Сергей Чупринин

Для своего круга

— Как складывался ваш образ английского джентльмена? — спросила любознательная журналистка у Игоря Шайтанова.

Он, разумеется, отшутился.

Хотя разговор поддержал охотно, и со стороны действительно видно, что для него важен не только внутренний смысл понятия джентльменства, но важны и его внешние знаки — безупречный английский, умение носить бабочку и лучезарно, как приметил Андрей Немзер, улыбаться на людях в любых обстоятельствах.

Сын профессора, зять профессора, Шайтанов и сам профессорствует уже почти четверть века. Возглавляет кафедру, и не какую-нибудь там, а компаративистики в РГГУ, ведет солидный журнал “Вопросы литературы” и премию “Русский Букер” — самую, вне сомнения, респектабельную из всех, что проросли на наших суглинках.

Говорит, как пишет, и пишет, будто лекцию читает, — всегда отчетливо, размеренно, ясно, делая едва ощутимые паузы в тех местах, когда студентам не худо бы взяться за конспекты, а интервьюерам — за диктофоны.

И ни разу — случай для нашего задорного племени беспрецедентный, — ни разу не сорвался, не наговорил лишнего, не задел кого-либо из запальчивости или по ошибке.

Тоже, знаете ли, в строгом соответствии с кодексом чести: джентльмен никогда никого не обидит нечаянно, а если обижает, то обижает преднамеренно и непременно целит в самые болезненные точки.

Скажет, например: “О Борисе Херсонском, психиатре из Одессы, пишущем стихи, не хочется говорить ничего обидного”, — и тут же обставит эту вроде бы невинную, но интонационно ядовитую фразу такими кинжальными выпадами, что не ошибешься: сказано, чтобы уничтожить — если не поэта, то его успевшую сложиться литературную репутацию.

Или вот еще: “От Петросяна до Шендеровича — один шаг”. И еще, и еще: “Пелевин — не писатель, а слагатель текстов…”. У Тимура Кибирова, по Шайтанову, “лирика оборачивается полуграфоманской неудачей, успех приходит по инерции — вслед комикованию и писанию разного рода абракадабр”. Дмитрий Пригов? — “он не был хорошим поэтом, он не был плохим поэтом. Он не был поэтом (…), чем и был интересен”. Максим Амелин? — “создал свой стиль архаиста-новатора, но в нем и захлебнулся”. Сергей Шаргунов? — “думаю, он еще найдет себя на каком-нибудь другом общественном поприще. Журналистика? Политика?”. Станислав Львовский? — “это не плохо. Это хуже, чем плохо. Это безнадежно скучно…”. Владимир Сорокин? — “для меня это не столько литература, сколько психологический стимулятор или биодобавка, на которую “ведутся” те, кто ощущает в ней потребность”…

Или вот, не угодно ли, уже о целом литературном поколении (может быть, даже о нескольких поколениях) сразу: “…среди тех, кто пишет и публикует стихи, в возрасте моложе пятидесяти лет имен нет, есть колебания стиля”2.

Что ни удар, то смертельный. Во всяком случае, рассчитанный на то, чтобы стать смертельным. И никакой пощады. Ни тени снисходительности. Без права на помилование или, допустим, на возможность (джентльмену, человеку приличному) иметь иное мнение.

В толстой книге “Дело вкуса” (М., 2009), в статьях и интервью Игоря Шайтанова десятки такого рода приговоров к высшей мере социальной (или хотя бы культурной) защиты. И было бы уместно ожидать, что ему ответят тем же.

Так нет же, не отвечают!.. По крайней мере, не отвечают тем же и так же. Один только Евгений Степанов, кажется, разозлился, заметив, что “Шайтанов пишет хорошо о том, что знает. Но знает он, судя по книге, совсем не много. Или знает, но скрывает, что знает”. Это, впрочем, голос “Детей Ра” — признанного приюта непризнанных гениев. Что же до других… Даже редакторы и авторы “Нового литературного обозрения”, на идеологию и стилистику которого Игорь Шайтанов провел несколько глубоко эшелонированных атак, в первую минуту, оторопев от неожиданности, ответили резко, но как-то не очень умно, а потом и вовсе перестали замечать.

И неутомимый Виктор Топоров молчит. И даже столь же неутомимый Дмитрий Кузьмин, чьим избранникам и избранницам от Шайтанова достается больше всего, безмолвствует тоже3.

Вот оно и вышло, что один из самых до жестокости категоричных и безапелляционных наших критиков оказался еще и одним из самых небитых. А его мнение о литературе одним из самых неоспоренных.

Парадокс, однако.

Хотя парадокс ли? И все дело, может быть, как раз в том, что гневно (и совершенно искренне) протестуя против “командного монологизма”, сам Шайтанов в разговоре о лице и лицах сегодняшней литературы (см. цитаты из его статей, приведенные выше) охотно берет на себя функции церкви, суда и школы, а с духовниками, судьями и учителями спорить как-то не принято. Дурной, знаете ли, тон. Да и бесполезно.

Это предположение вызовет, вероятно, у Игоря Шайтанова некоторое замешательство. Помилуйте! Печалясь, что “десятилетия жизни в коммунальных квартирах до сих пор определяют тон наших полемик”, разве не он из статьи в статью взывает именно к сопоставлению позиций, к совместному поиску истины и — да, да! — именно что к спору — но такому, чтобы торжествовали не ажитация с аффектацией, а исключительно “спокойствие ума и аргументы”? И разве не модель такой истинно джентльменской, респектабельной полемики он предлагает, часто и охотно рассказывая, что его “твердое мнение” о творчестве, предположим, метаметафористов, стихах Светланы Кековой, Владимира Салимона, Веры Павловой рождалось именно что в споре — с самим собою, в движении перепроверяющей себя мысли, перепроверяющего себя вкуса?

Оно и правда, спорить с собою легко и приятно. Не то что с другими.

Чьи мнения кажутся тебе заведомо неквалифицированными — уже потому хотя бы, что странным образом не совпадают с твоим собственным.

А если неквалифицированными, так о чем же и с кем же тут спорить?

Посмотрел, скажем, Игорь Олегович, как неодобрительно его коллеги-критики откликнулись на присуждение Букеровской премии роману Е. Колядиной “Цветочный крест”, — и разочарованно развел руками: “…критический непрофессионализм превзошел самые смелые ожидания”.

С теми, кто, рассуждая о стихах, доказывает иное — например, с Андреем Немзером, высоко оценивающим творчество Тимура Кибирова, или с Ириной Роднянской, в самых превосходных степенях отзывающейся о стихах Бориса Херсонского, — в полемику Шайтанов не вступает тоже.

Предпочитает говорить (и в диалоге с самим собою аргументировать) свое. А уж если совсем припрут к стене, выскажется сухо, исключая даже саму возможность дальнейшего продолжения разговора: это, мол, лежит “за пределами моего вкуса и, вероятно, за пределами моего понимания”.

Sapienti sat.

И тут, видимо, самое время сказать о том, что, с точки зрения Игоря Шайтанова, “поэзия и искусство вообще — дело вкуса”. И только вкуса.

Так, если начистоту, думают многие. И недаром же, когда в спорах о том или ином произведении искусства истощены все доказательства, кто-нибудь непременно буркнет: “Да не нравится мне это произведение, лежит, знаете ли, за пределами моего вкуса”, — и этот последний довод королей4 прекращает дискуссию, ставшую вполне бессмысленным сотрясением воздуха. Ты, мол, “мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа”.

Довод действительно неопровержимый. И большинство ценителей прибегают к нему только в случае крайней необходимости. Чтобы не впасть в детский грех “вкусовщины”. И не оказаться в числе тех критиков, которых еще Пушкин журил, что они “говорят обыкновенно: это хорошо, потому что прекрасно, а это дурно, потому что скверно. Отселе их никак не выманишь”.

Однако, это большинство страшится подозрений во вкусовщине. А отнюдь не Игорь Шайтанов, безбоязненно назвавший свою книгу “Делом вкуса” и положивший вкус в основу не только своей эстетической концепции, но и своего, как мы еще увидим, жизнепонимания.

Во-первых, предложил свой личный вкус считать образцовым.

Во-вторых, этим универсальным маркером жестко обвел границы того, что должно считать искусством слова (так что формула “Это не мое, мне лично не нравится, но литературой безусловно является”, которой я, например, частенько пользуюсь, в устах Шайтанова абсолютно непредставима).

И, наконец, в-третьих, превратил вкусовые совпадения и несовпадения в различительный критерий “свой — чужой”, так что читатели могут смело объединяться или разъединяться не по степени образованности, зажиточности или по профессиональной принадлежности, а по мере сближения или расхождения с вкусом, данным им в качестве ориентира5.

Не скажу, что подобная диктатура вкуса совсем уж в новинку для русской критики. Не вдруг, но в голову неизбежно приходит имя Вадима Кожинова, который тоже, помнится, делил всех пишущих на поэтов и стихотворцев, писателей и беллетристов, в почетный (меньший, закрытый) разряд занося Н. Рубцова, Ю. Кузнецова, А. Передреева, В. Белова, А. Битова, а во второй (второсортный) А. Тарковского, Ю. Трифонова, Д. Самойлова, А. Вознесенского и др. и пр.

Не стану разворачивать это эвристически и полемически богатое сопоставление двух критиков. Тем более что Игорь Шайтанов, конечно, ни разу, как говорят в новом поколении, не Вадим Кожинов, и я охотно разделяю с ним любовь к стихам О. Чухонцева, И. Лиснянской, А. Кушнера, О. Николаевой, С. Гандлевского… да почти всех тех мастеров, что в нашей поэзии старше пятидесяти6.

Признаюсь, впрочем, что мой вкус шире. Но тут же признаю, что если не со списком Шайтанова, то, во всяком случае, с его принципами ценностного отбора можно прожить счастливую, насыщенную жизнь читателя (и даже критика) современной поэзии.

Во всяком случае, им уже живут, и я рискну назвать Игоря Олеговича едва ли не единственным у нас критиком, вокруг которого за последнее десятилетие наросла своя не то чтобы школа, но общность… и не то чтобы единомышленников… но, простите мне этот варварский неологизм, единовкусников.

Артем Скворцов, Евгений Абдуллаев, Алексей Саломатин, Владимир Козлов и Елена Погорелая, когда она пишет не стихи7, а о стихах или о прозе… Почти все они прошли шайтановские семинары в Липках, и, должно быть, Игорь Олегович действительно прекрасный учитель, arbiter elegantiarum, если его формирующего влияния не избегли столь разноталантливые и вообще во многом друг на друга не похожие авторы: строгие филологи — и эссеисты, универсалы — и мономаны. И воля ваша, я завидую Шайтанову, который может, например, не трудиться в поиске доказательств того, что Максим Амелин будто бы “захлебнулся” в своем стиле, а попросту сослаться: “См. его точный портрет работы Владимира Козлова в “Вопросах литературы””…

“Птенцы гнезда Игорева”, разумеется, свободны в своих частных вкусовых предпочтениях, и если А. Саломатин вослед учителю считает поэзию Б. Херсонского “фантомным явлением”, то Е. Абдуллаев, наоборот, не обинуясь называет этого автора “лучшим поэтом 2000-х” — и не где-нибудь называет, а опять-таки на страницах журнала “Вопросы литературы”8!

Расхождения в частностях нормальны и даже желательны. Если есть общее: взгляд — я цитирую Владимира Козлова — “требовательных читателей, не лишенных вкуса”9 на литературу не как на безбрежное пространство, где никому не тесно, но — здесь я цитирую уже Игоря Шайтанова — как на “угодья, находящиеся под строгой охраной хорошего вкуса и здравого смысла”.

И пропуск в эти угодья дан не всем.

Профессор Шайтанов помнит, конечно, времена, когда поэты собирали Лужники, когда тиражи литературных журналов и хороших (а часто и плохих) книг зашкаливали, но относится и к этим временам, и к тому ажиотажному спросу на писательское слово без всякой приязни. Опадание тиражей и даже то, что “литература более не владеет умами”, ему кажется вполне нормальным, — во всяком случае, не оскорбительным, и, во всяком опять же случае, никаких жалоб на то, что читатели их (нас) предали, столь свойственных сегодняшним литераторам, никаких вариаций популярного слогана “Россия, ты одурела!” не найти ни в его книгах, ни в его статьях и интервью.

Что же касается молодых сотоварищей Игоря Олеговича, то им помнить нечего. Они пришли уже в эту, в нынешнюю ситуацию — с ничтожными тиражами и узким кругом сочувственников, которые, к тому идет, вскоре будут знать друг друга в лицо и по имени. Но “следует ли подобную ситуацию воспринимать как катастрофу? — строго выговорил мне на страницах “Знамени” Артем Скворцов. — Возможно, напротив, в каком-то смысле все в порядке. Поэзия — удел немногих. В том числе — квалифицированных читателей”. Малый тираж прекрасной поэтической книги только “подчеркивает ее статус артефакта”, — уверен Владимир Козлов. Да и сам Шайтанов того же мнения: “Поэзия и “настоящая” литература сделалась сегодня областью высокой степени специализации”.

Вот к ним-то — к своему кругу, к ценителям артефактов, к хранителям пусть пока еще не тайного, но уже специализированного знания, к тем, кто понимает себя как культурную элиту10 в обескультуренной стране — и обращаются в первую очередь как наставник Шайтанов, так и лучшие выпускники его школы.

Того, что назвало себя актуальным искусством, они на дух не переносят. Позволяя, впрочем, тени знать свое место: “У себя на площадке11 пусть клеят, что хотят”. И чрезвычайно раздражаясь лишь тогда, когда эта субкультурная, по их мнению, автономия претендует на первенство и роль мейнстрима, эстетической нормы. Ибо, как пишет Шайтанов, “признание прав культурных меньшинств сплошь и рядом оборачивается признанием их права превосходства над большинством”, и вот это-то неприемлемо, ибо “отменяя прежнюю иерархию ценностей, они стремятся уничтожить не только иерархию, а ощущение ценности”.

С торжествующим масскультом ревнители хорошего вкуса не борются тоже. Не царское это дело, во-первых. Во-вторых, всех не переброешь. А в-третьих и в-главных — “массовый вкус — источник огромных доходов, поэтому с ним ничего поделать нельзя. (…) Для меня гораздо важнее другое — возможность оградить (хотя бы оградить, если не поддержать) тех, кто хочет читать Шекспира, слушать Баха, кто ждет новых стихов Олега Чухонцева или нового романа Владимира Маканина, Людмилы Улицкой, Михаила Шишкина, Олега Зайончковского, Елены Чижовой…”12, — размышляет Игорь Олегович.

Конечно, последователь Тынянова и Эйхенбаума, каким видит себя Игорь Шайтанов, не может вовсе уж отвернуться от массового спроса и массовой литературы. Скрепя сердце он может, конечно, при необходимости сказать, что “вообще обновление литературы произойдет при встрече литературы с массовым вкусом”. Или попробовать даже разобраться в неочевидных достоинствах романа Елены Колядиной.

Но не похоже, что ныряние, будто в омут, в мир низовой словесности доставляет ему хоть какое-нибудь удовольствие — даже сугубо исследовательское, энтомологическое. Недаром же, распушив коллег за априорное нежеланье признавать мовешку художником слова, он тотчас, впрочем, признался, что другие, кроме “Цветочного креста”, одиннадцать романов этой букероносной писательницы “едва ли” прочтет. Да и в то, что взаимодействие подлинного с массовым произойдет при его жизни, и уж тем более с его участием, верит, боюсь, тоже плохо.

Как плохо верит Шайтанов и в эстетическое просвещение масс, в саму возможность хотя бы кого-либо из “ликующих, праздно болтающих” зазвать в “стан погибающих за великое дело любви”.

Все равно, как ты ни бейся, а “Петросян останется Петросяном, и даже ходить на него меньше не будут оттого, что кто-то с иным вкусом скажет о нем все, что думает. Ходить на него будут. И пусть ходят. Имеют полное право. Важно, чтобы в культуре осталось иное право — сказать, что мы об этом думаем, и чтобы было где и кому об этом сказать”.

Вот это он и есть, категорический императив Игоря Шайтанова: оставьте, ради Бога, оставьте нас в покое, не лишайте нас возможности читать то, что мы хотим читать и о чем мы хотим говорить в своем кругу, друг с другом, — и мы тоже оставим вас в покое. Не станем ни смущать вас завышенными эстетическими требованиями, ни толкать к преобразованию действительности на основе либеральных принципов.

Очередной такой проект, по мысли критика, провалился только что, на глазах и не без участия нынешнего поколения. Дальнейшие попытки, — здесь Шайтанов-публицист неумолим, — провалятся тоже, поскольку “нельзя понятие свободы перенести туда, где нет понятия ответственности. А идеи ответственности в русской культуре нет, или она очень слаба, еле стоит на ногах. Поэтому и с либерализмом у нас не получается. Несколько лет его пополивают, а потом он все равно увянет”.

Так что незачем и пытаться. Оставим каждому свое.

“Нельзя, — это Шайтанов, будто священный текст, цитирует Томаса Стернза Элиота, — объяснить, что такое классика, тому, кто к этому не готов и кто до этого не дозрел”.

Всякий прозелитизм бессмыслен, ибо дает не те результаты, к каким стремятся просветители. Но… ворота в заповедные “угодья, находящиеся под строгой охраной хорошего вкуса и здравого смысла”, открыты, впрочем, всегда.

И всякий, кто готов, кто дозрел, может туда войти. Чтобы читать правильные книги, а среди них, допустим, “Дело вкуса” Игоря Шайтанова. И наконец-то почувствовать себя — своим в своем кругу.

Остальные… Остальные пусть заботятся о себе сами.