно хлопнул ладонями по столу и вскочил коллега. Неожиданное появление В. ввергло его в ступор, благодаря этому В. и удалось произнести свою речь, и вот коллега пришел в себя. — Выключи камеру! — заорал он затем, тыча пальцем в оператора. — Немедленно! Я приказываю! Интервью мной оплачено, и чтобы еще за мои деньги… Выключи камеру! Выключи!

Горевший на лбу камеры красный огонек, увидел В., послушно погас. О, волшебное слово “деньги”, не сравниться с ним по силе воздействия и Архимедову рычагу!

— Да, собственно, достаточно. Это то, что я и хотел сказать, — снова посмотрел на интервьюера В. — И должен был, — вполне неожиданно для самого себя добавил он.

— Нет, подождите, подождите! — вскочил со своего места, побежал к В. интервьюер. Парнишка с пухлым румяным лицом, как два наливных яблочка были у него юные щеки. — Еще минут пятнадцать, и мы с вами… Мы закончим, и с вами интервью! О чем угодно говорите, обо всем, что придет в голову!..

Но В. уже разворачивался, уже не слушал его, уже уходил… парнишка настиг В., — В. молча отстранил парнишку и проследовал к двери. Интервьюер был намерен выскочить следом, — противоборствуя с ним, В. дернул ручку на себя. Дверь захлопнулась, замок защелкнулся.

В. поднимался по ступеням — железная дверь сотрясалась под рывками изнутри, но тщетно: замок на ней все-таки был сломан, и его заклинило от удара.

Машина за время его отсутствия даже не успела нагреться, в ней еще сохранялась прохлада от работы кондиционера. Не задерживаясь ни на мгновение, В. перехватил себя портупеей ремня и тронулся.

Он знал, набирая скорость, куда лежит его путь дальше. Путь его лежал снова за город. Но совсем в другую сторону: к приятелю школьной поры, что привел тогда на устроенный женой сбор младенческолицего застенчивого незнакомца. У приятеля был садовый домик, доставшийся ему от родителей, можно было бы предположить, что по какой-то причине он остался в городе и сначала следует навестить его по городскому адресу, но В. знал точно, что в городе приятеля нет.

На садовом участке у него В. бывал еще в школьную пору, когда там хозяйствовали родители, а сам приятель всячески отлынивал от огородно-садовых работ, и дорога была В. известна во всех своих развилках и поворотах. Ну вот, свидимся еще разок на посошок, прозвучало в В., когда последний поворот был пройден и за круглящимся полем сгорающей низкорослой пшеницы в живых, крепкозеленых зарослях фруктовых деревьев взгляду предстали серые шиферные и красные черепичные макушки крыш садового поселения.

Приятель был там, где его В. и рассчитывал увидеть. Сидел на чурбачке в тени около сарая и шкурил наждачной бумагой, доводя до бархатной гладкости, фигурно вырезанную доску. Он так и не полюбил огородно-садовые работы, он любил столярничать, чему и посвящал здесь свое время.

— Не ожидал? — откровенно наслаждаясь его перевернутым лицом, произнес В., когда расстояние между ними сделалось достаточным, чтобы не повышать голоса. — Долг платежом красен: я ведь тоже не ожидал, что ты ко мне с этим застенчивым типом явишься.

С того вечера он не имел с приятелем никаких контактов, не звонил ему, и тот не звонил тоже.

— Прости, — слабым голосом, тупя глаза, отозвался приятель, — но я не мог отказаться. Они так умеют… Конечно, я не хотел.

— Лучше уж тогда было вообще не приходить.

— Как?! — вскинул на него глаза приятель. — Они, наверное, телефон прослушивали, все знали… мы с тобой уже договорились — что я после этого должен был выдумать?

— Смертельно заболеть, — сказал В. — Слечь с температурой сорок. Они бы тебя с постели подняли?

— Почти так, — отозвался приятель. — Приехали ко мне, с двух сторон, не вырваться, и пошел-пошел…

Жена приятеля, должно быть, увидев В. из окна, бежала к ним от дома. Должно быть, на защиту мужа. Скалка, выбеленная мукой, была у нее в руках. Скалка!

— Что? — развернувшись к ней, проговорил В. — Что ты испугалась? Здравствуй.

— Здравствуй, — останавливаясь поодаль, скалка в руке на взлете, ответила жена приятеля. — Что ты приехал?

— А ты что со скалкой? — спросил В.

Жена приятеля стрельнула на скалку взглядом, но не опустила руки.

— А то, что мы должны, если ты появишься, сообщить о тебе.

— Да, это так, — подтвердил приятель.

— И для этого нужно бежать ко мне со скалкой?

— Что ты приехал, что ты приехал?! — закричала жена приятеля. — Одни неприятности от тебя! Хочешь укрыться у нас, чтоб спрятали тебя? Не спрячем! Мы о тебе сообщить должны!

— Почему ты считаешь, что я хочу у вас укрыться? — удивился В. — Откуда ты это взяла?

— Потому что звонили. Те. Оттуда, — снова пряча глаза, объяснил за жену приятель. — Сказали, что можешь приехать, просить укрыть. И велели сообщить им об этом.

Вон как! В. даже не приходило в голову, что те могут додуматься до такого. Не поймав его бреднем на базе, решили ловить большой сетью.

— Да нет, — успокаивающе бросил он приятелю, — не беспокойтесь, я к вам совсем с другим. Собственно, к тебе, — он взялся за доску в руках приятеля и подергал ее. — Слышишь? К тебе. Ты уйди, — посмотрел он на жену приятеля. — Ну, или, в крайнем случае, отойди.

Боком, боком, мелкими шажками та отодвинулась ненамного и замерла. Похоже, сдвинуть ее еще на пару шагов можно было лишь чем-то вроде лебедки. Если перед тем удастся накинуть на нее трос. Ладно, пусть хоть так, решил В.

— Ты вот что, — сказал он сумевшему поднять на него глаза приятелю, и о, какая собачья вина стояла в них, как нехорошо, как скверно было ему! — ты не мучайся. Я к тебе, собственно, за этим лишь и приехал, чтобы сказать: не мучайся. Кто знает, может, больше не увидимся. Вот чтоб ты знал мое отношение. Не ты бы, так кто-то другой. Не все равно кто. Друг любимый на меня… — “Наточит нож за голенище”, — эти слова В. не стал договаривать. — Ты мучаешься, я вижу. Не мучайся. Я на тебя не держу сердца. Обидно мне, естественно, да уж что тут… не мучайся. Можно, конечно, было бы и позвонить… но телефонный разговор — это все же не то.

Оглушенным, удивленным, обрадованным взглядом смотрел на него приятель.

— Почему ты говоришь “не увидимся”? — спросил он, поднимаясь со своего чурбака и прислоняя к тому доску. Каким аккуратным движением прислонил он доску! Каким нежным! — Что ты имеешь в виду — “не увидимся”? Почему?

Тревога? Нет, не тревога звучала в его голосе. Беспокойство за В.? Нет, и не беспокойство. Облегчение — вот что, скрытое облегчение, что В. каким-то образом избавит его от своего присутствия в их жизни.

— Не знаю, что я имею в виду, — сказал В. — Так мне кажется. Прощай, — не делая паузы, как на лету завершил он разговор. Глянул на жену приятеля, в страстном желании разобрать каждое произносимое ими слово обратившейся в одно мучительно напряженное ухо, притиснувшей от этого напряжения к груди скалку и густо испачкавшей себя в муке: — Прощай. — Повернулся и быстро, все быстрее, быстрее ударил обратно к калитке.

— Подожди! Подожди же! — услышал он за спиной. Остановился, оглянулся — приятель, не сумев затормозить, наскочил на него, едва не свалив. — Ты знаешь, — забарабанил приятель, — мы можем не сразу позвонить о тебе. Ну, что ты здесь был. Выждать сколько-то. Чтобы ты успел уехать.

В. покивал:

— Да, это будет хорошо. Выжди.

— Сколько? — поспешно поинтересовался приятель.

В. прикинул, сколько ему ехать до развилки, после которой можно чувствовать себя колобком, ушедшим и от бабушки-дедушки, и от прочих зверей.

— Минут бы двадцать, — сказал он.

— Нет, двадцать минут — это много, — затряс головой приятель. — Тут же соседи. Видели тебя, наверно… Минут десять.

— Хорошо, минут десять, — согласился В.

Минут пять выждет приятель, не больше, вспоминая его барабанную речь, осознал В., когда уже был в машине. Но что можно было тут сделать? Только ужать двадцать минут до пяти, и он мчал, сначала по пылящему проселку, потом по разбитому асфальту до намеченной развилки так, словно участвовал в гонках.

Из церкви выходил народ. Судя по всему, закончилась вечерняя служба, следовало поторопиться. В. торопливо преодолел расстояние от своего “Фольксвагена” до распахнутых в полный раствор дверей. Выходившие из храма, обернувшись и вздымая глаза на крест над входом, осеняли себя крестным знамением, и он счел необходимым вслед за ними, вспоминая вчерашнее поучение священника, как складывать пальцы, сделать то же самое.

На свечном ящике в притворе сидела та же капустница, что вчера, она узнала В., и ее тотчас преисполнило усердным желанием помочь ему.

— Отца настоятеля видеть? — с пламенной кротостью поинтересовалась она у В. без всякого обращения с его стороны.

— Да-да, его, — благодарно отозвался В.

— Поспешите, поспешите, уйдет, — захлопотала капустница. — В алтаре, должно быть, сейчас, вы там у дальних дверей постойте, подождите, когда выйдет.

В. метнулся к арочному входу, влетел в храм. Человек пять, не больше, оставалось уже внутри. Двое ходили от иконы к иконе, крестясь и прикладываясь к ним, один стоял на коленях перед серебряным ковчежцем с мощами святых, еще двое топтались в углу у алтаря, около этих дальних дверей. Похоже, им, как и В., нужен был священник, и следовало занимать очередь.

Появившийся из алтаря настоятель был уже в обычной светской одежде, снова, как в прошлое появление здесь В., неотличим от прочих людей, только седеющая обильная борода, каких в мирской жизни никто обычно не носит, и свидетельствовала о священстве.

— Батюшка! Батюшка! Не обессудьте! Помощь ваша нужна! — тут же бросились к священнику те двое, как правильно определил В., что поджидали его.

Четверть часа, не меньше, пришлось ждать В., пока священник освободится. А когда освободился и ступил к В.: “Что-то случилось?” — у В. вырвалось: “Что же вы меня предали!” — совсем не то, что намеревался сказать.

— Как я вас предал? — с недоумением и обидой воскликнул священник.

— Вчера. На телевидении. — В. говорил и сам изумлялся тому, что говорит. Не было, не было в нем мгновение назад этой мысли, не собирался об этом! Словно ради этого сюда и пришел.

— Что же это я вчера такое на телевидении? — удивился священник.

— Не защитили меня. Несли про меня Бог весть что… Не вы, не вы! — поторопился В. исправить свою оплошность. — Они там несли — а вы не опровергли.

Взгляд священника ушел в себя.

— Не опроверг. Вы правы. Почему-то не получилось, — с покаянностью произнес священник затем. — Правы, правы. Простите меня.

— Я что, — вырвалось у В. — Вон, — показал он рукой под купол.

— Конечно, конечно, — кивая, со смирением согласился священник.

И разом В. почувствовал, что способен говорить о том, из-за чего оказался здесь.

— Я бы хотел исповедоваться, собороваться и причаститься, — сказал он.

Соборование, исповедь, причастие — ему было известно, что это делается с умирающим человеком, было известно — и никогда не присутствовало в сознании; но когда уходил от приятеля школьных лет с его садового участка, уже знал, зачем едет сюда.

Священник смотрел на него настороженно и словно бы опасливо.

— Вы что, смертельно больны?

— Да нет, — сказал В.

— Как же я буду вас соборовать, когда вы здоровы. Над здоровым человеком таинства соборования не совершается.

— Но если человек в опасности? Если ему грозит опасность? Такая, знаете… — В. споткнулся. Язык отказывался произнести нужное определение.

Но священник понял и так.

— А даже если смертельная опасность, — как продолжил он. — Соборование — не страховка от несчастных случаев.

— Но как же, — пробормотал В. Он помнил: соборование, исповедь, причастие. — Как же, как же…

— Вот плохо, что вы не были сейчас на службе, — с суровой наставительностью проговорил священник. — Я же вас звал. Сегодня бы исповедались, завтра на литургии причастились… — Он словно споткнулся. Словно какая-то иная, свежая мысль пришла ему в голову. — А впрочем, вот что, — сказал священник. — Приходите завтра с утра до службы, и я тоже приду пораньше. Исповедуетесь, потом отстоите службу и причаститесь. Давайте так.

В. неуверенно пожал плечами, покачал головой.

— Не знаю… Может быть, у меня не получится прийти. — Он высказывал опасение, но внутри была твердая убежденность, что не придет. — А можете меня сегодня исповедовать и причастить? — осенило его. — Пусть без соборования. — Священник смотрел на него с готовностью произнести твердое “нет”, и В. прибег к последнему аргументу. Который, надеялся, не придется извлекать из тех глубин, которые столь неожиданно, столь оглушающее открывались ему и в которые он боялся заглядывать, так — чуть-чуть, не вполглаза даже, а слегка приразжмуривая глаз и тут же смыкая его вновь. — А если это не я вас прошу? Не соборуйте. Но причастить… причастите.

“Нет”, готовое истечь с языка священника, умерло, так и не сойдя с него. Тихое потрясение стояло во взгляде священника.

— Вам так кажется? — спросил он затем В.

— Так же, как все, что со мной происходит, — сказал В.

Священник постоял около него еще некоторое время молча и коснулся плеча.

— Ждите меня здесь. Я должен пойти подготовиться.

Он исчез за алтарной дверью. В. огляделся. В арочном проеме входа в сопровождении согбенно-кривоплечего бородатого мужчины, в котором В. непонятным образом тотчас определил ночного сторожа, возникла капустница, они постояли-постояли там парной тенью, глядя на В., и исчезли. В. стоял во всем подкупольном пространстве совершенно один. Сейчас он впервые в жизни должен был исповедаться. Жизнь, что прожил, вихрилась в нем толчеей не связанных друг с другом эпизодов — у него было ощущение поднимаемого то ли с речного, то ли с озерного дна невидимым течением ила, забивающего легкие, туманящего зрение, стискивающего сердце.

Священник появился из алтаря в рясе и сбегающей через грудь и живот к голеням расшитой золотом широкой ленте епитрахили. Взял от боковой стены складень аналоя, расставил, выложил на него большой серебряный крест, толстый том Евангелия в серебряной пластине переплета. В. шагнул было к священнику, но тот повернулся к нему спиной и, осенив себя крестом, принялся молиться. “Отче наш, иже еси…” — удалось В. разобрать начальные слова единственной из молитв, которая была ему знакома. “Назовите ваше имя”, — полуобернувшись к нему, попросил священник. В. торопливо назвался, вновь подавшись к аналою, но и сейчас рано еще было начаться исповеди: священник продолжил читать молитвы. Казалось, им не будет конца. “Это и есть исповедь?” — уже недоумевал В.

— Приступим? — неожиданно повернулся к нему священник. В. обварило морозным ознобом, и начавший было оседать придонный ил прожитой жизни опять взметнуло в нем вихревым облаком.

Сколько все потом длилось, В. не понял. Время споткнулось и стояло всю пору, что они беседовали с отцом настоятелем, и стояло, когда священник, воздев над В. конец епитрахили, возложил ее на его склоненную голову, произнес над ним какие-то слова, тупо и твердо четыре раза нажав на макушку в разных местах, что, должно быть, обозначало крест, а следом ушел в алтарь и вернулся с сосудом, похожим на кубок. И вот лишь когда В., широко раскрыв рот, потянулся к вынырнувшей из сосуда золотой ложечке, получив с нее плоть и кровь, получив еще немного спустя от священника и кусок небольшого хлебца в странных остроугольных щербинах, фарфоровую плошку с щедро налитой в нее красноватой жидкостью, когда он сжевал хлеб и опорожнил плошку, в которой оказалось разбавленное вино, лишь после этого споткнувшееся время будто скакнуло и двинулось дальше. “Поздравляю вас с причастием”, — сказал священник. Что следовало ответить? Благодарю? Спасибо? Очень признателен? Нелепые все какие слова, они были слишком мелки, слишком малы, чтобы быть соравны тому, что произошло сейчас, и В. промычал что-то нечленораздельное, сам не понимая что.

Когда он вышел в притвор, капустница с согбенно-кривоплечим, определенным В. как ночной сторож, стояли около прилавка свечного ящика в позе торжественной встречи, а при его приближении капустница неожиданно упала на колени и поклонилась ему в ноги, натурально ударив лбом о бетонный пол.

— Вы что! — бросился к ней В. и принялся поднимать. — Вы что это?! С какой стати!

— Я не вам, я страданию вашему. — Слабые локоточки капустницы сопротивлялись В., отказывались подчиняться его рукам, выскальзывали из них. — Не вам, не вам!

— Да перестаньте, какое страдание… — пробормотал В. Стыдно ему было, неловко, конфузно.

— Страданию вашему! — повторила капустница, упорно противясь его усилиям поднять ее.

— Впервые вижу, чтобы батюшка кого-то таким образом исповедовал и причащал, — тоже кланяясь и крестясь, только не валясь на колени, подал голос тот, которого В. определил как сторожа. — Я уж с ним сколько лет. А впервые…

— Страданию вашему… — пролепетала с пола капустница. — Дай вам Бог сил!

— И вам! — нашелся теперь В., как ответить ей. — И вам! — поклонился он возможному сторожу.

И врезал из притвора на лестницу, кубарем покатился по ней, словно за ним гнались. Но кому было гнаться за ним? Это он убегал от себя самого, отразившегося в капустнице. Этот он, отразившийся в капустнице, пугал его, страшил, обессиливал. В. еще не был готов к встрече с ним. Хотя, чувствовал он, встреча была неизбежна. Неминуема, неотвратима, фатальна.

Показалось ему или нет, что охранники на шлагбаумных воротах посмотрели на него с особым значением? Похоже, что не показалось. Впрочем, это было не важно. Он возвращался независимо от того, ожидали его там расставленные силки или нет. Велик подсолнечный мир, а не выроешь себе нору в лесу, не станешь жить в ней подобно зверю, а выроешь да станешь — на что тебе такая жизнь, что в ней смыслу, зачем она тебе, что с ней делать? Что предуготовлено, то пусть и будет с таким чувством возвращался В. на озерную базу отдыха для высшего менеджмента завода.

На стоянке вдоль рядов разогретых дневным солнцем до печного жара машин прохаживался, заложив за спину руки, глянцево-кофейный таджик в своем похожем на спецовку серо-голубом костюме. И когда В., запарковавшись, выбрался из кондиционированного рая в битумный ад, он уже стоял рядом, и лицо его сияло в жизнерадостно-бодрой улыбке.

— Добрый вечер! С приездом! Слава Богу! — кланяясь, приветствовал он В.

Ни разу до того В. не видел его здесь. Таджик был выставлен на стоянке специально, чтобы сообщить кому следовало о его приезде? Ну да если и так.

— “Слава Богу” при чем тут? — не удержался он, однако, хотя и знал, что таджик не поймет его.

— При чем тут! При чем тут! — снова просиял таджик. И, не переставая сиять, спросил: — Багаж? Чемодан? Пожалуйста! Помогаю.

Он несся впереди В., катя чемодан и время от времени радостно оглядываясь, В. шел следом и думал, что попадать в руки психиатров все же не хочется, уж лучше тот бородач, может быть, удастся как-то потянуть с ними время, а той порой этот обитатель краснокирпичного особняка будет назначен, кем его собираются назначить, и проблема рассосется сама собой. Территория базы в отличие от утренней поры была, можно сказать, оживленной. Проехал, развевая полами длинной расстегнутой рубахи, подросток на велосипеде. Около главного корпуса с высокой лестницей катались на самокатах дошкольных лет мальчик с девочкой. Одно окно на втором этаже распахнулось с громким хрустом, и в нем, тесня друг друга, выставилась пара: он с голым торсом и она в наскоро наброшенном зеленом халатике, который еще оправляла на плечах. И все: и эта пара, и подросток на велосипеде, и даже дошкольного возраста самокатчики — смотрели на него не как то бывает обычно — взглянули и оставили взглядом, — а с той жгучей пристальностью, что подразумевает некое тайное знание о предмете взгляда и желание узнать еще больше.

Из особняка, в котором располагались апартаменты В., в теннисном костюме, в бейсбольной кепке, с ракеткой в руках выходил финансовый директор. Оказывается, они жили тут на базе под одной крышей.

— Что же, обратно? — останавливаясь, вопросил финансовый директор, воззрясь на В. с тою же жгучей пристальностью.

Он встал в дверях, загородив собою проход, и В. естественным образом тоже вынужден был остановиться.

— Почему вы считаете, что я обратно? — вопросом ответил В. — Может быть, я никуда не уезжал, а это у меня просто еще один чемодан?

— Да уж, да уж! — не освобождая прохода, сказал финансовый директор. — Вас так искали — нигде! Знаете, кто вас искал?

— Знаю, — кивнул В. Хотя так и просилось уточнить.

Финансового директора, впрочем, разрывало от желания поделиться с В. тайным знанием.

— Такие бугаи из психбольницы приезжали! — обрисовал он руками, какие богатыри разыскивали тут В. — Официальное распоряжение у них вас замести.

В. передернуло от его уличной фени.

— Не было у них никакого официального, — сказал он. И попросил, указывая на дверь за спиной финансового директора: — Позвольте.

— О, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — отступая в сторону, изобразил финансовый директор воплощенную галантность. — Иду, кстати, играть с вашим другом. Не хотите подойти поболеть за него?

“Мой друг?” — удивился про себя В. Следом он понял, что финансовый директор имеет в виду Суллу.

— Может быть. Не исключено, — чтобы окончательно освободиться от финансового директора, пообещал В., ступая мимо него в освобожденный дверной проем.

Таджик, подкатив чемодан к апартаментам В., отпустил ручку и, выжидательно глядя на него, замер с окоченевшей на лице жизнерадостной улыбкой. Достав кошелек, В. хотел дать ему на чай, — таджик, переменившись в лице, испуганно зажестикулировал:

— Нет! Нет! Не надо!

И стоял, не уходил, вновь просияв улыбкой, ждал, пока дверь за В. закроется.

Интересно, закрывая дверь, думал В., кому он будет сообщать о его приезде: прямо сизощекому с младенческолицым или кому-то здесь, на базе? Едва ли…

Трепетанье полных свежей утренней росы лепестков розы, которое производил дверной звонок, раздалось, когда В. был в душе. Впрочем, уже вытирался, выключив воду, а лейся вода — не услышал бы звонка. Неужели же Голиаф пожаловал к нему так скоро? В. огорчился. Он был настроен поблаженствовать в одиночестве, подготовить себя к встрече. Поэтому он не поспешил к двери, напротив; ему хотелось пусть не прикинуться отсутствующим, но потянуть время, подольше не подходить к двери, не открывать ее. Даже такая мысль просквозила надеждой: может быть, позвонят-позвонят — и надоест, уйдут.

Нет, однако: он вытерся, вышел из ванной, оделся — добрых пять минут прошло, — а лепестки розы все лепетали и лепетали. В. решительно прошагал к двери и распахнул ее. На пороге, все продолжая держать руку на кнопке звонка, стояла кудлатая.

— Это вы! — вырвалось у В.

— Войти бы, — произнесла кудлатая. Голос у нее был приглушенный и боязливый, и еще она втягивала голову в плечи, словно боялась кого-то и хотела спрятаться.

— Конечно же, — посторонился В., впуская ее.

Кудлатая не вошла — вскочила. В. выглянул в коридор — коридор зиял пустотой и звенел тишиной, никого там не было.

— Что случилось? — спросил он. Впрочем, догадываясь, что.

Догадка его оказалась верна. Таджик доложил ей о его возвращении, а она сейчас, в свою очередь, должна была сообщить об этом дальше. Не могла не сообщить, обязана была, иначе потеряет место, а где она найдет другое такое?

— Зачем вы вернулись-то? — плаксиво приговаривала кудлатая. — Машина эта за вами приехала — я им все, как вы просили: на тот берег, а как, на чем — не видела. Потом те двое, что еще утром к вам приезжали. Дали телефоны и приказали, если вы вдруг появитесь, тут же им позвонить. — Вот, — протянула она В. зажатые в потной ладони две белые картонки, похожие на визитки. Точно такие же, как получил сам В.: лишь имя с отчеством, без фамилии, и те же, знакомые телефоны — номера их тогда поселились в памяти В. мгновенно, с одного взгляда.

— Что же… спасибо, — протянул он картонки с телефонами обратно кудлатой. — Вам нужно звонить? Звоните.

— А-а… вы? — заикаясь и запинаясь, протянула кудлатая. — Вам, может, того… опять… уехать?

— Вы звоните, звоните, — не отвечая на ее вопрос, сказал В. — Вы меня известили — и все. Звоните.

— Но я должна. Я не могу не позвонить. Иначе я… и что тогда? — как подвывая, взмолилась кудлатая.

— Да звоните же, звоните! — прикрикнул на нее В. Она еще хотела вытребовать у него и сочувствие!

Беря со стола выложенный из кармана на время душа щедрый подарок директора по связям, чтобы сунуть его обратно, к паспорту, ненужным ключам от квартиры и расческе, В. вдруг сообразил, что за весь сегодняшний день, после того утреннего звонка директора по связям, телефон больше ни разу не прозвонил. А должен бы был звонить, непременно должен. Директор по связям, которого, несомненно, известили об исчезновении В. с базы, и позвонил бы.

В. шоркнул по клавишам пальцами оживить дисплей, но тот не загорелся. В. предпринял еще одну попытку — безрезультатно. Неизвестно когда, неизвестно как подарок директора по связям отключился.

Телефон взорвался сороковой симфонией Моцарта, только пин-код был принят и система загрузилась. В. смотрел на высвечивающийся номер — это был один из тех, с напоминающих визитки картонок, которые ему только что показывала кудлатая. Симфония смолкла, В. прошелся по журналу звонков — ого-го: да ему сегодня обзвонились! Хотя домогались его всего с трех номеров: два были эти, с картонок, третий — директора по связям. Директор по связям, тот предпринял четыре попытки, а с этих двух номеров — набирали и набирали, бессчетное число раз, вот только что снова. Разве что звонившему сейчас довелось услышать не голос автомата, сообщающий о недоступности абонента, а длинные гудки, извещающие о том, что аппарат исправен и работает, но вот его владелец отвечать на звонок по какой-то причине не желает.

Нет, не желаю, как бы произнес В. — с таким нервным, но саркастическим смешком, с отчетливой досадой — и отключил подарок директора по связям — теперь уже вполне осознанно.

Новый лепет роз у входной двери не заставил ждать себя слишком долго. Но когда В. открыл дверь, ему вновь пришлось пережить потрясение. Встреча, к которой он готовился, опять откладывалась. Глазам его предстала Угодница. И вид у нее был — это при разнице их облика и возраста! — точь-в точь, что у кудлатой: та же виноватость и безнадежность, и так же втягивала в плечи голову, словно боялась кого-то и хотела умалиться до полного исчезновения.

— Можно к вам зайти? Позвольте? — оглядываясь, нет ли у нее за спиной кого она боится, проговорила Угодница.

Не задавая вопросов, В. впустил ее и закрыл дверь. Все, все повторялось, как с кудлатой. И даже разговор, предчувствовал он, должен повториться.

— Зачем вы приехали? — спросила Угодница. Страх и преданность были неразделимо смешаны в ее голосе. О, как она боялась прийти к нему — душа уходила в пятки! — но и не могла не прийти.

— Рассказывай, рассказывай, — ободрил ее В.

— Он позвонил, — как ступая с неимоверной высоты обрыва в разверзшуюся под ней пропасть, сказала Угодница.

— Он — кто? — В. не понял.

— Ну, он… с кем я. Он, — пряча глаза, объяснила Угодница. Она чувствовала себя предательницей по отношению к Сулле, и его анонимность помогала ей затушевать в себе это чувство.

— А-а! — протянул В., мгновенно все прозревая. — Это к вам на корт финансовый директор пришел и объявил, что видел меня?

— Да, да, точно. — Угодница обрадовалась, что избавлена от объяснения лишних подробностей, она бы вообще предпочла, чтобы В. догадался обо всем сам и ей бы не пришлось больше добавлять ни слова.

Но некоторых сведений В. от нее все же ждал.

— Кому он позвонил, знаешь?

— Он? Кому? — Угоднице казалось, что, оттягивая ответ, она так защищает Суллу, не предает его, а просто поддается напору обстоятельств.

— Тем двоим, которые приезжали, когда меня здесь не обнаружилось, так? — решил В. помочь Угоднице.

— Им, им, — снова обрадовавшись, подтвердила Угодница. — Им сказали, что мы с вами в ресторане сидели… и они к нам… они требовали, они так настоятельно требовали сообщить им, не позвонить было исключено!

— Исключено. Ну да. — В. все так же старался, чтобы на его вопросы о Сулле она могла отвечать со всею возможной короткостью. — Просто сообщил им, что я приехал, и все?

— И все, — отозвалась Угодница.

— Что же, спасибо, — поблагодарил ее В.

Ожидая около двери, когда В. откроет ее, она — уже совсем с другим лицом, чем пришла, уже вся та, кобылка, — проговорила, блестя глазами и будто невидимо постукивая копытцем, — не удержалась, так и рвалось из нее:

— Но он, вы знаете, должен был позвонить. Он не мог по-другому. Он на такой должности…

Надо же, это же надо! И тут все повторялось, как с кудлатой: он еще должен был посочувствовать ему, посострадать!

— А что сказали ему они, ты знаешь? — не открывая двери, спросил В. Угодницу. И раньше ему хотелось задать ей этот вопрос, нестерпимо хотелось, — да утерпел. Жалко ее было, и жалость перемогла. Но что же сдерживать себя, не спрашивать после этого предложения посочувствовать Сулле!

Что сотворилось с Угодницей от его вопроса! Куда во мгновение ока делась звонкая кобылка. Ей было что ответить ему, она опасалась этого его вопроса, полагала, что он уже минул ее, — но нет, не минул, оказывается.

— Что они ему сказали? — понукнул ее В.

Что было делать, она была ему признательна — она не чувствовала себя вправе не ответить.

— Они поблагодарили его.

— Что? — недоуменно переспросил В.

— Поблагодарили его, — повторила Угодница.

Вон что она скрывала, вон чего совестилась: их благодарности ему! В. засмеялся.

— Пусть тебе, милая, будет утешением, что он не единственный, заслуживший их благодарность. Спасибо тебе, — открыл он ей наконец дверь.

Оставшись один, В. вернулся в гостиную, окинул ее взглядом, словно это было так важно — запечатлеть в себе ее мертво-меблированный образ, созданный равнодушной рукой безымянного дизайнера, прошел в столовую, оглядел ее, поднялся наверх, заглянул в обе спальни, в ванную и снова спустился вниз. Чемодан, торча вытянутой ручкой, стоял посередине прихожей все на том же месте, куда его поставил таджик. В. взялся за ручку, чтобы отвезти чемодан в гостиную, и отпустил, лишь вбил ручку вниз. На самом деле ему было все равно, где стоит чемодан. Он ждал Голиафа. В каком облике должен был Голиаф явиться на этот раз?

В. решил, что следует поесть. Он прошел на кухню, открыл холодильник. Взгляд пошарил по полкам. Еды было еще достаточно, можно выбирать — не одно, так другое. Но, странное дело, есть, оказывается, не хотелось. Он даже чувствовал непонятное отвращение к еде.

В. захлопнул холодильник и вышел на веранду. Снял со своего места на клюве сказочной бронзовой птицы ключи, отомкнул замки и выступил из искусственной кондиционированной прохлады на крыльцо — в жар открытого воздуха, тотчас сжавший тело тесным раскаленным объятием.

Газон между особняками и лесом был усеян серебристыми зонтиками водяных фонтанчиков — солнце садилось, капли уже не могли сфокусировать его лучи, как линза, обжигая траву, и кто-то, отвечавший на базе за поддержание природы вокруг в целительном для глаза виде, с тщанием справлял свои обязанности. Гравий знакомо убегающей в лес дорожки хрупал под ногами с таким кротким уютным звуком, что, казалось, дорожка соскучилась по подошвам твоих туфель и теперь сообщает на каждый шаг, как она рада, как довольна, как рада…

Две матронистого вида дамы, надо думать, чьи-то супруги, одна держа под согнутую руку другую, выступили из играющей тенями лесной сени на свет и, увидев В., остолбенело воззрились на него, чтобы в конце концов, через непродолжительный промежуток времени, остолбенеть вполне натурально. И так они стояли, замкнувшись на нем взглядом подобно компасной стрелке на магните, пока он молча не прошагал мимо них.

Уже когда В. зашел в лес, на дорожке впереди возник на велосипеде тот самый подросток в расстегнутой длиннополой рубахе, которого он видел, направляясь в сопровождении таджика со стоянки к своему особняку. Только теперь велосипедист был в компании велосипедистки — такого же подростка, как сам, — и если у него была длиннополая рубаха, то у нее длинные распущенные рыжие волосы, ехали медленно друг подле друга, упоенно токовали, ничего не замечая вокруг себя. В. соступил на траву, давая им проехать. Длиннополый, подъезжая, взглянул на него, короткая реплика спутнице — и взгляд длинноволосой сделался ошалелым. Руль у нее в руках завихлялся, велосипед завилял. Она бы упала, если бы успевший подскочить В. не подхватил ее.

— Не трогайте меня! Не прикасайтесь! Оставьте меня! — тотчас забилась в его руках, завопила юная велосипедистка. — Оставьте! Оставьте!

В. отпустил ее, она встала ногами на дорожку и тут же оттолкнулась от нее, нажала что было мочи на педаль, на другую, понеслась прочь, наращивая скорость. Чего наслушалась она о В., чтобы так испугаться?

Послышавшиеся удары мяча о ракетку — словно через равные промежутки времени лопались с твердо-глухим звуком некие гигантские семена — заставили В. снова соступить с дорожки. Он не хотел больше сталкиваться ни с Угодницей, ни с финансовым директором, ни тем более с Суллой.

Продираясь сквозь кустарниковые заросли, В. углублялся в лес все дальше, дальше, стук мяча перестал доноситься до слуха, и вдруг сквозь лиственно-хвойную ажурную темно-зеленую вязь просквозило беломраморное свечение. И тотчас В. стала ясна неосознаваемая до этого мига, но влекшая к себе с силой магнита, притягивающего железо, конечная цель казавшегося бессмысленным променада. Туда он шел, в ротонду. Где было и встречать Голиафа, как не там.

Ротонда, как обычно, была пуста. В. ступил в нее, пересек — божье творение озера тусклым металлическим зеркалом в теряющей детали резьбы черно-зеленой оправе вечерних берегов лежало внизу и словно бы манило к себе, звало испытать свою воду его ступнями. Ни одна лодка не выщербливала водного зеркала, ни один катер не морщил его тусклого металла, ни одна яхта не оживляла белым треугольником паруса. Казалось, озеро замерло в ожидании, изготовило себя к событию, что должно произойти на его лоне, и не желает до того знать никакой человеческой суеты, никаких человеческих страстей и алканий. В. повернулся спиной к озеру и опустился на идущую по периметру ротонды разогретую дневным жаром деревянную скамью. Лицом к входу, прямо напротив него.

Сколько он так просидел? Может быть, десять минут, а может быть, час — В. не мог бы сказать. День, во всяком случае, еще не угас. Хрупающий звук множества спешащих по гравийной дорожке шагов достиг слуха В. раньше, чем он увидел тех, кто производил этот звук. Впрочем, “множества” — это было бесстыдное преувеличение слуха: четверо их всего было — немало, конечно, но не толпа. Стаю возглавлял бородач, остальные незнакомые. Но тоже все молодые, и с тем же яростным воодушевлением в глазах, что горело в мглисто-ледяных глазах бородача.

— Ты что, чмо, — врываясь в ротонду, севшим медленным голосом процедил бородатый, — заставляешь бегать за собой? Сказали, ты в психушке ждешь — тебя там не ночевало. Сюда к тебе, семь верст киселя хлебать, переться пришлось. Тебя жить не учили? А ну, поучи его, — кинул он взгляд на одного из своей своры, мигом рассыпавшейся по всей ротонде.

Удар в печень под ребра был такой, что все внутренности прыгнули к горлу и воздух встал колом — ни выдохнуть, ни вдохнуть. Инстинктивно руки В. согнулись в локтях, защищая тело от новых ударов, но следующий был нанесен в лицо. В носу хряснуло, стало горячо, из обеих ноздрей обильно потекло — на губы, заливаясь в рот, на подбородок, закапало на пол.

Должно быть, бивший получил команду остановиться, потому что новых ударов не последовало.

— Что? — донесся до В. медленно-лютый голос бородатого. Из невероятной дали донесся, Бог знает откуда. — Начал что-то соображать? Нет — придется продолжить учебу.

В., зажимая нос платком, закидывая голову назад, слепо помахал рукой: довольно, довольно! Говорить он еще не мог — воздух лишь начал жидкой струйкой проникать в легкие, и рот был полон крови. Когда же наконец, сплюнув перед собой на пол и продышавшись, он смог заговорить, то из него изошло:

— Что вам от меня нужно?

Безобразно тяжело было выдавить из себя эти слова, носоглотка хлюпала и клокотала — сломан был нос, никаких сомнений!

— Дурака не валяй, — услышал В. голос, который не принадлежал бородачу и явно не мог принадлежать никому из его братии. Доброжелательность и добросердечие были в этом голосе, сочувственная теплота. В. повел вокруг себя полузрячим взглядом — о, новое лицо появилось в ротонде! И разительно же отличался этот человек от братии бородача. Он был и не юн — основательно в возрасте, — и даже как бы с патиной интеллигентности в облике, которую усиливали тонкой оправы золотые очки, грузное его тело обтекал тонкой выделки бело-зеленоватый льняной костюм, в котором, казалось, должно было быть прохладно и в такое пекло. Вот только крупные платиновые перстни на пальцах свидетельствовали о его родстве со сворой бородача. — Адрес. Где? — своим доброжелательным сочувственным голосом вопросил человек с перстнями. — Говори. Давай.

В. проглотил кровь, что накопилась во рту. Промокнул нос платком еще раз. Несомненно, этот с перстнями был не просто в родстве со сворой бородача, а ее полновластным хозяином.

— Что твои пацаны так себя ведут, — сказал В. — Бьют ниже пояса. Нос мне сломали.

— А не залупайся, — с благодушным порицанием ответствовал человек с перстнями. — Скажи — и все, какие к тебе претензии. Они славные ребята. К лучшему в городе хирургу тебя отвезут. В карман ему сунут — починят тебе нос, лучше прежнего будет. Что нос. Пустяк какой. Жизнь — вот ценность.

Его братки увещевали кулаками, он словом. В дивном же образе явился В. Голиаф! Как схватиться с ним, обойдясь без Давидовой хитрости?

Но до того, как вступить с ним в схватку, Давиду хотелось получить от Голиафа ответы на некоторые вопросы.

— А где же эти, что сообщили вам, где меня искать? — спросил В. человека с перстнями.

— Кто сообщил? — Откровенной фальшью было недоумение человека с перстнями.

— Те, кто сообщил, — подчеркнуто повторил В., показывая, что не согласен принимать правила его игры.

Человек с перстнями, стоя над В. и пристально глядя на него, повел плечами, как если бы ему неожиданно стало невыносимо жарко в его прохладном костюме.

— Тебе не все равно? — проговорил он затем. Доброжелательности и теплоты в его голосе не было.

— Не все равно, — сказал В.

— Ну, так пусть тебе будет все равно. — Сокрушительнее, чем у бородача, звучал голос человека в перстнях, с беспощадной свирепой лютостью.

— Так ведь и они знают, где он, тот, кто вам нужен.

Сизощекий с младенческолицым в это мгновение будто материализовались в ротонде и с горячим негодованием обушились на В., опровергая его, но что ему было до того, — разве же он сказал неправду?

— Откуда они знают? — после короткого молчания уронил человек в перстнях.

— По своим каналам. — И это тоже было полной правдой.

На этот раз молчание человека в перстнях длилось намного дольше. Голиаф оценивал возможность опасности, исходящей от добычи. И решил, что от этой добычи опасность невелика.

— Ну, они не скажут, а ты должен. — Голиаф шагнул навстречу Давиду; устрашающе сверкали доспехи, сиял смертельными жалами лезвий вознесенный над головой меч.

Невозможно было уклоняться от схватки дальше.

— Должен, да? — произнес В. — Хорошо. Спустимся к озеру.

— Это чего вдруг? — позволил себе подать голос бородач. — Зачем?

— Надо, — коротко отозвался В.

— Ладно, раз надо, — дозволяющее глянул человек в перстнях на бородача.

Первый удар меча был отбит, от второго В. надеялся уклониться.

Было, впрочем, мгновение, когда уже подходили к воде, ему показалось — задуманному не получиться: братки шли рядом, окружая его, как конвой, не ступить свободно ни влево, ни вправо. Но удивительно! Стоило подойти вплотную к воде, их всех словно отмело от нее, и В. оказался с ее тусклой зеркальной гладью один на один. Он оглянулся на стаю — их как бы отжимало от воды, они могли ступить ближе к ее урезу и не ступали.

— Ну?! — процедил бородач, предпринимая попытку приблизиться к В., но, словно передумав, тут же отступая на прежнее место. — Дальше что?

В. не счел нужным ответить ему. Они подошли к озеру за причалом, где берегу возвращалась его естественная земляная природа, сделай простой, обычный шаг по мягко пружинящему укатанному песку — и вот она, вода, В. и сделал этот шаг. И второй, и третий, и следущий… все убыстряя и убыстряя свое движение.

— Куда?! — рванулся за ним бородач. — Стой! — И вся стая рванулась тоже, взбив в воздух гулкие фонтаны брызг.

Но они проваливались в воду и вынуждены были идти по дну, преодолевая растущее сопротивление, а дно уходило вниз, и все круче, круче, они оставливались один за другим — кто зайдя до паха, кто по пояс, — а В. шел по поверхности, не испытывая никакого сопротивления, и удалялся от берега все дальше, дальше.

— Взять его! — Куда в один миг делась патина интеллигентности человека в перстнях. Звериным рыком изошел из него этот приказ.

— Стой! Падла, стой! — проорал бородатый. Это он зашел по пояс и сейчас рванул к берегу, стащил с себя рубаху, брюки, скинул сандалии и снова рванул в воду — только уже вплавь.

Другие следом за ним тоже выбирались на берег, раздевались и так же следом бросались в воду — плыть, догоняя В.

Двое были неплохими пловцами. Они достигли В. и попытались схватить его за ноги. Он не отбегал и не уворачивался. Ему было любопытно: что они могут сделать с ним из воды? Сначала одному, затем и другому удалось схватить его за щиколотки, они повисли на нем, раздирая ноги в стороны, и В. пришлось поспешить со своим освобождением: он наклонился, заломил на сомкнувшейся пясти палец одному, другому, и они с воплем отпустили его.

Остальные повернули к берегу, не доплыв до В.

В. сделал еще несколько десятков шагов к середине озера, остановился и огляделся. Солнце, видимо, опустилось за горизонт — золотая чеканка вокруг облаков исчезла, берега стремительно затушевывали детали своих панорам, через какое-то время сделается темно, наступит ночь… и что тогда?

Но, задавшись этим вопросом, В. тут же отстранил его от себя. Он был готов испить предназначенную ему чашу до дна. Заглянуть туда и увидеть — что там. В чем В. был абсолютно уверен, так в том, что огнестрельного оружия против него не употребят — иначе бы они уже это сделали. Он им требовался живым, и непременно. Пусть со сломанным носом, но с членораздельной речью.

Необыкновенно спокойна была вода вокруг. Какой виделась сверху, из ротонды — будто гладко отполированное зеркало, — такой оставалась и тут, вблизи: ни морщинки, ни ряби, никакого шевеления — одна шелковая лоснистая гладь, куда ни глянь. Он шел посередине озера, все дальше и дальше уходя от застроенных, цивилизованных берегов туда, где роскошествовала нетронутая человеком природа, все меньше и меньше береговых звуков долетало до него, все глуше и глуше делались они.

Но издалека, знал В., за ним наблюдают, иначе бы он уже погрузился в воду. Он ждал, когда это произойдет, думал о том, как неудобно будет плыть в одежде, но пока вода продолжала держать его.

Едва различимый, дальний звук двигателя за спиной, показавшийся сначала в этой тишине обманом слуха, донесся до В., когда вокруг уже никаких других звуков не осталось. Он остановился и прислушался. Это точно был звук двигателя. Звук нарастал и нарастал, превратившись из готовой каждый миг перерваться тоненькой ниточки в прочную суровую нить, и светлое пятнышко вдали на превратившейся в блеклую стальную пластину, переставшей лосниться воде отчетливо обозначилось как катер. И еще одно такое же пятнышко, только еще невыявленной формы, виднелось за ним.

Неужели это была погоня? В. дернулся было к берегу, но тут же остановился. Не успел бы он добежать до берега. А если бы и добежал… Странное покаянное чувство овладело им. Он уже дважды выскальзывал из рук братков, руководимых человеком в перстнях, но за этим ли привело его сюда, для этого ли? В. протер платком губы, подбородок, словно мог стереть запекшуюся на них кровь, потрогал сломанный нос. Прикасаться к нему было болезненно, но настоящей боли, как вначале, не чувствовалось. Будто некая анестезия купировала боль.

Глядя, как растут в размерах светлые пятнышки (и второе тоже обрело уже очертания катера), В. неожиданно вспомнил, как все началось. Тогда было озеро — и озеро сейчас, только тогдашнее озеро в сравнении с этим — крошка, детеныш. Облое же чудище выросло из того детеныша.

На бешеной скорости, давая, похоже, все возможные восемьдесят километров в час, первый катер несся на В. и, кажется, не собирался сворачивать. В. отскочил в сторону, когда между ним и катером оставался какой-нибудь десяток метров. Катер проскочил мимо, осыпав веером брызг из-под винта, вздыбленная буруном вода ударила в ступни, бросила В. вверх, он потерял равновесие, попытался, балансируя, удержаться на ногах и не удержался, упал. Вторая волна от винта пробежала под ним, перекатив его с боку на спину. Когда В. вскочил на ноги, катер уже развернулся и, заново набирая скорость, снова мчал на него. И все повторилось, только на этот раз В. удалось удержаться на ногах, и еще, отскакивая, разглядел через стекло сизощекого с младенческолицым. Он интересовался, где они, и они явились!

На третьем заходе, подходя к В., катер сбросил скорость и, поравнявшись с ним, остановился.

— Давай! — помахал рукой сизощекий, подзывая В. — Давай к нам. Поспеши. А то сейчас пацаны, — кивнул он, — подойдут — порвут на части. Натурально порвут. Давай!

— Давай-давай! — присоединился младенческолицый. — Под нашу охрану.

В. глянул в сторону второго катера. Тот был уже в нескольких десятках метров, несколько секунд — и оказался совсем близко. В. лихорадочно прикидывал, куда метнуться, если катер направится на него, но катер, опуская вздыбленный нос, скинул скорость и пошел медленным ходом, держа В. в стороне от своего курса. Внутри в нем было полно — вся свора в полном составе, и те двое, которым он, может быть, сломал пальцы, не было лишь человека в перстнях.

— Давай к нам, давай! — снова позвал младенческолицый. — Пока не поздно!

Цветущие счастливыми улыбками лица их с сизощеким неприкрыто обещали подвох, но какой? В. было не под силу разгадать.

Один из братков между тем поднялся, в руках у него был какой-то ком, не помещавшийся полностью в пястях и свисавший из них подобием небольшого мешка. “Лассо?” — с неуверенностью подумалось В. И в тот же миг он удостоверился, что его невероятная догадка верна: руки братка метнулись в сторону В., и то, что свисало из них подобием мешка, разворачиваясь, полетело на него стремительно тающим головастиком.

Ковбой, однако, из братка был неважный: прошелестев в воздухе, лассо упало в воду, недолетев до В. Фонтан яростного мата ударил из катера.

Мгновение В. стоял в ошеломлении, не понимая, что делать. Его намеревались поймать, как мустанга! Как животное! Замедливший ход катер братков поравнялся с катером сизощекого—младенческолицего, расстояние в шесть, семь метров было между ними, а посередине он, В., брось сейчас лассо вновь — не промахнешься.

Это метатель и хотел, с бешеной торопливостью сворачивая лассо — накидывая петлю на петлю.

В. побежал. Вырвался из капкана между катерами, свернул, чтобы держать катера в поле зрения, побежал поперек озера — дальше, дальше и от тех, и от других. Катера, однако, взревев моторами, тронулись с места, развернулись и пошли на него. И, как ни быстро он бежал, они были быстрее, стремительно настигали его, В. видел — метатель лассо стоял, держась за стекло, в полной готовности бросить свой аркан вновь.

Когда катера почти настигли его, В. резко изменил направление движения. Но бессмыслен был его маневр, напрасен. Катера погасили скорость, развернулись — и вот снова мчались за ним, и снова настигали, собираясь взять в коробочку.

И все же он повторил свой маневр. И еще раз. Но уже, почувствовал он, дыхание его начало сбиваться, ноги уже отказывались бежать с той скоростью, с которою он желал. А там он увидел, что пропустил момент для рывка в сторону, не успеть, несущийся катер сомнет его, и, резко остановившись, так же резко рванул навстречу катерам в надежде проскочить между ними, пока они гасят скорость.

Но только наполовину оказался верен его расчет. Катера не успели погасить скорость, а метателю, несмотря на то что не успели, на этот раз выпал фарт. Тенью промелькнув перед глазами, петля хлестко обметнула В. шею, заставив остановиться, а там, чтобы не удушила, побежать, держась за лассо, вслед за останавливающимся катером. Новый фонтан мата ударил из катера братков, только теперь исполненный яростной радости, и, повскакав со своих мест, вся свора, мешая друг другу, принялась выбирать лассо, чтобы, натянув его, подтащить В. к себе.

Просчитались, однако же, и они. Все же он был не мустанг, у которого нет рук. Своре не хватило мгновения выбрать лассо. В. расширил петлю и сбросил с шеи.

Сбросил и, развернувшись, все под тот же сокрушительный мат братков побежал снова. Бежал — а деревянные ноги отказывались бежать. И все внутри отказывалось бежать. Что смыслу было в его попытках уйти от них! Сейчас все начнется сначала — чтобы в конце концов закончиться этим ужасом и позором, который он только что пережил. Неужели для этого ужаса и позора вела его и привела сюда та сила, присутствие которой он ощущал в себе день ото дня все с большей определенностью, и с такой явственностью сегодня весь день?

Стон вырвался из В., и он остановился. У него больше не был сил длить эти позор и ужас. “Или, Или! Лама савахфани? — Боже мой, Боже мой! Для чего ты меня оставил?” — всплыли вдруг в нем никогда им не у?ченные слова из однажды лишь, небрежно и кусками читанной книги, и, будто отзываясь на них, слыша за спиной гул приближающихся катеров, он возопил в полный голос:

— Господи! Помоги же! Господи! Не могу больше, Господи!..

В следующее мгновение он обнаружил, что не слышит гула моторов, полная, абсолютная, глубокая и словно бы радостная тишина стоит вокруг него, обернулся с удивлением — катеров не было, как не было и самого озера. Потрясенный, он почему-то догадался посмотреть вниз — озеро с его берегами, катера на нем, тянущие за собой седые усы бурунов, были там, внизу, и сидящие в них сизощекий с младенческолицым, бородач со своей сворой с удивлением крутили по сторонам головами, удивляясь его исчезновению и не догадываясь взглянуть вверх. Свободен! Свободен! — пропело все в В., и из него вырвалось:

— Да-да, я этого и хотел!

Он не знал, к кому обращался, да и обращался ли? Но тотчас он почувствовал, что его стало словно бы поднимать еще выше, выше, озеро стремительно уменьшилось и исчезло, словно он поднялся над землей на невероятную высоту. Но земля ли то была под ним? — нет, земли не было вообще, свежий, полный упругой ясности свет заливал все вокруг, но это был не солнечный свет, у него не было источника, и он был так же тверд, как прозрачен, по нему можно было идти, как видеть сквозь него.

В. ступил на него — ступив одновременно в него — и пошел. Он не знал, куда он идет, не знал, почему избрал этот путь, но знал, что ему нужно идти туда, в том направлении. Чувство дома овевало его, как свежим ласковым утренним ветерком, чувство возвращения, чувство радости от близящейся встречи, с кем он был разлучен так долго — всю свою земную жизнь.