Анна Кузнецова

Этот сборник больше похож на дневник — день за днем пережитые в Хайфе зима и начало весны 2011—2012 годов. Холод в неотапливаемом доме, громовые раскаты, дожди, частые попадания в больницу, воспоминания, сны и — стихи, стихи, стихи, похожие на фотографии, иногда больше десятка в день. Мир Инны Лиснянской — это постоянное, непрерывное “сейчас”, освещаемое вспышками самоосознания в том или ином антураже, где внешний и внутренний мир разгорожены ясным разумом, но их протечки друг в друга уже нет сил убирать.

Избранное из прежних книг и новое — “Поклон Эвклиду”, стихи 2008—2010 годов. Григорий Кружков — один из самых образованных современных поэтов, при этом интеллектуальный багаж не пережимает ему собственного дара. Воспринимая весь корпус культуры как родной край, свободно ориентируясь в нем и дыша полной грудью, он и мимолетное впечатление в твердую форму втянет так элегантно, что, например, в стихотворении “Внук” из цикла “Бирнамский лес” (2004—2007) сонета можно и не заметить, в прелести оно не потеряет:

Книга озаглавлена по стихотворению из того же цикла, посвященному С.А. и М.Г. — двойной флейте высокой культуры, последним ее адептам Аверинцеву и Гаспарову.

Избранное из шести книг с 1998 года и новые стихи — цикл “Из написанного позднее”. Лирика Дениса Датешидзе — постоянное размышление о жизни и смерти, в последнем цикле оно часто принимает форму спонтанно организовавшегося философского диалога то ли с самим собой, то ли с залетевшим в форточку голосом: на внутренний монолог в несколько строф вдруг отвечает строчка прямой речи.

В эпических зарисовках своего художественного мира бесхитростными катренами тульский поэт соединяет картины сегодняшнего бытования нашей провинции с метафизикой русской волшебной сказки: “Выходят гуси из воды, / как из кургана наконечники”, “Витязь сгорбленный, в папу играющий, / дочку в курточке тянет в детсад”. Зарождаясь в сравнениях, сказочный сюжет сгущается в красках, перекрывая реалистический план, как в стихотворении “Родина”, когда поэту нужно небанально высказаться на вечную тему ума и аршина как инструментов исследования российских реалий:

Главным переживанием поэта кажется тенеподобность человека и сноподобность его жизни в окружении чудес, которыми перед ним рассыпается окружающий космос. Поэтому самые счастливые герои этих поэтических сюжетов героически семенят по горам и долам, как Гиваргизов с женой, вцепившись в палатку и коврик, на которые положил глаз злой чечен; или, напротив, застывают столпами над водами вечной Янцзы, а то и пропадают в тоннеле под пологой горой, где можно увидеть “веселый юг, / Пальмы и море, и это не будет игрой”, и “специальные люди с собаками” будут искать их там и не найдут.

Книга издана с грубыми ошибками полиграфии — без оглавления, с попаданием страниц, разграничивающих разделы, на левую сторону разворота.

Все, кто высказал свое мнение об этих стихах, прежде всего автор предисловия Кирилл Ковальджи, подчеркивают, что Владимир Коркунов находится в поиске. Это действительно пока главное его положительное качество, но, работая ненайденными словами, он всех как-то заставляет себя читать. Дело, наверное, в том, что есть еще одно важное свойство у этих стихов. Один из наиболее точно взятых здесь звуков — гуманистическая нотка, негромкая, не перерастающая в гуманистический пафос, поэтому внятная и запоминающаяся.

Голос у поэта сильный, но глухой, засурдиненный слишком весомым читательским и зрительским опытом. Восхищение легендарной историей и модернистской поэзией навязывает смыслам такую красивую внешность, что строки вроде “крылья белой бабочки разъяв / двустворчатость жемчужины нарушив” проскакивают поначалу как совершенно пустые. Из-за этого все время приходится возвращаться, подбирать пару-тройку упущенных звеньев высказывания, проходящего следующее звено движения к сути — например, впечатление от Сезанна или экспрессионистской живописи: “на столе дозревают квадратные фрукты”, “растянутым горлом хлебая”... Выразительная сложность создается тем, что временные пласты впечатлений взвихряются и опадают в свободном порядке, стихотворение “Апсны (Страна души)” открыто демонстрирует прием: “по коридору света в руке топор / положите на веки мне монитор / здравствуйте что ли керберы трехголовы / на переправе кони запчасть запчасть / здесь немота начинается прокричась / прямо как дети малые честно слово // (…) // справа Аркадия, слева шумит Шумер / волны медуз подсовывают в размер / молча иду вдоль пены дыша отливом / я в эти нарды пляжные не игрок / аппликатура разная между ног / мне недостаточно тела чтоб стать счастливым”.

Здесь интересна работа с интонацией надрыва, пришедшей из кабацкой лирики Есенина и преломившейся в хрипе Высоцкого:

Эти стихи напоминают результат работы блендера: священные и классические тексты измельчены и перемешаны, от постмодернистских паззлов их отличает неигровая цель и интонация отчаяния: поэту необходимо очистить смыслы от налипших на них за тысячелетия слов и образов, которые для начала нужно собрать мощным пылесосом. Попытка генеральной уборки языка и образовала эту свалку трагических сюжетов, ставших смешными после утилизации. Одна строчка дает красноречивый пример того, как он это делает: “боже мой святый крепкий плечистый бравый” — распространение подмеченной в священном тексте странности парой синонимов со сдвигом дает выразительный образ.

Книга избранного состоит из четырех циклов стихотворений и трех поэм, в отдельный раздел вынесена библиография, вызывающая улыбку, а список достижений на последней странице обложки — лауреатство в конкурсах, названия которых выдают графоманские междусобойчики, членство в придуманном Евгением Степановым “Союзе писателей XXI века” — и в целом интенция произвести впечатление на дураков не позволяет отнестись к книге серьезно. Однако там довольно много неплохих стихов, одно из лучших — “Про комнату в небе”, где поэт верлибром рассказывает о своих непростых отношениях со стихами о Родине.

Вторая книга стихотворений открытого Евгением Туренко двадцатидвухлетнего поэта с непростой судьбой — оба его родителя (отец занимался бизнесом) в 90-х погибли в разных местах при невыясненных обстоятельствах. За свой недолгий пока век он успел пожить и на Урале, и на Камчатке, и во Владивостоке — автобиография впечатляет. Стихи свои он сам считает не вполне зрелыми, однако поэтические находки в них есть, а избавление от влияний — дело времени.

В предисловии живущий в Бостоне автор сетует на российских “литературных начальников”, которые “будто сговорившись, не пропустили меня через редакторское сито. Эту картину лет за семьдесят до меня описал уважаемый мною Михаил Афанасьевич Булгаков. С ним произошло почти то же самое”.

Поскольку о своем творчестве автор все знает сам, мне остается поразмышлять в заданном им ключе. В истории были случаи, когда гениев оценивали через века после смерти, как произошло с обожаемым мною Иоганном Себастьяном Бахом. Если случай Евгения Бухина — из этого ряда, литературные начальники будут посрамлены.

Оренбургская журналистка излагает стихами свою личную философию, еще не разделившуюся с мифом, поэтому иные стихопостулаты чересчур темны. Вот что, например, это значит: “След одуванчиков есть мягкость для стопы. / Проторенным путем, кругами прошлого, / Как безмятежны воздуха столбы, / Ушедшие своей основой в рожь мою”?

Цикл эссе о подлинном искусстве. Уловив интонацию из дневников Андрея Тарковского, для которого эстетические переживания были жизненными, Евгений Гришковец, в предисловии объяснивший роль Тарковского в своем становлении, продолжает размышления о сути искусства в заданном Тарковским ключе. Задача смелая, разговор трудный, что получилось, то получилось. “Но мне хочется верить, что Андрею Тарковскому было бы радостно прочитать мною написанное”.

Проза математика. Московский текст: история и политика, литературные сюжеты и фильмовые гэги, свалявшиеся в мифы и байки, сплетенные с жизнью москвича в первом поколении. Разножанровые фрагменты, создающие мозаичный текст, объединяет интонация песни из фильма “Я шагаю по Москве”.

Однако свобода путешественника по временам и пространствам с песней под шаг здесь мнимая. Дисциплинирует текст, создавая монолит крупной формы, постоянно повторяющееся, как в танце, движение авторской мысли: математик по образованию, автор из всего пытается извлечь алгоритм, свести все действия — истории, политики, человеческой жизни — к простейшим элементам. Потому что “все в мире можно описать, ограничиваясь двумя составляющими: “да” или “нет”, плюс или минус, ноль или единица”.

Жизнь поддается алгоритмированию не до конца, за скобками остается случайное, в том числе и человеческая индивидуальность, которую уже не принято считать незначимой. Так в тексте возникает юмор особого толка, хорошо осознаваемый автором, уводящим рефлексию в подтекст. Интересная книга.

Герои этого романа симулируют душевную болезнь, чтобы “противостоять российскому следственному и судебному произволу” и вместо тюрьмы попасть в дурку, что позволяет автору в деталях развернуть быт психиатрической больницы. Сергей Минин — выпускник Литинститута, дважды судимый за участие в сбыте краденых автомобилей. Разбогатеть иным способом в России нельзя, но Минин не входит в число тех, кому разрешено богатеть, поэтому время от времени попадает за решетку и пишет романы на богатой небанальными событиями автобиографической основе.

Роман в стихах о бизнес-леди, парадоксально соединяющей черты двух пушкинских героинь, хоть и обошелся без особой козловской строфы и написан в строчку, ведет диалог с наследием классика, местами остроумный. Биография автора на последней странице обложки смотрится как набросок нового романа: окончил Академию хореографии, был солистом балета, потом окончил журфак МГУ, но стал не журналистом, а писателем — написал три романа, притом что “работал в США в труппе “Колорадо-балет” как педагог и балетмейстер” (анн.).

Книга памяти, соединяющая несколько жанров: эссе, автобиографические фрагменты, мемуарные новеллы, производственный роман, фрагменты неопубликованных рассказов... Сквозной сюжет этого сложного текста — хождение по литературным редакциям. У автора явный литературный дар, интересно получаются даже диалоги на производственную тему. Но отсутствие то ли школы, то ли воли к пониманию литературной ситуации — того, что читателей сегодня меньше, чем писателей, и просто писать, как птица поет, уже нельзя, надо ставить сверхзадачи — приводит к тому, что все написанное остается “для своих”. В этом произведении форма нетрадиционная, но уводит за литературные границы: интересно оно будет скорее психологам, изучающим автобиографическую память.

Сборник арабесок питерского любомудра, развивающего свои натурфилософские идеи и теорию назначения человека. Литература здесь используется как инструмент, чисто литературные задачи не решаются, именно поэтому “попытки напечататься в официальных изданиях” вряд ли принесли бы автору успех и сейчас.

Как сообщает аннотация, А.С. Чурилин — кандидат наук, автор изобретений по экологии, акустике и безопасности жизнедеятельности, в 60-х собиравший вокруг себя творческую молодежь в кафе на Малой Садовой и диссидентском альманахе “Fioretti”.

Этому талантливому мальчику посчастливилось родиться в Москве, в семье писателя, автора идеальной советской повести. Идеальной — потому что автор соблюл все требования соцзаказа: поехал из Москвы в далекую в глубинку, узнал жизнь, нашел героя — маленького человека, прожившего жизнь в бесконечном труде. И еще потому, что повесть получилась живая. Разумеется, у нее счастливая издательская судьба: журнальная публикация, книжное издание, переиздания. Да вот беда: писал он ее долго, лет на тридцать бы раньше — досталась бы автору Сталинская премия и всенародная известность. А тут — грянули восьмидесятые, и дивиденды оказались небольшие.

Литературный дар сына был писателем сразу замечен и сделаны все нужные шаги: пошли публикации, в 2001 году, когда Грише было семь лет, вышла в свет его первая книга “Смешинки от Гриши”, он был занесен в Книгу рекордов России, стран СНГ и Балтии “Диво” как самый юный писатель России. К двадцати годам он член Российского союза профессиональных литераторов и лауреат нескольких литературных конкурсов. Юмористические миниатюрки сына с редакторской огранкой отца (в предисловии “Авторы-соавторы” он своего участия не скрывает, а если бы скрывал — его выдало бы сходство стилей предисловия и основного текста) действительно хороши, в этой книге они переизданы с претензией на крупную форму — тоже грамотный шаг, можно предложить на премию “Большая книга”.

Этому талантливому мальчику не посчастливилось — он родился в Минусинске. С детства много рисовал и писал, окончил художественную школу, учился в Томском университете и Новосибирском пединституте. А в 1988 году в возрасте 25 лет покончил с собой, оставив маме разбирать написанное, чем она и занимается по сей день, издав уже четыре его книги на собственные средства (при его жизни не было опубликовано ни строчки). “Но, к сожалению, в нашей стране все, что не прошло через Москву, как бы не существует вовсе”, — сетует она в личном письме, а ниже, сама того не понимая, объясняет причину: “Литературного окружения (кроме меня) у Тимура не было. Я же боялась читать то, что он писал”.

Писатель, который варится в собственном соку, редко бывает конкурентоспособен, а большинство провинциальных ЛИТО — междусобойчики неконкурентоспособных писателей, неспособных ничего дать молодым. Надо выходить в широкий мир.

Тимур Назимков писал стихи, прозу и философические фрагменты, которые условно можно называть “эссе”: “Мне нравится в библиотеке. Здесь у входа в углу стоит кресло. Сядешь в него, повернешь голову вправо и упрешься глазами в зеркало, через которое видно все — очень удобная поза. Куда ни повернешься — музы, музы… Даже если не глядишь на них, то просто физически ощущаешь, как по сердцу цокают их звонкие каблучки. А еще забавнее — выходит из зала очкастый полузаспанный пентюх, с деловым видом упершийся в огромную серьезную книгу. О чем он думает? Уж во всяком случае не о человеке, который писал эту книгу; для него она — из-под пресса, механическая единичка тиража. А ведь в ней — чья-то жизнь…”.

Герои прозы ногинского прозаика Михаила Письменного (1944 — 2011) — “маленькие люди” маленького города, стоящего в тени города большого: дворники, прачки, рабочие, уборщицы, каждый со своей картиной мира, рисованной примитивистской кистью; мира убогого и скудного, но по-своему гармоничного и уютного.

Дина Калиновская (1934—2008) — писательница, рассказами которой восхищался В. Катаев, а монопьесу 1967 года “Баллада о безрассудстве” В. Высоцкий и С. Говорухин превратили в сценарий. Рассказы, оставшиеся в рукописях и собранные из периодики, а также монопьесу представляет эта книга.

Евгений Гагарин (1905—1948), революцию встретивший гимназистом, эмигрировал в 1933 году благодаря хлопотам правительства Великобритании за знаменитую семью Арсеньевых, к которой принадлежала его жена. Пятнадцать лет он жил в основном в Германии, год проучился в Лувенском университете (Бельгия) на философском факультете, затем окончил Лесную академию в Германии. В 1948 году его сбил грузовик на одной из улиц Мюнхена. Писал он на русском и немецком. Издательством “Посев” представлены две повести. Первая — “Поездка на святки”, в которой мальчик-гимназист с кучером целую неделю едут по архангельскому Северу домой на каникулы, останавливаясь в деревнях отдыхать и кормить лошадей; повозка попадает в метель, они едва не гибнут, но во всем этом столько счастья! Дает его уникальное переживание дали, которая есть только в России, непередаваемой красоты необъятного пространства: “На зеленом ледяном небе стояло красное, как тюльпан, холодное солнце”... Вторая повесть, “Возвращение корнета”, — о том, как “возвращается” в Россию двадцать лет мечтавший об этом белогвардеец-эмигрант — в составе гитлеровской армии. Повесть наивная, написанная человеком, сталинизма не нюхавшим. Люди в ней, особенно крестьяне и красноармейцы, несут атмосферу не Второй, а Первой мировой войны: говорят на диалектах, всех жалеют, чтят Бога, жалуются на большевиков и без конца философствуют о России как об особой мистической сущности.

У цветаеведа Ирмы Кудровой — богатая событиями биография и превосходная эмоциональная память, наполняющая текст осязаемыми деталями: “Эту жару я помню по ощущению мягкого асфальта под ногами на главной улице города...”. Все, что задержала эта память, благодаря таким деталям врезается в память читателя, например, сцены шельмования профессоров ЛГУ, арест Г.А. Гуковского... Морокой, которая узурпировала жизнь ее поколения, была советская пропаганда, залезавшая даже под ногти, — на обложку вынесена фотография из домашнего архива, где пятилетняя Ирма Кудрова отдает пионерский салют. Прощаться с морокой поколению шестидесятников пришлось болезненно и постепенно, но Кудрова — редкий человек, который не считает, что родился не в том времени: “По мне так наша жизнь прошла совсем неплохо, хотя бы потому, что она оказалась насыщена не пустяковыми, не кухонными, не денежно-вещевыми эмоциями. Мы делали свое дело, как могли, и если мы не свершили в своей жизни подвигов, то успешно уклонились и от предательств”.

“2 путешествия” Ольги Седаковой, изданные в 2005 году (М.: Логос, Степной ветер), рассказывающие о поездках автора в Брянск на выступление в местном клубе (1984) и в Тарту на похороны Лотмана, когда пришлось переходить границу в нарушение закона (1998), приросли третьим — “Opus Incertum” о поездке в Сардинию в 2009 году, как и очерк о поездке в Тарту, опубликованном в “Знамени” (2011, № 7). Приложением дана поэма “Элегия, переходящая в реквием”. С “Путешествиями” ее связывают комментарии: “Переводные издания этих “Путешествий” обыкновенно снабжаются большим реальным комментарием для иностранного читателя, который наших обстоятельств не знает. Теперь и для русского читателя комментарий к Брянску и Тарту, наверное, был бы полезен. Отчасти его восполняет комментарий к “Реквиему””.

Михаил Вайскопф пытается выявить оспариваемую рядом литературоведов индивидуальность русского романтизма на материале текстов, написанных в 1820—1840 годах, как вершинных, так и низовых, основываясь на смелых критериях: “…модус бесконечности — имплицитной или эксплицитной — вообще предстает “фамильной чертой” и доминантой всего романтизма. Мне могут возразить, что тут я использую критерий скорее метафизического или религиозного, нежели филологического порядка. Так оно и есть. По моему убеждению, глубинные литературоведческие проблемы не решаются средствами самой филологии: они требуют иного понятийного аппарата”.

Защищать диссертации на материале современной литературы — дело весьма непростое, поскольку материал находится в движении. С другой стороны, оппоненты заранее обезоружены: на любое утверждение исследователя трудно с уверенностью возразить по той же самой причине. Есть в работе ошибки, связанные с удаленностью автора от центров изучаемого явления — например, стартовавшими из Липок названы несколько авторов, открытых “толстыми” журналами. Критический обзор предшественников во Введении либо сильно купирован для книжного издания, либо очень недостаточен — а было бы интересно прочесть, что автор думает о приведенных в списке литературы исследованиях, среди которых есть весьма спорные. Тем не менее хорошо, что эта работа есть, что сегодняшних писателей пытаются ставить в более широкий контекст и, наконец, что современной русской литературой интересуются даже в Узбекистане.

Даниил Данин (1915—2000) — физик-лирик, учившийся на физфаке и химфаке МГУ, а также в Литинституте, начинавший как литературный критик, а когда “борьба с космополитизмом” остановила его литературную карьеру, переключившийся на проблемы физики и в результате написавший капитальные биографии Резерфорда и Бора... Эта нетолстая книжка воспоминаний и размышлений, написанных в последние годы жизни в розановском жанре, а именно “строго как попало”, дает много живых штрихов к политической и литературной жизни второй половины ХХ века. Особенно колоритен портрет А.Т. Твардовского. Вспоминаются чаще всего эпизоды фронтовой жизни, все, что связано со сталинизмом, и дружба с Эммануилом Казакевичем, начавшаяся с единомыслия по поводу личности и деятельности Сталина.

Сборник, изданный к двум юбилеям — пятидесятилетию первой публикации написанного на Мещерской земле “Матренина двора” и девяностопятилетию А.И. Солженицына, — получился по-провинциальному теплым. Статей в нем практически нет, а есть стихи местных поэтов, воспоминания Н. Решетовской и местных жителей о Матрене Захаровой и А.И. Солженицыне, а также очерки исследователя Н.В. Ледовских о малоизвестных подробностях биографии Матрены Васильевны. Самые ценные материалы сборника — это архивные фото, в том числе сделанные самим Солженицыным.