Денис Гуцко

Запрос не удовлетворен

Замечание о том, что стенания прозаиков по поводу сложностей с поиском литературных героев утомили еще при Советской власти, задело-таки за живое. И вот что я имею сказать, утерев скупую прозаическую слезу.

Согласен: при наличии мастерства и заветренный ломтик лимона можно изобразить так, чтоб в зобу дыханье сперло. И существует немало первоклассной прозы как без героя вовсе, так и с героем весьма условным.

Но стоит сосредоточиться на романном жанре, список сужается.

Выдворить героя из романа, сохранив при этом роман, не так-то просто. Прежде всего технически. Если нет сквозного героя — или героев, проживающих “от и до” описываемую реальность, то что или кто “потащит” на себе эти триста, четыреста, шестьсот страниц текста от зачина к финалу? Причем так, чтобы текст не превратился в список кораблей.

Собственно, я потому и решил высказаться, что для меня это вопрос далеко не праздный и вполне практический. Мне, чтобы выделить — воспользуюсь терминологией Натальи Ивановой — литературного вещества аж на целый роман, нужен герой. Чтобы он что-то такое делал, думал-говорил-страдал, решал и наживал проблемы, погиб или нашел выход. (Но проще, конечно, чтоб погиб: вариант спасения из тусклой невнятицы — еще одна сверхзадача.) В общем, как пела хриплоголосая Бонни Тайлер, ай нид э хиро. Вынь да положь. Нужен герой, чтобы расфасовать по его поступкам, мыслям и чувствам то самое литературное вещество. Для меня это проблема. И есть подозрение, что не для меня одного. Как-то не видно вереницы хороших романов без яркого, узнаваемого, забавного, гадкого, очаровательного — ну хоть чем-нибудь всерьез цепляющего героя. А когда бы им еще появиться, таким романам, как не во времена очередного русского затишья, в котором не то что срисовать с натуры, но и сочинить героя — та еще головоломка.

Здесь стоит пояснить: избегаю термина “роман идей”, поскольку не понимаю, где его рамки и на что он указывает. Романами идей называют сегодня все написанное Достоевским, начиная с “Преступления и наказания” — на том основании, что у него там идеи, а герои сплошь идеологи. Сомнительный комплимент, однако: “в ваших книгах одни идеологи”. Если не ошибаюсь, именно так ругался на Достоевского Набоков. А “Война и мир”, где своя идея есть у каждого крупного персонажа (не говоря о тех, которые автор предпочел изложить от первого лица) — это роман идей? А “Generation “П””? А “Даниэль Штайн, переводчик”? Даром что эта книга держится на главном герое, как дом на фундаменте, там ведь тоже — идеи, ради них и писано.

Ясно, что при отсутствии работоспособного героя привести в движение роман может сама драматургия идей — были бы идеи, было бы умение изложить их ярко и столкнуть искрометно.

Ясно также, что герой даже самого что ни на есть нормального, сюжетного романа необязательно становится его хребтом, вне зависимости от того, насколько подробно прописан. Не обязательно личность героя формирует романное пространство, как в случае с Родионом Раскольниковым. И личность может быть колорита весьма умеренного, и герой прописан не слишком четко — а роман состоится. Вот, к примеру, какие они, Мартын Эдельвейс, герой набоковского “Подвига” и — переметнемся на другой литературный полюс — Вавилен Татарский из того же “Generation “П””? А какая разница. Какие-то. Любые. Не играют, а подыгрывают — так распорядились авторы. Эпохи — главные герои этих книг. А литературное вещество добывается из тоски по руинам романовской России да из опыта обживания руин развитого социализма, декорированных под новый свободный мир.

Но пожалуйте в стабильную современность.

Обойтись без героев, способных вытащить на себе роман, удается немногим.

Из романов, в которых главные герои не то чтобы отсутствуют (таких не припомню, подскажите, если пропустил) — но отыгрывают свои роли в дивертисменте между захватывающими актами идей и рассуждений автора, назову “Учебник рисования” Максима Кантора. Идей и рассуждений хватило на полторы тысячи страниц — сюжетные линии многих героев недоговорены и оборваны (или скомканы) там, где в них не стало нужды. Герои “Учебника” не столько проживают, сколько иллюстрируют эпоху, которую исследует — скорее, расследует и судит автор.

Роман с вполне “нулевым” героем — человеком, перемолотым мясорубкой мегаполиса в вяло рефлексирующий фарш, — это, конечно, “Горизонтальное положение” Дмитрия Данилова. Книга входила в короткие списки больших литературных премий и — что гораздо важней — нашла своего читателя. Но вот какая штука. По моим наблюдениям, большинство хваливших книгу читателей (по крайней мере из отписавшихся в соцсетях) восприняли ее как остроумный эксперимент, как текст-игрушку, как артхаус, которым сыт не будешь, но душу пощекотать сгодится. При этом книга точная и страшная, ее переживаешь, как спиритический сеанс, во время которого тебя погружают в чью-то клейкую герметичную рутину... эй, чья это жизнь? выпустите меня отсюда! Впрочем, кто бы как ни прочитал этот роман, нам сейчас важно следующее. У героя, слепленного по рецепту “Горизонтального положения” — разочарованные жены говорят про таких: “Пустое место. Что есть, что нет его”, — довольно узкое амплуа. Конформисты разных мастей, от жаждущих, но бессильных — до счастливо оскотинившихся. Можно сунуть такому герою пистолет и отправить в гипермаркет пострелять, пояс шахида нацепить, столкнуть с моста. Все, что выйдет за рамки одноразовой финальной истерики, потребует уже героя полновесного, с подробными тараканами, с лицом и биографией.

Замечу в скобках: сегодня, на мой взгляд, и гоголевская “Шинель” воспринимается новым читательским поколением как артхаус. И “Муму”. И, простите, “Смерть Ивана Ильича”. Возможно, чеховские “Ванька” и “Спать хочется” способны еще волновать современника, нарабатывающего читательский стаж: там про детей, на детей охотно клюет сентиментальность, одна из главных добродетелей аудиторий ток-шоу. Но в целом литература о т.н. маленьком человеке сегодня — абсолютный артхаус. Про трогательных фриков. Он мало кому интересен, этот маленький человек. Сыты-с.

В категории “большая проза о маленьких людях” нельзя не вспомнить “Елтышевых” Романа Сенчина — книгу, побывавшую в коротких списках, кажется, всех литературных премий. Это роман уже с детально прописанным коллективным героем, легко узнаваемым, малосимпатичным, представленным автором без тени иронии. Елтышевы, люди с размытыми ценностями и въевшейся душевной усталостью, живут и действуют в пределах своих (небольших, прямо скажем) возможностей — от корней оторваны, к подвигам не способны. При этом они вполне решают авторскую задачу: показать читателю то болото — не ад, не панель, не катакомбы, — гаденькое, но пригодное к жизни болото, из которого и произрастает вся наша стабильная реальность… Из читательских претензий, которые попадались в Интернете, запомнилось примерно следующее: “И зачем мне про них читать?”. Дескать, почему так плоско, где, черт возьми, нерв, где катарсис? При этом ведь каждый из нас, представитель редеющей секты книгочеев, окружен толпами вот именно таких Елтышевых — плоских и мутных, разучившихся жить. Но текст как возможность всмотреться и разглядеть читающему современнику все менее важен. Ему подавай не описание, а преодоление реальности. Из чего следует нехитрое заключение: кому-кому, а читателю герой нужен — да не абы какой, а герой преодолевающий.

Здесь-то собака и зарыта: каким он должен быть, чтобы не выглядеть инопланетно? Как и что должен преодолевать, чтобы не сфальшивить?

Сразу назовем “Санькю” Прилепина и череду персонажей из “пацанских” рассказов. Саша Тишин открыто бунтует против режима, пацаны не бунтуют, зато и не гнутся. Довольно интересно в этом ряду смотрится герой “Черной обезьяны”. Если на холодную голову — вроде бы так себе мужичонка, средней потертости, в меру растерянный, в меру циничный. Правда, страдает не напоказ, любовью к детям своим не прикрывается, даже прячет ее, большую и настоящую. А ощущение при чтении: тертый калач, крепыш, мачо. Герой здесь как бы высыпан кучкой деталек, и ты собираешь его по прилагаемой инструкции. Или так: герой размыт, но автор припас для тебя специальную линзу, в которой все сходится в нужном фокусе. Очевидно, что сводят героя в фокус прежде всего авторская интонация и вставные новеллы, пропахшие войной без конца и без края. Не последнюю роль играет и библиографический бэкграунд — весь корпус “пацанских” текстов. Напомню: именно прилепинских героев назвала как наиболее запомнившихся и ярких пермская аудитория Букеровской конференции, студенты и аспиранты.

Примерно за год до выхода “Обезьяны” в переписке с Захаром я коснулся обсуждаемой нынче темы. У меня тогда застопорилась работа над романом, и я посетовал — дескать, понимаю, что хотел бы написать, но пока не понимаю, что должен сделать герой, чтобы это написалось. Захар тогда ответил: “Герой, по-моему, может вообще ничего не делать”. Вот, стало быть, еще одно лыко в строку: когда в арсенале уже имеются герои яркие и цельные, занятые делом или делами — можно убавить и яркости, и цельности, и пустить героя блукать вместе со всеми по обшарпанному лабиринту, а недополученную в результате энергию восполнить авторским “я” и вкраплениями иной, контрастной, реальности.

Но и потенциал пресловутого маленького человека в романе, на мой взгляд, все еще огромен.

“Письмовник” Михаила Шишкина участвовавший в Букеровской конференции Валерий Шубинский причислил к беллетристике. А по-моему, это серьезнейший роман. Который спокойно и уверенно — и главное, в такой нетривиальной тональности — расправляется с читательским неинтересом к мелким судьбам, с нашей утомленностью простыми историями. Никакой слезоточивой жалости, никакой патетической суеты. В “Письмовнике” вполне себе маленькие люди проживают вполне себе обычные жизни — но книга тем и прекрасна, что помогает почувствовать упоительный вкус жизни как таковой, существования здесь и сейчас, возможности дышать-видеть-любить, наблюдать и думать — ведь это такое обычное дело: думать… Почему это беллетристика? От этого романа такое ощущение, будто боженька тебя по головке погладил: ничего-ничего, ты, главное, живи, пытайся...

Тем же волшебным умением вкусить каждую минуту жизни во всей полноте, до донышка, ошеломляет — и воодушевляет Лилиана Лунгина в своем “Подстрочнике”.

И — вновь вернемся в русло обсуждаемого — без живых, физически ощутимых героев написать книги такого порядка, думаю, невозможно. Невозможно напомнить читателю, как вкусна жизнь, не рассказав конкретной судьбы.

Вообще витальность в комплекте с интеллектом и вкусом, на мой взгляд, — самый большой дефицит в современном русском романе. И герои, способные выжить и жить в невнятной раскисшей эпохе — герои, способные подсказать, не надувая щек: попробуй вот так, может, получится, — самые востребованные.

“Асан” Владимира Маканина, “Цена отсечения” Александра Архангельского. Герои этих романов заняты совсем не тем, чем, согласно вековой литературной традиции, приличествует заниматься думающим и деятельным натурам: распутыванием гордиевых узлов неправедной жизни, жертвенной борьбой с очередным драконом. Они выживают. Выходят из окружения в одиночку. Осмысленно, без цинизма и пошлости — но и без последующего самоедства — идут на компромиссы с совестью. Выживают. Кто-то же должен. Делают они это в обстоятельствах разной сложности и в разной степени успешно (герой Маканина погибает в финале). Но главная их задача — спастись от разрушающей реальности. И ценность этих героев, как мне представляется, состоит, во-первых, в том, что они являют примеры живучести (согласитесь, для засыпающей как рыба на льду страны это важно), а во-вторых, в том, что они помогают если не понять, то хотя бы задуматься: а меня устроит такая цена?

Сам я читаю книги с живучими героями не то что с удовольствием — с неутолимой жаждой и завистью (мне б такую, думаю я каждый раз — в смысле, написать бы).

Итог моих сбивчивых рассуждений следующий: роман без героя, с героем аморфным и недосказанным, с героем, отодвинутым на второй план авторским “я” — написать можно. Все перечисленные варианты имеют свои ограничения: не каждый писатель возьмется и справится, не каждая задача с такими героями решаема. Запрос на героя, умеющего выжить и сохранить при этом вкус к жизни, не удовлетворен.