...ещё асфальт от крови не остыл.
Не забывай красивую и молодую.
Не спрашиваю, кто тебя убил,
а только волосы твои целую.
Не забывай страну с беззубым ртом,
унылую многоэтажку
и абсолютно чёрный Белый Дом,
тюремный дождь и милицейскую фуражку.
Меня зовут, потом тебя зовут,
играют домбры, и стрекочут ложки,
бим-бом, бим-бом, часы двенадцать бьют,
два клоуна хихикают в ладошки.
Наш праздник — в облаках, в воде, в земле,
в ермолках, в кепках, в платьицах походных,
и Гурченко порхает на метле,
несут пирог весь в розочках загробных,
официальное лицо
в аэропорту встречает делегацию хлебом-солью.
Твои шаги — плащ, брошка и кольцо,
кольцо и брошка, плащ...
Все спят, и семьянину снится Троцкий
с рогами, жене — Кобзон,
а мальчику — перочинный новый нож,
старухе — человек, который вышел
с верёвкой и с мешком из дома — нет,
никто не думал засыпать, всё наяву.
Не наблюдатель, а скорее современник,
не провожающий — скорее проводник...
В одном мы танце кружимся, в одном
живём сыром заброшенном подвале
“на болоте у самого краюшка...”.
Один Бог, один Шекспир, одна
луна над бритыми затылками, и мандрагора
под нами пышно расцветает. Аминь.
Как разболелась голова —
глаза откроешь: кладбища и рощи,
кругом одна полынь-трава,
степь безнадежная, сельскохозяйственные кущи,
далёкий трактор, близкие столбы,
штормовки ветеранов одноногих,
татарские названия судьбы
на станционных зданиях убогих...
или как было: душный коридор,
ночная откровенная работа,
и длинный разговор —
чёрт ногу сломит, чеховская нота —
на детских стульчиках, с мотором в голове...
Полынь-трава и девочка в траве.
