Я. Гордину
Спорили, кто бы рискнул гладиаторский бой
В жизни увидеть хоть раз? Неужели Толстой?
Нет, разумеется. Дело при этом не в страхе.
Разве не помнил он ядра и сомкнутый строй,
Артиллерист, в лужах крови не вязнул и прахе?
А про Тургенева и говорить ни к чему.
Шарф на глаза — и подглядывать сквозь бахрому
Он, не надейся, не станет. Скорее, заплачет.
Помнишь, как он сплоховал в пароходном дыму?
Правда, и дым тот удушливым был и горячим.
Может быть, Чехов? Ведь ездил же на Сахалин!
Опытность — доблесть прозаика. Сколько ангин
Вылечил, колик, в холерной работал больнице.
Но в Колизей не пошёл бы! Смотреть, как один
Душит другого, а главное, оба — убийцы?
Кто же тогда? Ты кого-то имеешь в виду,
Только сказать не решаешься. Я отойду,
Чтоб невзначай не услышать любимое имя.
Он и в раю б не смутился, не дрогнул в аду,
Ну и тем более не растерялся бы в Риме.
И делибаш у него с казаком на виду
Гибнут у всех — и солдаты любуются ими.
* * *
Посмотрев на дела отца, неужели сын
Не смутился, увидев всех этих слепых, убогих,
Не подумал, за что они терпят — и ни один
Не возропщет, но кланяться будет пришельцу в ноги:
Вдруг он вылечит? Он и лечил их, а что ж отец,
Почему от рожденья слепой должен быть незрячим
И не видеть ни облачка в небе, ни тех овец,
Что похожи на облачко? Смотрим на них — и плачем.
Почему не заплакал? Не задал простой вопрос,
В чём они провинились, безногие и хромые?
Можно ли проповедовать, требовать в царстве слёз
Исполнения заповедей? А ещё немые,
А ещё бесноватые… Крестных трёхдневных мук,
Может быть, маловато ввиду повседневной муки?
Не учить, а учиться у них! Это всё, мой друг,
Говорю я в слезах, — не из прихоти или скуки.
* * *
Оделся, вышел на мороз
Январской ночью. Не спалось.
Посёлок дачный льдом оброс
И вместе с ним — земная ось.
И в снежном бархате, в шелку
Была такая красота!
И вдруг увидел на снегу
Чужого белого кота.
Не испугался кот ничуть,
Сидел, уйти не захотел,
Во все глаза на Млечный путь,
На звёзды пышные глядел.
Не отступил, не отбежал,
Как будто звёздный видел сон,
И человека приглашал
Смотреть на них, как смотрит он.
* * *
Так, как если б меня уже не было,
Я вошёл в свою комнату, свет
Не включая, и рюмочки тремоло
Прозвучало, и скрипнул паркет.
Словно вещи меня ещё помнили,
Нет, обиделись, скажем точней,
И притворство моё не одобрили,
Не до призраков им и теней.
Что за игры? И стол без хозяина
Будет выброшен, вынесен шкаф.
Ждёт их горькая участь, окраина
Жизни, свалка, лишение прав.
И картинки как будто обижены
На стене, и торшер приуныл.
Свет зажёг и сказал им, пристыженный:
Да не бойтесь вы: я пошутил.
* * *
Рембрандт Харменс ван Рейн сам себе наскучил:
Сколько можно смотреть на царя Давида
И несчастного Урию? Тёмный случай,
Ветхий мрак, непростительная обида.
Он ушёл бы куда-нибудь из музея,
Чтобы красно-багрового цвета горе
Отпустило его. Тяжела затея.
Знает Урия, что он погибнет вскоре.
И поэтому Рембрандт забыть обоих
Был бы рад, да нельзя: написал их слишком
Хорошо. Где-то облачно-голубое
Небо есть: как нужна ему передышка!
Выйти б на полчаса из густого мрака,
Петербургские башни увидеть, шпили,
Да не в силах он в сторону сделать шага,
Так они ненавидели и любили!
* * *
Цезарь Борджиа, дай мне немного яда,
Где он, в перстне узорном, в ларце скрипучем?
Мне его для себя, не для мщенья надо.
Мало ли что случится, — на всякий случай!
Это будет большое благодеянье
И хороший с твоей стороны поступок.
С белым воротом, в бархатном одеянье,
Ты-то знаешь, как слаб наш состав и хрупок.
Ты злодей, и сестричка твоя — злодейка.
Плохо вас воспитал благолепный папа.
Вообще мне не нравится вся семейка.
Нравится можжевеловая мне лапа.
Я люблю это небо, не беспокойся,
К шуму лиственному глубоко привязан,
Но в конце нас сомнительное геройство
Ждёт, беспомощность и униженье сразу.
Одиночество, дряхлость, потеря речи.
Кое-кто предпочёл бы паденье с крыши.
Если б смертному мраку пойти навстречу,
Как уходят в нору полевые мыши!
Безусловно, я разные слышал мненья,
Для меня большинство из них непригодны.
В отношеньи других это преступленье,
В отношеньи себя мы вполне свободны!
* * *
Проснёшься на цветах, петуньях и фиалках,
И бабочка лежит смуглянка под рукой,
Примятая тобой, тебе её не жалко?
У простынь вид теперь садово-полевой.
Как в голову пришло, кто первый вместо белой
Придумал простыню с рисунком полевым?
Наверное, назвать его идею смелой
Могли бы мы, да быть смешными не хотим.
И смелостью зовём великие свершенья,
Рискованный пример, опасные шаги,
А это что же, блажь, причуда, украшенье,
Находка, милый вздор – какие пустяки!
Подумаешь, храбрец! Простынный Боттичелли,
Фабричный виртуоз, стотысячный тираж…
А всё-таки лежим с цветами на постели,
И бабочка всю ночь сон охраняет наш.
* * *
Вернём, — сказали боги, — Одиссея
На родину: придётся быть добрее,
Иначе он туда вернётся сам.
Придумать трудно что-нибудь смешнее,
И шутка эта так понятна нам!
О Господи, как гулки эти гроты,
Какие щели, каменные своды,
Циклопы, лотофаги, Полифем,
Тоска и страх, досадные просчёты,
Но дуб кипит и солнце светит всем!
Плыть за море, разить мечом троянца,
Боясь богов, сгорая от стыда,
Мрачнеть, но знать: и боги нас боятся.
Иначе можно только затеряться,
В Итаку не вернуться никогда!
* * *
Ну и что ж, что у Шекспира в пьесе
Из Вероны по морю плывут
До Милана, — этот мир чудесен,
Потому что ветром он продут,
И, смотри, расцвечен парусами
Даже там, где их в помине нет!
Пусть встаёт волна перед глазами,
Если моря требует сюжет.
Не идти ж ему в Адмиралтейство,
Не просить же карту показать.
То ли дело — правду от злодейства,
Как от суши хляби отличать.
Эрудит, глядящий исподлобья,
Зарываясь в пыльные тома,
Добивается правдоподобья,
Но не правды сердца и ума.
* * *
Не друзей — приятелей зову я:
С ними лучше время проводить…
М. Кузмин
