Анна Кузнецова

Вторая половина XV века. Еда варится сбоку от огня. Путешествуют люди по монастырям, лечатся словами, травами и наложением рук. Грамотные читают рукописные книги, в которых написано, что люди бывают с шестью конечностями, — дескать, Александр Македонский на таких набредал. Верят, что камень из желудка петуха возвращает отобранные неприятелем государства, и вообще живут в сказке — больше верят, чем понимают.

Главный герой — лекарь-травник, духовный подвиг которого похож на путь Ксении Петербуржской: не сумев спасти свою жену, умершую родами, он отдал ей свою жизнь: ушел из дома, назвался ее именем и стал лечить всех встречных, чтобы она, жившая с ним невенчанной и умершая без причастия, расплатилась за свои грехи его добрыми делами.

Атмосфера передана средствами языка: рассказчик время от времени с современного языка переходит на древнерусский, благо автор — филолог, специалист по древнерусской литературе.

Фридрих Йозеф Гааз, немец, переехавший в Россию, был главным тюремным врачом, членом попечительского комитета о тюрьмах в первой половине и середине XIX века. Роман стилизован под сентименталистскую прозу, поэтому его главный герой Гааз, помогающий больным и напрасно осужденным, показан однопланово, как исключительный праведник и воплощенное сострадание. Побочной линией идет история невинно осужденного девятнадцатилетнего студента, больным отправленного по этапу, оставленного Гаазом в московской больнице и совершившего побег. Это любовная линия, так как его возлюбленная Оленька, в убийстве тетки которой обвинен студент, верит ему. Пишет письма и ждет. Роман публиковался в журнале “Звезда” (2012, №№ 2—3).

У романа остроумное начало: герой — писатель, ставший политзаключенным восточной тюрьмы за то, что написал роман, признанный планом террористического акта. В тюрьме его заставляют “романы тискать”, так что дальнейший текст — его “тысяча и одна ночь”. Роман остросюжетный, разветвленный и многогеройный, в основе его архитектоники — шахматная игра и любовь к несуществующей восточной стране Кашевар, транзитному пункту наркотрафика, поставляющему России гастарбайтеров. Учеба у Набокова пошла Ильдару Абузярову на пользу, так как композиция и мотивация до сих пор были его слабыми местами.

В международном банке решили “загасить” активного менеджера по имени Варвара, чересчур энергично продвигавшего русские интересы. “Операция “Барбара”” поначалу пошла по плану. Английский адвокат Мэтью, любивший свое дело как утонченную игру и занимавшийся только тем, что ему интересно, увлекся этим делом потому, что обвинителем был его старый противник. Но с каждым днем ему становилось все интереснее заглядывать в глаза клиентки. До слов “Не глаза, а глазищи!” читать было приятно — стиль у Елены Котовой “мужской”: экономная стремительная фраза, разноголосый диалог. Любовная линия выдает литераторскую неопытность — это второй роман. Самое интересное в этом романе — сведения из юридической и финансовой кухни, а также нашей постсоветской банковской истории. Автор — экономист-международник, финансист, больше десяти лет работавшая в Европе и Америке.

Рассказы и очерки о тонких человеческих взаимоотношениях, написанные в разные годы с 1950-х по 2011-й, проявляют разницу времен, почти не касаясь политических реалий. Истории советских подростков из молдавского села в первом цикле сильно отличаются от постсоветского сюжета об узбеке-гастарбайтере, поселившемся в русской деревне, из цикла “Иная форма бытия”, и разница эта — в самом качестве человеческих чувств и характере их проявления. Автор — журналист с большим опытом, многолетний сотрудник “Литературной газеты”. Очерк “Свободный брак” публиковался в “Знамени” (2011, № 4).

Двуязычная книжка в яркой обложке, в ней два рассказа из одноименного романа на русском и немецком языках. Надежда Середина — учитель из Воронежа, в 1990-х окончила Высшие литературные курсы при Литературном институте, автор двух романов.

Пьесы театрального художника Сергея Бархина с литературной точки зрения продолжают линию театра абсурда: сюжет в них рушится, не успевая состроиться, говорящие детали ведут собственные сюжеты поверх литературного. Новизна в жанре создается тем, что они принципиально нелитературной природы. Это работы художника сцены — сценографические этюды без литературного мессиджа, построенные исключительно на визуальных и звуковых эффектах.

Четвертая книга стихотворений уральского поэта-“природоведа”, как он сам себя назвал, знаменует сразу два новых этапа его становления, связанного с переменами в жизни. Пожив некоторое время в Москве, он социализировался, что и знаменует первый раздел этой книги, оставленный без названия, посвященный наблюдениям за человеческим муравейником: “Мир сочиняет грязную весну. / Таджики сортируют русский мусор”; “Напротив желтый дом плечом уходит в тень, / другой — выходит из трагической фигурой”; “Лучшие умирают, и остаемся мы — / Средней руки поэты, медленные умы”...

Второй раздел называется “Стихи, написанные в Уэльсе” — с 2009 года поэт живет в Англии. Здесь образы природы, прошедшие прививку социальности, дают неожиданные эффекты:

Кружится ласточка-валлийка
в необоримой высоте,
а-ля гимнастка-олимпийка,
у неба в синем животе.

Мне всех подробностей не видно
полета — лишь ее одну.
Она спортсменка очевидно
и выступает за страну.

Я за страну не выступаю,
стою на кельтском берегу,
недальновидно поступаю,
но стыд, как песню, берегу.

Третьим разделом этой книги стала ретроспектива лучшего избранного — “Стихи 1998—2008”.

Стих легкий, вьющийся, естественный в интонации, узорный и музыкальный, поэтически переживаемая женственность, тонкая в оттенках и нежная в красках. Ближайший аналог — стихи Екатерины Шевченко.

В заглавии книги — явная отсылка к “Пузырям земли” Блока, под многими стихотворениями — пометки, где они были опубликованы: на портале “Медведь”, в газете “Завтра”, в “Литературной газете”... Компания собирается славная.

Автор же надевает маску немолодого, но и нестарого обывателя без убеждений, по мере слабых интеллектуальных сил пытающегося если не разобраться в ситуации сегодняшнего дня, то интуитивно адекватно на нее отреагировать: перечислить попавшиеся на глаза детали политического быта, сделать потугу к анализу, сорваться на эмоцию, завершить попытку смачным плевком и пойти пить пиво.

Пятая книга стихотворений и переводов выпускника Литинститута, работавшего редактором “Литературной газеты”, православного отца шестерых детей, живущего в деревне. Стихотворения — как иллюстрации к краткой биографии, лирический герой — человек простой и гармоничный, сильный счастливый самец на лоне природы, зачем-то ознакомленный с античным стихосложением и надломленной страхом смерти бунинской эротикой.

Избранное с 1960-х. Стихи мастеровитые, камерные по мысли, но плакатные по исполнению, пушкинское “поэзия должна быть глуповата” то и дело приходит на ум, но на этом материале как-то не убеждает. Удивляет обращение с культурным наследием: “За все расплачусь — и расплачусь. / Заплакав — за все расплачусь!” — концовка одного из стихотворений; “Тиха, тиха украинская ночь” — зачин другого. Я бы именно это назвала постпостмодернизмом, если бы термин не употребили менее удачно.

Стихи как рукоделие. Лирическая героиня — благополучная дама, которую дома ждет “кот и чашка морса / Постель и книга на полу”, только постель прохладная, заставляющая мечтать о цыганских страстях, и бытовуха заела. Судя по последнему стихотворению, построенному на спондеях, книга на полу — стихи Цветаевой.

Стихи как прикладное искусство. Малоформатная книжка исполнена как альбом: репродукции произведений мирового искусства иллюстрированы стихами, действительно помогающими проникнуть в их суть. Автор живет в Швеции. “По образованию — учитель рисования и истории искусства. По призванию — поэт, член Союза писателей России и международного ПЕН-клуба...” (анн.)

И псевдоним, и выбранная форма высказывания — стилизация под античность, и вся музыкальность и танцевальность этих стихов, взрываемые шумовыми эффектами противоречащей системе параномазии, открывают-скрывают нетрадиционный личный опыт, ставший для автора потрясением и требующий раскрытия. Эмоциональный импульс здесь подлинный, поэтому хочется посоветовать автору отказаться от стилизации и освоить язык современной поэзии.

Переживая разрыв мира с высшим началом, общую бездуховность и ситуацию “а византии мы / верны, но как беде”, этот глубоко культурный и очень серьезный человек если и имеет поэтический дар, то держит его под неподъемным этическим спудом, считая вещью маловажной на фоне глобальной духовной катастрофы.

Этот стихотворец интересен тем, что проводит работу, в силу исторических причин не сделанную поэтами 30-х годов ХХ века. Он остро переживает событие столетней давности — вторжение в жизнь и литературу авангардного языка и мышления. Авангард начала ХХ века для него не история и не традиция, а живое явление, с которым надо что-то делать, а что — непонятно. Игнорировать не получается, встроить в традиционную культуру мышления и систему стихосложения — тоже, поскольку импульс у этого явления не строительный, а разрушительный. Остается экспериментировать: закладывать дозы этой взрывчатки в библейскую мудрость и силлабо-тонический стих, разгонять пыль, разгребать прах, хвататься за голову, разводить руками, терять зуб, сплевывать через щербину...

Дагестанец (катрухец), живущий в Ярославле, пишет по-русски, но мыслит в восточной традиции, продолжая линию советской литературы национальных окраин, любопытно преломляющую современные политические реалии: “Ваши клубы, самолеты, / Яхты, острова — / Это стоимость снарядов, / Списанных вчера, / Это вдовьи слезы, / Это черная молва / И убитый мальчик, / Тот, что с нашего двора. // Полицейскими щитами / Оттеснив народ, / Все, что только можно / Под себя гребете вы... / Но народ проснулся, / Он с колен уже встает / В центре европейски / разукрашенной Москвы”...

В своих эссе автор поднимает тему эсхатологических предчувствий, свойственных поэтам. Внимание на это обращают многие, разгадке сей феномен не поддается, об этом можно только еще раз поговорить, добавляя собственные наблюдения и суждения. У Максима Лаврентьева они часто излишне категоричные и размашистые для человека с высшим гуманитарным образованием: “Объявить претензию на вечность, как поступили Пушкин (по праву) или Брюсов (без малейшего на то основания), или же именовать себя путеводной звездой, как Хлебников (тоже по праву), Блок не собирался”...

Ольга Симонова-Партан — дочь режиссера и актрисы театра им. Вахтангова, Е.Р. Симонова и В.Н. Разинковой, рожденная вне брака, а затем, когда родители поженились, удочеренная собственным отцом. Название книге дала фраза из спектакля “Филумена Мартурано”, поставленного Евгением Симоновым по пьесе Эдуардо де Филиппо в 1956 году. Эти слова выкрикнул герой-любовник, узнав, что одна из его дам без его ведома родила от него детей и вырастила их.

Выросшая среди театральных страстей, не знавших границ между сценой и жизнью, Ольга Евгеньевна теперь преподает курс “Безумие в русской литературе и культуре” в американском университете. Ей было двадцать, когда ее мама умерла после десятилетней борьбы с раком груди. Отец прожил еще четырнадцать лет в постоянных воспоминаниях об их двадцатидвухлетнем романе — браком или семьей автор это назвать затрудняется.

Там, где Ольге Симоновой-Партан не хватает воспоминаний, она обращается к фотоальбому, дневникам матери и истории семьи, советского театра, страны, в которой прожили всю жизнь ее родные. Дед ее, режиссер и актер Рубен Симонов, всегда держал собранную котомку не случай внезапного поворота судьбы. А прабабушка Вера на всю жизнь разлучилась с братом, ушедшим в “белоснежное войско” и оказавшимся в эмиграции.

Главы из этой книги публиковались в “Знамени” (2011, №11).

Василий Витальевич Шульгин (1878—1976), двух лет не доживший до своего столетия, имеет такую потрясающую биографию, что Р.Г. Красюков явно не ошибался, записывая за ним каждое слово, когда, уже глубоким стариком, он вспоминал свою жизнь. Депутат всех четырех Дум, убежденный монархист, националист и антисемит, при этом гуманист, превыше всего ставивший понятие справедливости и выступивший в “деле Бейлиса” на стороне еврея. Белоэмигрант, страстно ожидавший падения советского режима, участник легендарной провокационной операции “Трест”, в конце Второй мировой войны не написавший в Югославии прошения о переезде в нейтральную страну, потому что там требовалось приписать “Хайль Гитлер”. Репатриированный советскими войсками, Шульгин на седьмом десятке жизни был репрессирован, после двенадцати лет заключения амнистирован Хрущевым, снимался в пропагандистских фильмах “Перед судом истории” и “Операция “Трест””, где играл самого себя, и дожил свою удивительную жизнь скромным советским пенсионером.

Эти воспоминания состоят из четырех частей, примерно равное количество страниц отведено первым трем частям: дореволюционной, по названию которой озаглавлена вся книга, второй части “1917—1919” и третьей — “Эмиграция”. Четвертую, озаглавленную “Пятна”, посвященную аресту, отсидке и жизни в советской России, он писал с большой неохотой, и она получилась короче других. Замечательны в ней наблюдения и замечания человека несоветской культуры: “Под классиками в Советском Союзе разумеются не римляне и греки, как было раньше, а Пушкин, Лермонтов, Тургенев и так далее. Словом, дворянская литература”...

Продолжается издание переписки дворянки Ольги Александровны Толстой-Воейковой (1858—1936), жившей в Ленинграде с одним из сыновей, волею судеб разделенной со старшими детьми и внуками, оказавшимися в харбинской эмиграции. Письма 1927—1930 годов вышли в этом же издательстве в 2009 году.

В 30-е годы к О.А. приходит понимание, что Советский Союз все больше изолируется от мира. Это период, когда экономика берет курс на индустриализацию и коллективизацию, вводится дискриминационная распределительная система, население затягивает пояса даже в Ленинграде, отсутствие конкуренции катастрофически снижает качество товаров и услуг — по письмам этой умной, ироничной, наблюдательной, хорошо образованной и широко мыслящей женщины следить за происходившим в стране очень интересно.

Людмила Павловна Эйзенгардт (1899—1976) была красивой и образованной одесской девушкой, юность которой пришлась на революционные годы. За театроведом и режиссером-экспериментатором Константином Миклашевским она переехала в Петроград и сблизилась с артистическим миром столицы. Миклашевский выехал в Европу и вызвал ее, хотя отношения их складывались сложно: выезжая к нему в Париж, о котором столько мечтала, она уже не считала его мужем. Миклашевский сумел получить французское подданство, а она, помыкавшись в Париже и поработав в советском Торгпредстве, вернулась в СССР — отношения с мужем окончательно разладились, а об эмиграции она даже не помышляла, тогда как он был уверен, что, искупая перед ней вину как перед женщиной, помог ей выехать...

Дальше ее судьба складывалась трагически: во втором браке став свояченицей Троцкого, она на семнадцать лет попала в сталинскую репрессивную машину. Об этом в ее воспоминаниях — совсем мало. Большая их часть — о детстве, о юности в Одессе и Петербурге и молодости в Париже. Все подробно, детально и зримо.

“Да! Я помню все свои пальто...” — так начинаются эти потешные мемуары, охватывающие период с 1946 по 2011 год, композиционной опорой которых стало описание всех тринадцати пальто, которые автору доводилось носить, — кстати, одно он все-таки забыл. Основной мессидж текста — изумление: “...ведь не просто же так я родился и выжил в войну и блокаду, не за ради себя и не просто же так близкие и далекие люди меня берегли и зачем-то кутали во что попало, тряслись надо мной, поили рыбьим жиром и горячим молоком. Стало быть, я есмь для чего-то важного, толкового, может быть, даже героического. Этот безответный вопрос до сих пор меня сильно волнует и придает сил жить и жить”.

Лев Соломонович Айзерман, заслуженный учитель-словесник с шестидесятилетним стажем, которому в последние годы приходится осваивать ЕГЭ и КИМы к ним (см. его замечательную статью о ЕГЭ, обсуждавшуюся в Совете Федерации: “Технология расчеловечивания, или Как русский язык послали на три буквы”. — “Знамя”, 2009, № 5), вспоминает, какими были уроки литературы в годы до перехода на тестовую систему, как школьные сочинения на свободную тему помогали детям раскрыть свой внутренний мир и сформулировать важные для себя принципы, а чтение классики помогало становлению личности. Не зря он начинает свою книгу евангельским эпиграфом о книжниках и фарисеях — читая классику, теперь надо заучивать все незначимые подробности текста, пренебрегая его содержанием; а так называемое эссе, дающее наибольшее количество баллов в ЕГЭ по гуманитарным предметам, учит детей угадывать социальный заказ — ожидания проверяющих. Подготовка к экзамену стала уроком цинизма и приспособления к власти. Главами из этой книги стали статьи в центральной периодике последних лет, в том числе и у нас. (“Уроки фарисейства”. — 2011, № 5).

Психолог, журналист и общественный деятель, Елена Вяхякуопус чутко подмечает недостатки психологической практики, связанные с ее превращением в ремесло, и ставит вопросы о правомерности любого подхода к человеческой душе, кроме индивидуального, и границах понятия нормы. Людей, которых принято считать душевнобольными или генетически неполноценными, она называет “особые души” и делится опытом общения с ними.

Автор этой книги — практикующий психолог — в результате своей практики понял, что большинство психологических проблем восходят к экзистенциальным — переживанию бессмысленности существования. Он называет такие переживания вынужденными — не поддающимися осмыслению и заполняющими сознание именно поэтому. Условием жизни в радости Феликс Шмидель считает стремление человека придать своей жизни личный смысл, чему он и стремится научить людей в своей психологической практике и в этой книге.

Книга-перевертыш, обе страницы обложки которой — первые.

“Бес утопии” — историософское сочинение об архетипе жертвоприношения, который лежит в основе двух антагонистических мифов: идеологического и утопического. Идеология как традиция, как оправдание существующих порядков жертвует возможностью лучшего будущего. Утопия как революционная идея, как критика существующего уклада, жертвует благополучием настоящего. На этой философской базе выстраиваются рассуждения о конфликтах современного мира, не только политических, но, например, между обществом потребления и нарождающейся информационной цивилизацией.

“Утопия бесов” — анализ ситуации, сложившейся в Молдавии, и предложение идеального пути преодоления культурного раскола. Утопического, разумеется.

Редакция благодарит за предоставленные книги магазин “Русское зарубежье” (Нижняя Радищевская, д. 2; 915-11-45; 915-27-97; inikitina@rоpnet.ru)