азиатские лица

Как молекула музыкального инструмента
хранит каждую ноту, сыгранную на нём,
так и каждая улица этого Города
помнит о твоём детстве
содержит быстро меняющееся лицо
потрескавшаяся домбра в музее национальных инструментов
первая бабушка Старый двор Старый двор подвижная музыка
от которой у тебя удлиняются ноги, —
ты бежишь, распластавшись, между деревьями,
одновременно наблюдая себя с высоты тишайшего полёта,
раскручивая и разглядывая время твоего становления —
мальчика остановленного на лету.
Отведи взгляд и всё снова завертится.
А так, пока ты смотришь, движется только
время внутри него — двенадцать лет стремительного овзросления.
Лето, ветер шумит в деревьях.
Шрамы и ссадины, выражение неподдельного счастья,
слёзы и мамин голос, стягиваются уголки губ.
Облако, плывущее в обратную сторону,
утренние трамваи, полные яблок карманы,
деревянные двухэтажные убежища,
девочки с острыми коленями, поцелуи до крови,
ты так и не научился курить,
вздохни поглубже, скажи “ииииаааа” и вдыхай этот воздух
прелой терпимой осени, эту незамутнённую ненависть,
драку за гаражами, “мама, мы просто упали с дерева”,
ветрянку, зачёркнутый черновик романа, казаков-разбойников,
голубые тянь-шаньские ели, проливные дожди,
любой из фрагментов звучащей музыки.
— Айжан, Ферзана, Ирина — Даурен, Данияр, Олжас —
имена, боковое зрение, азиатские лица, плечистые горы,
машина, летящая вниз по улице, глаза с разноцветной радужкой,
Иссык-Куль, санаторий, август, злая пуля учи меня жить,
момент, когда я увидел все звёзды.
Расфокусируй зрение, смотри, пока он вращается,
на эти внутренние подробности, но только не целиком,
это — галька, рассыпанная озером, камушки, которые помнят тебя,
до единого, поднимай и бросай их в озеро семь четыре четыре блинчика.
Внезапно кюй обрывается, ночь кругом и пульсирующие цикады.
Это полынь зовёт тебя с высоты, вынимая душу протяжным скрипом.
Ветер сухой, как руки умершего. Овчарка отравилась прелыми листьями
и смотрит так жалобно
ты зрачок глаз моих
қөзiмнiң қарасы
Я плачу, мне тебя не хватает, Дэзи.
елiм-ай елiм-ай
тёплые руки матери
то, чего никогда не будет

Потому что ты
не похожа на жёлтый светящийся шар, затеплившийся над домами,
на уменьшенную копию звезды, которая скоро погаснет,
на птицу с нежными крыльями, летящую над самой землёй
o менiн Қарлығаш!
так низко, что дождь переходит в снег.
Я ставлю свечу и думаю:
неужели ты
до сих пор несёшь это имя:
воскресную первую вербочку,
быстро живущую, тёмноглазую девочку,
рождённую пятого октября тысяча девятьсот шестьдесят первого года
в городе, где горы заглядывают за подоконник
и яблоки катятся вниз по наклонным улицам?
айналайын!
Я чувствовал, как натягивается пуповина
с каждой горсточкой земли, бросаемой тебе в ноги.
И теперь ты —
и брат, и отец, и мартовский снег, и сырая земля,
и апрельская сирень, цветущая под окнами твоего четырёхэтажного дома.
жаным анам!
и теперь я
несу твою внешность
(чуть заострившийся нос,
пару родинок на правой руке) так же нежно и бережно,
как ты когда-то несла мою внутренность
под земным,
подземным,
гулким,
заботливым
сердцем.

А порт открыт. И вот — ко мне
приходят и приходят корабли,
огромные, нагруженные светом.
Стоят в окне, несут дары...
О аисты, о рыбы, журавли!
Мне всё больнее с каждым летом
смотреть на Вас, смиряться и смотреть
как режете, безбрежные, пространство;
сквозь лёд и дым, сквозь нас и смерть
несёте имя, соль и постоянство.
О равноденствие, о время, тишина!
О равнодействие судьбы и человека.
Душа сама собой предрешена,
и вот — нисходит невесомый некто
по трапам к солнцу выброшенных рук,
по кровным тропам, по песку июня...
и слышится гудящий низкий звук
пчелы, воскресшей от дождя и поцелуя.
А дети, притворившись ковылём,
шумят в эфире, в солнечой листве:
— Смотрите: человечек с кораблём,
с огромным кораблём на голове!
Идёт, глаза закрытые, мечтает
и мачт заоблачных почти не замечает!
А порт открыт. И в комнате, как в яблоке, светло.
Вокруг такие корабли и лица!
И всё, что было, ведало, вело
не повторяется, а длится...
(И девушки поют: “мне повезло”)
не повторяется а длится не повторяется а длится не повторяется а
длится

Молчание оттачивает речь,
произношение изнашивает слово.
Я не хотел бы ничего другого,
как лук натянутый промеж зрачков внимательных стеречь.
надежда радость пушкин пустота
дышанье мандельштам опять надежда
ещё сюда допустим слово кони
Я не хотел бы вас тревожить в лексиконе
и всуе никогда произносить,
чтоб как надежду и любовь не износить.

Зима.
Наматываю на руку рассвет, сырую ткань, деревья и дорогу.
Такие сумерки, как будто бы нас нет
и только дух носился над водой.
Январь.
Варрава выпущен досрочно: “Вот я откинулся, свобода, фраера!”
Свет под землёй
вскрывает плащаницу, рвёт в клочья смерть и говорит: “пора”.
Подземный тихий свет. Звезда над “нет”,
спускаешься в метро
и чувствуешь её
присутствие
в вагоне,
и видишь в этих лицах серебро.
Пока ты здесь, никто тебя не тронет.
Зима, звезда моя,
кувшин
несу на темечке,
боясь не расплескать бы.
Так тихо, словно в рыбе, не дыши,
прислушайся: ну как она звенит?

Блаженны кроткие, ибо они в пальто
выходят из дома
и не ведают, что творят.
Им жаль безвинных, но себя им не жаль,
а то
становится неуютно, и это — не вариант.
Блажен Гаврош,
выбегающий без шапки под дождь,
несобирающий в житницы, летящий во ржи овсянкой.
И ты,
который сюда идёшь, —
блажен, ибо ангел следит за твоей осанкой.
Как летучая рыба блажен Сашбаш,
восходящий поток, небеса над ним,
неземной пролёт на седьмой этаж,
колокольчик в поле. Москва. Жасмин.
И дырявый матрос,
закрывающий собой пустоту,
спокоен,
как бывают спокойны горы.
Постепенно наследуя землю, за верстой версту
встаёт из земли Александр,
Андрей,
Георгий.
мои имена: те, кто выжил и вышел на сушу.

иду на Вы иду против солнца иду против ветра
иду наизнанку против самого
себя это значит иду к себе
ждименяждименяжди тень моя и ты отражение в зеркале
пирамидальный тополь
простуженный внутренний голос сорванный внутренний хрип
три горсточки — заземление

мама ты говоришь: сынок не витай в облаках
а я уже по колено в земле
моя нежная Родина всё глубже ко мне
с каждым шагом
всё труднее роднее и глубже ко мне
они несут голоса они идут под Землёй
не смей называть их мёртвыми!
взявшись за руки они идут под землёй к Марие
в вывернутых рубашках времени
сквозь Землю идут к Марие
и пусть их глаза зарыты
в центре земли находится слово
Брат наш старший родной
когда будешь уходить, оставь приоткрытыми двери
покроши своё хлебное тело оставь пару капелек крови
И передай, пожалуйста, Маме запечатанное письмо:
“Мама! Вы только встречайте нас на пороге,
Вы только спрячьте наши головы у себя на коленях,
Вы только скажите: “Ну всё всё не плачьте, сиротки мои, сиротки...
вы дома вы дома вы дома...” Мама любимая...
...благословены Вы в женах и благословен плод чрева Вашего, яко Спаса родили еси душ наших...” во Имя Отца и Сына и Матери аминь

Или

Стоя на берегу Леты/Днепра/Или,
перекатываешь на языке виноградину
где-то между верхним и нижним нёбом,
не думаешь ни о чём особом,
слушаешь внутренний голос, как радио.
(Солнце — ящерица в пыли)
На заднем фоне сознания:
монологи, грехи, покаяния,
покаянья, грехи, мотивы,
(облака распушили гривы)
голоса, голоса без умолку,
если вслушиваться,— то музыка.
Задумчивая,—
реке под скорость.
Время — треск
(электричество/хворост)
Всё спокойно, тепло, недвижно:
виноградины тонкая кожица
не порвётся, не брызнет соком;
спит на воздухе плоский сокол,
о падении не тревожится;
ветер, пахнущий пылью книжной
меньше дует и больше снится...
Ты стоишь, докрасна нагретый,
то ли дерево, то ли подсвечник,
чудом выросший из земли.
Ждёшь, что божья падёт ресница
и пришпилит тебя навечно
к брегу Леты/Днепра/Или.