Георгий Балл

Никодимиада

— Эй, Буцуй! — позвал Никодим.

Никто не ответил. Листья на дереве, под которым лежал Никодим, не шелохнулись. Никодим проснулся. Ночь. Кошмары сна. Они не сплетались с туманом раннего утра. Сквозь туман проступали темные ели. Они перемещались. Поднимались и опускались, раскачивались на отдохнувших за ночь качелях. Из тумана тихонько посвистывал ручей.

Никодим вытянул руки и попытался разорвать оставшиеся путы сна. Давний кошмар его детства — Буцуй — бил его головой в живот. Никодим отскочил и побежал. Он всегда мечтал вырваться из цепких лап судьбы. Ни бойцом, ни бодливым он никогда не был.

В кустах глухой малины защелкал, запел тонкой флейтой голос славки, позвал Никодима. И он стал пробираться сквозь колючие кусты. Голос флейты хохотнул и исчез. Никодим поднял голову, посмотрел в пустыню неба.

— Эй ты, Буцуй, — крикнул Никодим, — исчезни!

Небо уронило деревянную игрушку-коня.

Никодим сел на деревянного коня и, ломая кусты малины, поскакал. А конь сам выбирал дорогу. Солнечный луч прорвал лохматый туман. Конь скакал по лучу. И Никодима легко подхватила детская радость свободы.

Неожиданно поднялся ветер. Сверкнул молнией кривой нож. Ударил Никодима и сбросил его с коня. Все сразу преобразилось в слякоть. Никодим полетел вниз. И заметался, утирая слезы. Сквозь слезы надвинулось знакомое, недетское лицо с каменным подбородком.

— Брысь! — как на кошку, крикнул Никодим.

Он сидит один. Смотрит на экран своего компьютера. И ему кажется, что он не здесь, а там, за пределами своей жизни.

— Не рассуждать! — командует сам себе.

Молодец, Никодим, повзрослел, охрабрел. Только не ты один такой удалец. Все чего-то высматривают. Храбро кричат туда, по ту сторону жизни:

— Эй, кто там?! Чего там?!

Хмурится в ответ голос:

— Зачем кричать? Мы все, в меру сил, храбрые, и смотрим, даже сочиняем свою версию земной жизни. И экран глядит на нас при любой погоде. Нормальная жизнь — рядом с нашей помойкой. Только потом надо сразу под душ. Чтобы все смыть…

— Мне холодно, — сказал Никодим, вглядываясь в даль.

А там — туман. Ему было холодно и грустно. Гадал, где ему быть: там, в глубине тумана? Если там, то почему не здесь? А если здесь? То, извините, где же синий, душевный лес? Никодим огляделся: кругом чужбина немеренная. Из глубины, из безразмерной глубины чужбины вдруг раздался крик:

— Брат!

А потом тишина. И опять:

— Брат!

Никодим вгляделся: где тот, кто звал? Никодим кинулся, буквально полетел. Там, с высоты, зорче видно. Только никого не разглядел. Внизу толпа лилась разноцветной рекой. Спустился. И сразу — хвать кого-то за локоть:

— Здесь я, брат. Вот он — я.

— Отпусти, гад!

— Поехал буфет, и хорошо, что буфет на ножках, вернее, на роликовых коньках. Поехал буфет — и хлоп! Кого-то опять задел, ударил, поддел и бесцеремонно — под зад. А тот взревел:

— Ты чего, козел?!

А между тем уже лето. И опять дождь. И опять — осень, дождь, вернее, ливень. И опять — туман. Глухой туман.

— Брат, где ты?!

Ему никто ничего. Только тусклый свет фар сквозь туман. Шинкуют шины туманную жвачку.

— Ага, я понимаю, — соглашается Никодим, — родина в тумане. В большом тумане. Ага, это я понимаю, а меня-то зачем позвали?

Никодим с полным доверием опять:

— Не врубились вы, ребята. Где-то есть душевный лес. Может, к ночи небо сок пустит. Туман рассосется.

А ему, наконец:

— Ты чего, брат? Восемьдесят градусов плотности, как на Люсиновской. Да ты сам откуда? Да ты как не у себя... Эх, Никодим, как был Никодим, так и остался… Похоже, у нас свое небо, а у тебя свое. Вот и шагай в свое небо.

Никодим вздохнул. И не отступил. И шарил глазами звезды, даже пытался их посчитать.

— Ты, парень, какой-то юродивый, это — не звезды, это — компьютерный спам.

— Глядите, кто-то поджег машины. Ну все, Люсиновская встала и горит.

— Люсиновская тронулась! И хоть шажками, а поползла. Хоть горит, а ползет.

И кто-то волевой, очищающий пространство, громыхнул:

— Иди, звездочет, теперь считай свои звезды. А то ты, брат, как не свой.

Еще в детской своей слабости Никодим тянулся к морю. Взглядом. Прибоем. Волною. Чаек криком. Чаек лаем. И снова волною. Чаек качается лоскутное одеяло. Волною качается. Морским прибоем. Гальки накатом.

Накат волн. Взгляд дальше, туда. Взгляд в небо. Взгляд потянулся к горизонту. Из-за горизонта, из моря рождается желтая луна. Яичный круг луны. Никодим шагнул навстречу морю. Туда, к горизонту. Лунная дорога. Ступил на лунную дорогу. Под ногой зашуршали прибрежный песок и камушки.

Яичный круг луны, как теплая наспанная шелковая подушка, все ближе. Она зовет без единого звука:

— Иди сюда. За этим морем есть другое море.

Никодим отлично понимает голос луны. Он давно мечтал пуститься в странствие. Искал себя во Вселенной. Искал и не находил. Он стал по-своему молиться. День — ночь. Утро — вечер. Старик — юноша. Жизнь — бессмертие. Травинка — былинка. Зерно — дерево. Красавец — урод.

И опять упорно: травинка — пушинка. Травинка. Травинка. Листик зеленый, листик весенний — явись!

Он свернул в переулок. И открылось ему фиолетовое поле люпина. Наклонившись, он вошел в фиолетовое море. И он перестал цепляться за твердое кольцо привычных слов: годы, земля, небо. И у него выросли крылья.

И он услышал знакомый глухой голос луны:

— Никодим, явись!

Он глубоко вздохнул, готовясь к прыжку.

Его крылья, напитавшись соками земли, напряглись. Он рванулся вверх, раздирая шелковую подкладку неба. А вслед за ним в разорванную бесконечность устремилось и люпиновое поле. И небо и земля соединились.

Никодим был сразу и здесь, на земле, и там, в фиолетовом небе.

Подул ветер. Его крылья подхватили ветер. Он парил и раскачивался на волнах фиолетового моря.

— Я здесь и там, — думал Никодим, — и вот, оказывается, какая бесконечность ждет меня: так это же море моего детства.

На небе замерли звезды.

Вулканы перестали вулканить.

Солнце перестало солнцеворотить.

Ждало (терпеливо).

По мобильному телефону кузнечики перестали кузнечить.

Все на земле замерло. И только сердце Никодима отмеряло время.

С т у к с е р д ц а

Гам птичьих голосов (синиц, овсянок, воробьев)

Поползли ящерицы

Земля рождала солнечные пузыри

Воздух в прозрачном лесу быстро нарисовал смешных зеленых человечков. Они запрыгали, замахали зелеными флажками.

А в это время Океан накормил волнами берег. Закашлялся:

— Уж скатерти измяты

где же утро

где ж то утро.

И сквозь нарастающее ожидание:

— Да вот я! — разорвал ожидание ежик. И колюче поглядел вокруг. А в это время Земля сорвала ночную маску и задумчиво полилась сонной рекой.

Когда вдруг... (о, как часто случается — это вдруг!) зеленушка, пролетая над спящим Никодимом, задержалась и уронила нечто на лицо спящего. Он дернулся щекой, носом и открыл глаза, однако продолжал спать.

Как крепко спится в лесу, где решение таких важных тем (жизнь — смерть) не мешает, и чаша твоей жизни стоит полнехонька рядом с тобой. И Никодим, не понимая еще, где же он, поднялся.

А к нему навстречу, шатаясь, двигается мужик:

— Дай закурить.

— Не курю, брат, — отвечает Никодим.

А мужик ему — хрясь в рожу.

— За что?!

— А так, — и мужик пошел своей дорогой.

Никодим еще долго смотрел ему вслед. А в голове:

— За что?

И долго не мог выбраться из цепких лап обиды.

Выкатилась белая луна. И, как огромная белая печать тишины, замерла на краю неба.

Лес перестал отдыхать, широко задышал, а в небо полетели искры звезд.

Плутая среди деревьев, вдалеке слышался голос мужика:

— Я тебе покажу, твою мать, кукушкин лес! Я тебе покажу, твою мать!

Никодим шел, а в голове: ну зачем же к такой лесной благодати приплетать… эх, вы… эх, я…

Выйдя из дома в девять часов утра, правда, с какими-то минутами, но это все не так важно, он улыбнулся и почувствовал, как улыбка на его лице застыла. Пробовал ее согнать: где там — она только чуть-чуть дернулась и опять — к губам.

Никодим не хотел ни улыбаться, ни смеяться. И плакать не хотел. Вытер слезы, продолжая улыбаться. Пожалуй, так с ним еще никогда не было.

Он посмотрел в сторону дальнего леса. Оттуда наползала весьма значительная туча.

— Будет дождь, — сказал себе с улыбкой Никодим.

За тучей двигался голубой туман. Далеко, в тумане, кто-то пиликал на скрипке. И все же было видно, как там расхаживала девушка в длинном голубом платье.

Туча приблизилась. На землю с грохотом обрушились потоки дождя.

“Дождь-то смоет мою девицу”, — с тревогой подумал Никодим.

Неожиданно ворвался стук колес поезда.

“Это последний, как бы успеть”.

Никодим пытался бежать, да не получалось. Ноги вязли в грязи. Дорогу разбили трактора и машины, вывозившие лес. Едва слышен перестук колес уходящего поезда. Но вот уж только шум дождя. И он сам весь промок.

“Как я тут очутился? — он потерянно оглядывался, с трудом вытаскивал из глины ноги, стараясь ступать по колее, — как меня сюда занесло? Была моя жизнь, и главное — был тот единственный миг, а я его упустил. Ну ничего, я еще, я еще не старый… я еще похлопаю крыльями, и, может, догоню тот упущенный миг…”

А дорога все поворачивала влево, и еще влево, дорога влекла. И негде было сесть, отдохнуть. Надо шагать. И он шагал. Упал. Поднялся. И снова пошагал.

Паслись коровы на лугу. На столбе объявление: “Граждане! Не оставляйте пустые бутылки!” Через километра три еще объявление: “Нам не надо кумиров. Мы сами кумиры”.

Никодим поглядел хозяйским глазом. Ему не понравилось последнее объявление. И вдруг ворвался ветер. Решительный, в кепке, с прилипшей сигареткой в правом углу рта. И сразу забуянил:

— Эй! Гуляй поле! Шаляй-валяй! Никто никому не указ! Кому в зубы! Кому в глаз!

И вслед за ветром пошли чередой мысли.

“Все сдвинулось: ни весны путной, ни лета. Да и зимой так наследят, снега не видно. Одно слово: шаляй-валяй. Тьфу!”

Лазурь неба становилась все более призрачной, по-солдатски пропахшей потом.

А Никодим увидел заполненный людьми зал, и оратор со сцены обращался к собравшимся с речью. И та речь переполнялась затаенными слезами искренности:

— Друзья, я хотел предупредить вас… (эй, из третьего ряда, не торопитесь записывать за мной), да, поверхность нашего океана — жизни…

— Тише! Дайте ему сказать.

— Поверхность уже всколыхнулась, я хотел…

В конце зала вспыхнули аплодисменты. И все в панике бросились к выходу.

В голове Никодима снова изменилась картина.

Он идет с кем-то, невидимым ему самому, с кем-то, кто ниже его ростом. Поэтому он наклонился, стараясь втолковать, донести до своего собеседника самое важное. Он намеренно громко кричит:

— Я чувствую земной шар подошвами ботинок. Не спеши меня перебивать!

А тот, маленький, еще больше согнулся и вроде бы не собирался спорить.

— Погляди мне в глаза, — горячился Никодим, — ну, видишь, там, ту сторону реки, где с зимы чернеет стог сена. Его осенью не вывезли, так он там, за речкой, стоит. Под ним мыши вырыли свои ходы. От лисиц и холода мыши под стогом хоронились, а теперь потеплело, и они шныряют, радуются, перезимовали, обзавелись семейством. Теперь им и их детям дожди нипочем. А для меня дожди хуже холода, а как тебе? А ты гляди, гляди мне в глаза. Херово мы с тобой, друг, живем.

Сквозь серость туч робко проглянул солнечный луч.

Никодим чихнул.

— Ну что? Будем по новой с мышами зимовать? Нет, друг, у меня хвоста, а то бы не стал ждать, уплыл бы куда подальше, к теплу поближе.

Маленький кивнул.

— Стоп! Ты что, поверил? Погляди мне в глаза, поверил, что я могу так просто все кинуть, крутануть хвостом и уплыть? Неужели поверил?

Кругом безразличье черней метели, да еще у Никодима позвоночник заболел. Некстати все это, ох, некстати. Он загудел по-лосиному, в надежде, что кто-нибудь его услышит. Отзовется живым голосом.

Вообще-то в последние годы Никодим завидовал деревьям: эти ребята живут в полном согласии с небом. Да не только деревья, даже у стелющегося кустарника своя, особая песня. Вот и Никодим вознамерился услышать и вплыть в лесную мелодию, причем так аккуратно, чтоб никого из людей не задевать локтями. И еще — такая фантазия: жить без никого, но с островами, то есть на каждый остров поселять свои воспоминания.

К вечеру повалил снег. Тяжелые хлопья снега висели на ветках. “Вот, снег, а я все один, то есть совершенно, — думал Никодим, — а кругом снег”.

Он позвонил своей старой подруге по школе:

— Лерка, ты чего сегодня вечером делаешь? Может, забежишь ко мне? — и, не давая ей опомниться: — Жду.

Его охватило волнение:

— Помнишь то жаркое лето, там, на берегу реки?

Он не понимал: говорит ли он ей или себе.

— Такая кутерьма, почему мы до сих пор не вместе? Такая кутерьма, понимаешь, — это он уже ей шептал около двери. А может, чуть позже, даже когда они в комнате, даже когда ни он, ни она не успели ничего понять, — а помнишь, в газетном кульке, слипшиеся ягоды земляники…

Ее губы сделались лиловыми от страсти. А его глаза наплывали, и она почувствовала, что ей никуда не спрятаться. Да она и не хотела. И он был сразу здесь и там, на острове. И вода обтекала их.

— Помнишь, Остров Щавеля — так ты его назвал.

— Зачем это люди жмутся друг к дружке? Для тепла?

— Для тепла.

— А что? Отключили воду в доме?

— Ой, Ник! Мне надо бежать.

— Куда?

— Надо, Ник.

Его давно так никто не называл. И его сильно качнуло тоской.

— Я выбежала из дома, и все там оставила.

Он попытался опять ее обнять, но она выскользнула. Он выбежал из дома вслед за ней — и задохнулся от снежной метели. Он долго стоял, весь открытый ветру и снегу.

Вообще-то говоря, как я его помню (или создал), он всегда был без никого. Отрешенно жил. Выпивал, конечно, хотя особо пьяным я его не видел. Больше фантазировал, чем пил.

Как я его помню, в детстве, то есть совсем в детстве, он пускал бумажные кораблики по реке. И ждал, истово ждал, когда они вернутся. Такой фантазер: как же они вернутся, если течение?

Река. Лес. И хлюп болота. По лежневке если идти. Но это уж когда он пытал себя взрослой жизнью: то пальто, то телогрейка. А побочный, не главный ветер обтекал его жизнь, уносил прочь слова и мысли, впереди не видно было никакого Острова Щавеля. И только безбрежность. А он не уставал верить.

Ночь сгустилась перед рассветом. И, отрицая пространство, надвинулась тишина. Тихо-тихо высветилась нервная линия горизонта. Голубой туман медленно полз от реки, открывая дорогу дню.

День как день, и что-то подсказало ему: небо затаилось, готовое прыснуть смехом, скопившимся в недрах ночи. Быстро оделся. Пошел в знакомый лес.

Весна набирала силу. Никодим услышал в прозрачном воздухе быстрый прочерк птичьих голосов: жить… жить… фьють… фьють… Они густели, вздувались пеной к небу. Кружили и вокруг Никодима, свистели, смеялись, и во множество его ушей кричали: ты наш… наш… мы тебя поднимем, заколдуем…

И тогда к нему приблизилось видение возможного и невозможного. Видение будущей жизни, с таким же быстрым разворотом, полетом, промельком. И это все сразу — на дороге к лесу, как он только вышел на опушку, как только перебрался через овраг, по дну которого тек ручей.

И очень скоро, за оврагом, он увидел и подобрал птенца-вороненка, упавшего из гнезда. Смотрел на вороненка, затаив дыхание. Долго смотрел, не решаясь выдохнуть.

Птенец-вороненок слетел с его ладони. Сердито крикнул, широко раскрыв клюв, и запрыгал, запрыгал с раскрытым клювом.

И в этот момент Никодим увидел эту девушку, то есть он как будто ждал, что она проступит в лесном воздухе.

— А я вороненка нашел. Да вон же, прыгает. Я его опять…

И тут он заметил, что она не девушка, а девчонка, лет четырнадцати. Одета в телогрейку и серый платок.

Он наклонился, чтобы опять поймать.

— Не трогай! Не смей!

И девчонка уже просительно:

— Его мама тогда не возьмет.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Я тут все знаю.

— Где это тут?

— А в лесу, — и зеленым глазом из-под платка на Никодима, — хочешь, тебе тайну покажу?

И, не дожидаясь ответа, пошла, не оглядываясь. И он покорно — за ней. А она уверенно шагала в своих резиновых сапогах по жухлой листве в глубь леса. И, не поднимая головы:

— Видишь, листья на большом дубе засохли, а держатся, хоть и зима была лютой, до новой весны. А сейчас совсем замри. Закрой глаза. Я тебе скомандую, когда можно…

И девчонка взяла его за руку, осторожно ступая, повела. Кутерьма еловых веток, еловых иголок била по лицу. А он слепо, покорно шел.

— А теперя, — она растягивала слова, — а теперяаа — давай!

Он увидел прямо перед собой, на сухом стволе куста, живые ярко-красные цветы. Они так горели в холодном весеннем воздухе, что он как бы услышал треск огня.

— Здорово?!

— Ага, — искренне выдохнул Никодим.

— Не моги трогать! — и шепотом: — Смертью помрешь, понял?

И он, тоже тихо:

— Как их зовут?

И она, доверительно:

— Волчье лыко.

— А тебя как?

— А меня просто, — она громко. — Лесная шишига.

— Так и звать?

Вместо ответа она легко поднялась и невысоко полетела над захмелевшим весенним лесом.

Он шел без дороги среди кустов.

Красный цветок, и называется по-лесному: Волчье лыко. И он шел, не замечая, как его ударяли ветки, повторяя:

— Волчий знак, вольный знак…

Он посмотрел на небо. Оно потемнело. Удары хлыста холодного ветра. И лес подчинился легко, без глупостей. Дождь рванул со всей силой, без никаких тормозов.

По темному небу набирал скорость поезд дальнего следования. В вагонах уже светились огни. Кто-то укладывался спать, а кто-то отодвинул белую занавеску. Ему показалось, что к стеклу приплюснулось лицо девчонки. И она неотрывно глядела на уплывающий в дождь лес, а поезд все креп стуком колес, все наливался и наливался свистом, светом и скоростью.

Накинул вместе с дождем (нет, из дождя) плащ с капюшоном. Оттого сразу сделался ходячей тенью, может быть, францисканцем, а может быть, палачом, прячущим глаза, а может быть, вообще, плачущим старцем, который на грани жизни.

И вдруг Никодима озарило: он может сразу и плакать, и утешать. Если он старец, тогда он близок к звездам, даже самым далеким.

“Но ведь это не значит, — рассуждал Никодим, — что он не знает, как людям свойственно плутать в земном тумане”.

Из сырого тумана вырывается к небу ласточка. А небо еще не закрыло туманом, и небо прозрачно, и он в прозрачном видении следит за ее полетом. И он видит, как свободно она парит, камнем летит вниз, и снова — в небо, снова кружит. Небо. Ласточка. Земля. И почему же смерть? Зачем же боль? По-волчьи готов завыть от тоски. Он старается, чтоб никто не увидел его слез. Незаметно вытирает глаза. От слез его взгляд стал как разрушенная крепость. Цитадель разрушена, рядом в канаве валяются выпавшие из крепости камни. Но стены еще стоят, хоть пробилась среди камней трава, а наверху стены поднимается тонкая березка, пустившая там корни.

Непролазная осень. Тепло только внутри, в самой глубине дождя. Под дождевым капюшоном. В глубине крика:

— Спасите!

А на дворе своя жизнь. Двор забит машинами. Только маленькая площадка для детей. Качели. Деревянный макет ракеты. Рядом — такая же деревянная горка, по которой дети скатываются вниз. Отряхиваются и почти без крика снова лезут. Снова скатываются. И крики взрослых:

— Лелька, иди обедать!

— Сережка, ты зачем это?

Автомат холодным, отстраненным женским голосом:

— Ждите ответа. Ждите ответа. Ждите ответа.

А мы ждем. Ибо мы такие. Ибо мы ждем. Ибо мы умеем ждать. И Никодим вспомнил строчку Мандельштама: “Слепая ласточка в чертог теней вернется”. Ник несколько раз повторил вслух:

— Слепая ласточка, слепая.

И залез на детскую деревянную горку, и, прежде чем съехать с нее, он с отчаяньем подумал о близости смерти. Смешно? Зачем же ему умирать? Просто глупо, просто нелепо. Он съехал с горки. Оглянулся, не заметил ли кто его в этот момент. И озабоченной, серьезной походкой взрослого человека пошел к своему подъезду. И, пока шел, думал: как глупо, что уже долгие годы он живет с мыслью о смерти. Так нельзя, с этим пора кончать, то есть непременно.

На краю дома он увидел рыжую водосточную трубу. Из нее с грохотом лилась вода.

“Кто обо мне узнает, когда меня смоет дождем?”

Он подошел к своему подъезду. И медлил входить. Он ждал, и если спросить — кого, он не смог бы ответить.

— Какой ливень, ей-богу, думал, что смоет, шальной, а? — человек счастливо улыбнулся Никодиму. — А вы чего? Кого ждете? — человек закрыл зонтик и вошел в подъезд.

При тусклом свете лампы в подъезде Никодим узнал Затулина. Про Затулина мама рассказывала Нику. Это у них с мамой была такая игра-страшилка. Странно, но Ник в детстве тяжело засыпал. Мама тогда пугала: не будешь спать, придет Затулин. Какой он, мама не уточняла.

А еще бывало так: вокзальная суматоха, и вдруг Никодим среди пассажиров его видит, то есть ему кажется, что увидел или вспомнил:

— Простите, вас не Затулин зовут?

— Извините, я ошибся, вы так похожи на того, кого я видел во сне.

— Тогда иди и проспись, чего ты меня за рукав держишь?

— Извините.

“Ладно, чудить не будем, — сколько раз себе говорил Никодим. — Пусть так. Но почему — Затулин? Почему какой-то Затулин прилепился к тебе? Почему это имя долгие годы, с самого детства, не забывается?”

— Не знаю, — сам себе ответил Ник и послушал, как Затулин вошел в лифт. Закрылась дверь лифта. На каком-то этаже хлопнула дверь. — Ушел?

Никодим себе:

— Может быть.

— Тихо.

— Ага, тихо.

Ник еще с утра чувствовал недомогание: голова вроде как не своя. И это предгрозье, и пятна и полосы перед глазами. Он вспомнил, что прочитал: “Каучук — это смерть”. Где прочитал, как бы неважно. А главное — при чем здесь каучук? Да, а голову надо бы поскорей закрутить полотенцем. Чтоб было как можно крепче и белей. А зачем? А вот испытай это на себе, попробуй… и почему-то белые мыши перед глазами. Шатаются по городу, зашли в японское кафе, конечно, хотели бы в ресторан “Япона мама”, но там с тебя семь шкур спустят, проще в кафе, и белые мыши туда шмыгнули, сели за столик и вилками — тюк-тюк, тихонечко, да настойчиво:

— Эй! Кто-нибудь подойдет в конце-то концов?

И тут же другое: как пальмы попали в Сахару? Собственно, финиковая пальма — единственное дерево, живущее в пустыне. Это — факт. Но почему так болит голова, даже кружится? И еще хочется вздохнуть, а чего-то не… и Ник открывает рот и странно смотрит на себя со стороны: вот так рыба выброшена на берег. И он посмотрел в небо — бездонная лазурь.

Все растения хотят пить, то есть просто умирают, как хотят, так чего вы стоите, налейте им…

И тут же задумался: а если бы я обратился с предложением к алкашу Леше, то есть напрямую, в лоб:

— Леша, тебе чего налить?

Смешно. И вот что еще: рвется у меня связь с собой, любимым, с дорогами, и ой как душно!.. а кругом, вроде бы, не так гудит… Ник послушал и торопливо вздохнул, и потянуло ко сну, и, чтоб не рухнуть в сон, он ткнул ботинком воздух. Ага, вот что интересно: эти самые египтяне, то есть древние, из папируса, вернее, из стеблей папирусов, то есть мы-то знаем бумагу, а они, то есть древние египтяне, умудрялись строить гробы или даже сандалии, а Ник ботинком пнул воздух, то есть это он как бы осмелился, и сразу вспомнил, как он еще утром вскочил (а, между прочим, он спал без трусов), и то, что внизу у него, наливалось силой.

Но тут опять загрохотало…

Никодим закрыл голову одеялом. Кошмары полились ручьями. Они с шумом вливались в одну реку. А та река тяжело задышала, и Никодим услышал: воздух, мне нужен воздух, я задыхаюсь.

Впереди — река, но странно: он не почувствовал утренней свежести. И он понял: мешал шум, и надо поскорее его убрать, и это он понимал, только как это? Ноги ватные, перед глазами радужные круги… И он судорожно стал шарить руками с надеждой кого-то ухватить, кто должен в эту душную минуту быть рядом, то есть спасительную руку, с кем он обручен, хотя бы звуком.

И он закричал, такой всегда стеснительный, а тут властно, потому что там, внизу, наливалось, крепло с каждой секундой:

— Дай руку!

И, поменяв жесткость, просительно, что ему и было свойственно:

— Милая, дай, пожалуйста, руку.

А, не услышав ответа:

— Прошу тебя…

А за окном опять загудело. И дохлой рыбой он упал на пол.

И он не помнил, как шептал:

— Капут, Ник…

Он не знал, сколько лежал в отключке, когда к нему пришел сосед, электрик Вася:

— Вставай, парень, во как нас опрокинуло. Поднимайся, слышь, не гремит. Теперь до следующего раза. Бог милостив. Ты на Бога уповай. Всевышний должен их на ум наставить. Ведь мы же с тобой люди, а не так чтоб мусор.

Он сел рядом с Никодимом на пол.

— Я захватил. Стаканов не надо. Мы с тобой люди отдельные, женских девок нет, так мы из горла. Вроде, у них в репетиции перерыв, и нам, значит, облегчение.

Он, отхлебнув из горла, крутанул бутылку, передал Никодиму:

— А я смотрю, у тебя дверь не закрыта. Вот это надо на зубок помнить: в такие времена дверь не запирают. На всех воздуха не дадут.

— Что за репетиция? — Никодим выпил, отдал бутылку.

— Ты почему объявлений не читаешь? Специально у подъезда вывешено: “С 8.30 до 13.30 по техническим причинам будет произведено отключение воздуха”.

— Как это?

— Словами объяснить? — и Василий понизил голос до шепота. — Насчет бомбы, в случае чего, вентиль перекрывают, такая тренировка. Р е п е т и ц и я. Понял теперь? Тебе надо установить в квартире счетчик воздуха: сколько ты в сутки потребляешь. Если лишнее — плати. Не будешь — повестку в суд, и отвечай по закону. Впаяют по всей строгости. А что у нас духота — не их забота. Эх, были времена, выйдешь весной, а за речкой в кустах соловей гуляет песней. Другой раз захлебнешься вольным воздухом. Общежитие свободно, хоть пой, хоть в домино. А теперь с этой репетицией нам, парень, бобрик выстригли.

— Вась, а ты мне поможешь со счетчиком? Не знаю, где купить. Да и установить не смогу.

— Бутылку поставишь, и сделаем.

Никодим с трудом поднялся с пола.

Он и без Василия теперь понимал: лес и прочее — крестом, причем большим.

Время учит. И Ник ногами стал ступать осторожно. В голове у него путалось, как от вращающейся крутизны. Забывал, какой день недели. Плохо засыпал. И каждое утро ждал гудения. И только услышав, падал в сон.

Свет в комнате он, конечно, не зажигал. Понимал — не то время. Теперь — мобилизация и никакой слабины! Хватит петь о смертном часе! Сожмем кулаки! Прекратить крики на крутых поворотах! Экономьте электроэнергию! В метро он крепче держался за поручни. Стойте справа, проходите слева. Как поется в известной песне: “Не бегайте по ступеням эскалатора!”. Кто не с нами, тот против нас. Ночью все кошки серые — все эти истины особенно важны в такие судьбоносные минуты.

Еще сохранилось немало тех, кто отлично помнил безалаберно-жирный городской пейзаж, когда воздуха хватало каждому, и даже чувствовалась близость леса, реки и прочие тонкости свободного вдоха и, соответственно, выдоха.

Требование подтянуть потуже пояса застало Никодима врасплох. Его раздражал, буквально выводил из себя шум на улице. И он решил побороть страх и встретиться лицом к лицу с чумой ХХI века.

Ник стал судорожно рыться и искать в старинном комоде, на верхней полке, очки с затемненными стеклами.

И ворвалась в его память деревенская песня, которую он помнил с детских лет:

А я гляжу в окошечко,

А я гляжу в косяще-то,

А и кто это там к нам идет,

А через речку-то бредет,

А в речке той камушки,

А камушки те склизкие,

А у парня кепочка,

А да с козырьком,

А да повернута,

Туда-сюда, туда-туда,

Да и сюда-сюда… Эх!..

И Ник не успокоился, пока не нащупал очки. Быстро надел. Взял с вешалки кепку, да тут же отбросил. И натянул вязаную шапочку. Натянул ее пониже.

Теперь так. Куртка. Резиновые сапоги. И все равно Ник чувствовал себя обнаженным в этом новом миропорядке, что неумолимо приближался. Так поезд приближается. Светит фарами, вернее, одной прожекторной фарой посреди лба.

Ник рассчитывал выйти так, чтоб никто его не заметил. И, соответственно, он — никого.

А между тем гремело все сильнее. И что поразительно — это не воспринималось, как нарастающий гром небесный. Хотя Ник не удержался и посмотрел на небо. Небо скукожилось. Шум впился в небо острым носом комара. Укус оказался столь болезненным, что небо завыло, задергалось и в конце концов заплакало.

— Не позволю! — вдруг крикнул Никодим.

Он не знал, кому угрожал, да и сам не понимал, почему обозлился. И в этот момент он увидел источник шума. В тумане начавшегося мелкого дождя ЭТО показалось ему ужасным монстром-горой с огромным изогнутым хоботом.

А он в своей шапочке — такой маленький, а ЭТО — такая крутая гора. И он сразу забеременел медвежьим страхом:

— Живот, живот схватило!

— Решили лично познакомиться? — чья-то рука сбила его очки.

Никодим близко увидел Затулина.

Не хотелось бы уточнять про штаны Ника. Удивительно другое — откуда появился Затулин? Он что? Следил за Никодимом? Может быть, так тесен мир?

А уже на следующий день в открытую дверь квартиры Никодима влетела стальная сигара. Она покружилась по комнате:

— Ху ис мистер Никодим Криукофф?

— Это я.

Сигара упала на Никодима. При этом он ощутил не тяжесть металла, а упругое девическое тело. Тут же возникли длинные мускулистые ноги. Они сдавили ноги Никодима. А в верхней части сигары раскрылись полные красные губы, они впились в губы Никодима с такой силой, что он задохнулся. На мгновение он вырубился.

— Дыши носом, отверстие рта для дыхания отключи, — приказали губы. И дальше губы приказывали четко, как бы выписывая рецепт крупным врачебным почерком, не участкового врача, а завотделением, причем определенно, без излишеств:

— Работай языком. Быстрее! Еще быстрее!

Никодим ощутил, как внизу живота все напряглось, стало железным. Сигара впустила, приняла.

— Хочешь, чтоб я охала, или ты сам?

— Я сам. Сам. Сам… ооо… а как тебя зовут…

Его трясло… оща… още… еще… еще… Ничто не опадало под луной, вернее, под горячим блаженством, и он, как лодочник, греб под ударами ветра… и сирень и страсть… и как же тебя зовут…

И он расслышал:

— Эльвира. Можешь называть меня Эля.

— Эля, оставайся. Нам с тобой так хорошо, такое слияние… Мы с тобой уносимся в танце. Стремительно…

Он перебрался наверх. Теперь уж она заохала.

— Эля! Эля! Я руку и сердце! Как?! Ты уже встаешь?!

— Где у тебя свет в ванной? У меня еще семнадцать стыковок.

— Эля, не уходи. Прошу тебя. У меня есть небольшие средства. Мне тетка присылает.

— Денег не беру. Фирма оплатила. С этим строго.

— О чем ты? Какая фирма?

Она протянула бумагу.

— Распишись, — и протянула ручку.

Он взял ручку дрожащей рукой.

— Ниже. Еще ниже, где галочки. Распишешься за двадцать семь стыковок. Не возражаешь? Вот тебе список фамилий. За них расписывайся, только почерк крючками меняй. Я, как медработник, люблю точность. У меня девочки работают. От всех требую честности. Девочки проверены. У нас контингент широкий, иностранный: китайский, американский, финский, шведский, канадский и прочее. Ты работай, пиши. Все чисто.

— Это как?

Она не ответила.

А он заплетал ликование. Слушал и плохо понимал, ловил и не мог поймать смысла ее слов:

— У нас известная фирма. “РЕАНИМАЦИЯ — БУМ”. А у меня еще сегодня семнадцать стыковок. Ну, чао! Не забывай дышать носом, — и она, снова превратившись в стальную сигару, вылетела через дверь.

Он лежал и сочинял стихи. Такие, чтоб обязательно была рифма:

Интерпретация — бум

Дискриминация — бум

Разочарование — бум

Светопреставление — бум

БУМ! БУМ! БУМ!

С дымящейся мордой

С перекошенной мордой

И зеленым горошком

Зеленым горошком

Катятся люди

Испугавшись стихии дождя

Машина в городе перестала гудеть, а в душе Никодима не исчезал след от прилетавшей сигары.

Там, где небо сходится с землею и без ненужных хлопот поднимается солнце, нежность рождает нежность. И нет никого, кто бы четко сказал: что такое любовь?

Через несколько ударов времени у Никодима опять появился электрик Вася. А у Ника уже разбег был: бутылка, и на этот раз Ник стаканы принес. Они выпили. Сперва делово, молча. У Василия открылась широта взора:

— Тебя как по отчеству?

— Феликсович.

— Заломил себе имя папаша. Железный мужик его тезка. Читал про него. В шинели. А в кармане у него браунинг. Приведут к нему шпиона. Он в него стрелял прямо из кармана. Хлоп. И командует: “Следующий!”. Ел только селедку. Ничего себе не позволял. Пил исключительно воду. После селедки неразличимо на воду тянет. Это понятно. Что интересно — никогда не садился. Даже спал стоя, как лошадь.

— Ну ты, Вася, сочинитель. Как тебя-то по отчеству?

— Меня-то просто — Иваныч.

— Наливай, Иваныч. Принес что обещал?

Они выпили. Не торопясь, Василий открыл свой чемоданчик. И вытащил жестяную коробку, завернутую в голубую майку. А из коробки достал железную тыкву.

— Вот тебе и прибор.

— Слава тебе, Боже, — мысленно сказал Ник, разглядывая черную железную тыкву с торчащими проводками.

— Тащи стремянку, — приказал Василий.

Василий вынул из чемоданчика отвертку. Залез на стремянку вместе с тыквой. Приложил отвертку к проводам. Внутри отвертки загорелась лампочка.

— Норма. Есть земля. Будем устанавливать. Сейчас ставлю прокладку, и будем включать.

Он приложил конец тыквы к потолку недалеко от электросчетчика. Тыква проснулась. Глубоко вдохнула и присосалась к потолку. Василий Иваныч соединил проводки, прибор-тыква тяжело задышал. Закрутился.

— Не балуй! Ты чего бунтуешь, дура. Все одно встанешь, — Василий Иваныч засопел. Ударил тыкву отверткой. Та вспыхнула огнем весенней сирени. Погасла. Внутри ровно заходила стрелка.

— Слышишь, как тикает? Набирает воздух. Как нажрется воздуха, полетят стрекозы с озерца. Там такое лесное озерцо глядится, сильно заросло камышом и кугой. Я когда дома включал, не сразу и разглядел. Потом присмотрелся, даже услышал: рыбешки выскакивают, мелочь, с палец, может, чуток побольше. Долго глядел, когда луна поднялась, тогда только разглядел. В общем, ты теперь сам смотри, это тебе будет вместо телевизора, передача “В мире животных”.

— Опять чудишь, Иваныч. Ты лучше скажи — дышать мне только носом?

— Чего есть, тем и дыши. Зачем я тебе прибор поставил? Слышь, машина не гремит. Они, ты думаешь, отступились с репетицией? Нет, парень, не такие, как у нас с тобой, головы думают. Наши теперь не отступят. Бесшумной машиной сосут воздух. И машина в бункере. Не увидишь, не услышишь. Давай еще выпьем за наших, за науку.

Они выпили.

— Если что не так, звони. Запиши мой мобильник. Да, я тебя еще хотел предупредить. Там, под прибором, я поставил такую металлическую шоколадку-магнитик. Это чтоб ты не брал в голову, сколько надышал. Он будет крутить стрелку взад. Я придумал, как ограничитель поставить. Это если придут с проверкой, у тебя — порядок. Ну, бывай, хороший ты парень, Феликсович.

— Постой, а деньги? Сколько за все?

— Деньги — мусор. Сколько дашь — и хорошо.

— Нет, Иваныч, так дело не пойдет. Скажи, сколько — за работу и прибор.

— Я тебе чек покажу. У меня чек на прибор.

— Не надо, Иваныч, тебе какими — деревянными?

— Которые инфляция?

— Я, Иваныч, нашим банкам не доверяю, держу деньги не в банке, а между страниц в книжках. Деревянные, возьми у поэта Николая Олейникова.

Когда ему выдали сахар и мыло,

Он стал домогаться селедок с крупой.

Типичная пошлость царила

В его голове небольшой…

Как, Иваныч, нравятся стихи?

— Нет, так каждый напишет.

— Каждый, да не каждый, за стихи его в нужное время расстреляли. А у Пушкина я держу другие деньги. У Пушкина — мое все. Тетка присылает.

— Из Саратова?

— Почему из Саратова?

— Так говорят.

— Ага, из Нью-Саратова.

Богат и славен Кочубей.

Его луга необозримы.

Бери из Пушкина Александра Сергеевича сколько тебе надо. Нашел?

— Запросто. Будешь считать?

— Нет. Ну, спасибо тебе. И привет тетке.

— И тебе спасибо, что выручил. Позвоню.

Прошло не так много ударов времени. Ник все чаще тянулся взглядом к потолку. Прибор излучал не только серебристый свет проточной воды, но и запах распаханной земли. Ник спал чутко, часто просыпался. Постепенно между Ником и Прибором возникла связь.

Ник вскакивал с постели, и, неодетый, бежал смотреть на Прибор. Он теперь стеснялся спать без трусов. Все-таки теперь не один.

А Прибор жил своей отдельной жизнью. И все громче постукивал, распуская по комнате наркотический запах сырой земли, отчего у Ника кружилась голова. Их отношения, поначалу такие радужные, быстро ухудшались.

Ночами Ника мучила бессонница. Он слушал, как там, на потолке, шумит лес, падают деревья под ударами ветра.

“Это уже серьезно, не стрелка шалит, какой-то лесоповал, буря, что ли? Надо позвонить Василию Иванычу, правда, сейчас ночь. Скажите на милость, с какой стати я должен терпеть? Это моя квартира, а этот так называемый Прибор обнаглел. Я, кажется, схожу с ума, так больше не может продолжаться”.

И, не зажигая света, двинулся к буфету, где в левом ящике лежали инструменты. Ник вытащил молоток. И взял стремянку. Установил. Полез с молотком в ту часть коридора, где в серебристом лунном свете горел Прибор. Ник размахнулся молотком.

— Положь инструмент! — раздался твердый голос.

Ник бросил молоток. Тот с грохотом упал на пол.

Ник спустился вниз. Поднял молоток. И, не зажигая света, спрятал молоток в ящик.

Поглядел на Прибор. Лунный свет только на мгновение мигнул. Ник почувствовал сразу и страх и ненависть.

“Гадина, даже не рассмеялся!”

Утром Ник позвонил Василию Иванычу.

— Василий Иваныч, зайдите, пожалуйста.

— Чего так вежливо? Прибор барахлит?

— Нет, вообще, давно не встречались. Может, выпьем?

— Я теперь не пью.

Ник не ожидал такого удара. Наступила тягостная пауза. Пока Ник не догадался спросить:

— Заболели?

— Ни в коем разе, а зайти можно.

Новое посещение Василия Иваныча произошло не в тот же день. Нику пришлось набраться терпения.

— Рассказывай, чего стряслось?

Вместо ответа Ник, осторожно шагая по коридору, показал глазами на Прибор.

— Василий Иваныч, убери. Я с ним не могу. Сейчас он тихий, а ночью — лесоповал, — и, шепотом, — буря. Он меня со света сживет.

— Ты чего-то, Феликсович, не то мелешь. Может, ты лишнего выпил?

Ник покачал головой:

— Уберите, Василий Иваныч.

— Ты ротом можешь дышать?

Ник кивнул.

— А носом?

Ник снова кивнул, и опять со слезой:

— Прошу, Богом молю.

— Ладно, тащи стремянку. У тебя фонарик есть? Контакты проверю.

Открыл свой чемоданчик. Достал заветную отвертку с лампочкой внутри.

— Держи стремянку. Сейчас мы его проверим, какая у него там буря.

Василий Иваныч потыкал отверткой:

— Ага, нашел твою бурю. Контакт маленько отошел. Потому на вдохе искрило. Я подвинтил. Бурь не будет. Магнит на месте, стрелка взад работает. Я все контакты проверил. Теперь Прибор живой. Дыши на полную. Я тебе еще озона добавил. Чтоб у тебя с воздухом без проблем. Прибор у тебя высокочастотный. Кремень, а не Прибор. Так что, Феликсович, не умствуй лишнего, — он слез со стремянки, — отнеси на место.

— Василий Иваныч, пойдем на кухню, посидим. У меня бутылка. Отметим.

— Я же сказал: не пью.

— Нет, так не по-людски, Василий Иваныч.

— Ладно, чаю с тобой выпью. И мне еще работать надо, рассиживаться некогда.

Они уселись на кухне.

— Сколько я тебе должен?

— Даже не думай. Чай, и все. И сахару побольше, я теперь люблю, чтоб сладкий, ну и горячий.

— Крепкий?

— Да уж, не жалей заварки. А насчет Прибора не дергайся. Воздуха тебе — от пуза. Ветряк, а не Прибор. А то ты, как еврей, — все мало ему, да не так. Может, в тебе кровь еврейская? — засмеялся Василий Иваныч. — Признайся, парень. Я ведь не против длинноносых чесночников. Я тебе больше скажу…

Вдруг Василий Иваныч замолчал и уставился на Никодима:

— Погляди на меня…

— Чего?

— Нет, ты гляди. Гляди во все глаза.

— И чего?

— Сколько мне лет?

— Не знаю, наверно, сорок есть.

— А не хочешь — шестьдесят пять. И кто мне это устроил? — Василий Иваныч поглядел победно, — еврей длинноносый, доктор Быков Иван Савельевич. Я его на еврейский манер звал — Иоанн Целитель. Погиб он в прошлом году, попал в аварию. Так что Царствие ему небесное, — Василий Иваныч перекрестился.

Никодим молча наблюдал, как тот, обжигаясь, пил чай.

— Да, Феликсович, Бог един, что у нас, что у них. Я тебе больше скажу: я за этого еврея до конца дней молиться буду. Пришел я к доктору с язвой. Помогите, болит, стерва, ночи не сплю. Я тогда не на шестьдесят пять, а на все семьдесят пять гляделся.

Василий Иваныч допил чай. Никодим ждал продолжения. Василий Иваныч понизил голос:

— Открыл он мне их еврейский секрет молодости. Возьмите десять головок чеснока. Мелко нарежьте, залейте спиртом. И в банке держите восемь дней. Настой держите в холодильнике. И пипеткой двадцать капель с небольшим количеством воды, перед каждой едой за двадцать пять минут. Попробуйте, может, поможет.

— Я вижу, помогло.

Василий Иваныч засмеялся:

— Стрелка сильно пошла взад.

Никодим вынул из буфета бутылку.

— Василий Иваныч, давай за помин его души. Между прочим, в Святцах имя Иоанн — благодать Божия.

Василий Иваныч встал.

— Царствие Небесное! Вечный покой!

Как и положено, не чокаясь, они выпили.

К девяти утра Никодим побрился. Вылил на воспаленную голову кастрюлю холодной воды и почувствовал себя вновь бодрым, молодым. Попытался вспомнить сон, который его напугал. Кажется, кто-то протянул руку из тумана. Попытался его схватить за горло. Но он не поддался.

По стеклу полосовал дождь. Он глядел в окно, и, как перед зеркалом, строил рожи. Смеялся долго, пока его не стало мутить. Ему показалось, что там, в тумане дождя, кто-то неподвижно стоит.

И крикнул в мокроту утра:

— Отойди!

Подождал и снова крикнул:

— Отойди!

А тот не поддался словам. Тогда Ник не для того, а для себя:

— Ты, видно, незрячий?

По стеклу сильнее застучало слепым дождем. Без передышки, осенним, темным.

Это еще в детстве. Мать говорила:

— Не будешь есть — отдам Затулину. Он быстро все сметелит.

Ник торопливо ел. Иногда смеялся:

— Врешь, нет никакого Затулина.

— Как же нет? Вон он, гляди лучше.

И однажды Ник его увидел, углядел.

В какой-то момент так углядел, что увидел в том, чужом, свои мысли-желания. Они стали часто встречаться. Ссорились (не могли разойтись, оторвать себя один от другого).

— Чего не даешь пройти! — крикнул Ник и ударил того кулаком в лицо.

Затулин прижал руку к губам. Из-под пальцев потекла кровь. Затулин посмотрел на свою руку. Потом вытер руку о рубашку. На рубашке красный след.

— Извини, — сказал Ник (сам не понимая, зачем он так).

— Ничего, бывает.

— Ты в шахматы играешь? (примирительно, стараясь не глядеть в лицо Затулина).

— Немного (тот отвел глаза от красного пятна на рубашке).

— А короля с королевой не перепутаешь?

— Король, кажется, выше. А может, наоборот. Когда ты расставишь фигуры, я посмотрю, как у тебя. Давай попробуем (улыбнулся).

Это была одна из первых их встреч. Самые неприятные — ночные посещения, они окрашивались сновидениями, и трудно было понять, где кончался сон (а может, сон и не кончался, кто знает?). Невнятно бормотала река на перекатах. Опять колотил слепой дождь…

Он рывком открыл дверь. Хотел пройти дальше. Не смог.

На пороге неподвижно стоял Затулин.

В последние месяцы мать Ника болела и не вставала с дивана. Она крикнула:

— Отойди от него. Зачем ты к нему лепишься? Не видишь, он не свой.

— Как не свой? А глаза?

— А что — глаза?

— А то — затулинские глаза. Вон как глядят. Не глаза, а огонь неугасимый.

Ник расстегнул молнию на куртке. Пошевелил ушами.

Это было смешно (всегда смешно). Затулин даже не улыбнулся.

— Ты дашь пройти?

— Ладно, — сказал Затулин, — надо собираться. Ехать долго, а то тут… — не докончил, махнул рукой. И отошел в сторону.

Гудела дудка. Бил барабан.

Ник выскочил на улицу. Увидел, как по улице шли люди. Человек восемь — десять. Они несли два плаката. Ник прочитал на одном из них написанные от руки слова: “Они воруют наш воздух”. На втором — одно слово: “Позор!”. Ник прижался к стене дома, поднял воротник пальто. Люди прошли мимо. Ник еще долго смотрел им вслед.

Вернулся домой. Свалился на диван, закрыл глаза. Постарался уснуть, чтобы это поскорее спрятать в глубине сна. В последнее время ему многое снится. Лучше забыть. Жить сном. Мало ли что померещилось.

Река закуталась в крепкий утренний туман. Шагнуть в глубь тумана было страшно и как-то неповадно: не для того он, туман, укутал реку, чтоб его тревожили, прорывали.

Ник шел вдоль реки, вдоль границы тумана, и не заметил, как эту границу раздвинули, точно в театре занавес, и обнажилась река. Ее холодное, утреннее тело полоснуло по глазам. Ник повернул голову и увидел опять Затулина. Тот неподвижно сидел на траве лицом к реке.

— Эй! — крикнул Ник.

Затулин исчез. Там, где он сидел, лежала коза, привязанная на длинной веревке, и задумчиво жевала траву.

Это всегда такой ветер — любовь. Всем есть дело. Чтоб не в дырочку в бане, а, можно сказать, все одно — в дырочку, в самую душу. На голых девок и теток глядеть, как те в бане моются, трут друг дружке спину, и знают, что на них глядят, так задницами не поворачиваются, не прикрывают ничего себе, а даже наоборот — тьфу! — на что глядеть, а то в Интернете мы такого сайта не видели, дуры старые и молодые, дуры, дуры, дуры и прочее…

У Володи такое физическое чувство — без Аси нет его. Без Аси просто гибель. Любовь — не любовь, а жизнь в одно дыхание.

И зачем Володя заглянул в интернетовскую дыру? Зачем кликнул мышью порносайт? Да, кликни мышью — и откроешь порносайт… доступен…

Володя приник к дырке в дощатой стене Интернета и близко увидел девушку, которая обнимала Асю, сплелась с ней, переплелась, как змея в скульптуре Лаокоона. И он увидел сквозь туман страсти глаза Аси. Глаза, будто за край, через край страсти, эти невидящие, видящие глаза вдруг натолкнулись, увидели его. Ему так показалось, и он отшатнулся от дырки.

И побрел вдоль дощатого забора Интернета, и такие мысли — перелезть через забор. Влезть в Интернет. Оттащить. Задушить. Что-то надо было делать.

И вспомнил баню в Ташино, свои горячие детские ладони, когда он смотрел через дырку на девок. И у него в голове прыгал веселый мотивчик: “Помню городок провинциальный, тихий, захолустный и печальный… Церковь и базар…”.

Он долго шел вдоль интернетовского забора, рядом — овраг, по дну оврага стекал бессердечный вонючий ручей. Желтый вонючий ручей вытекал из больницы. А по краям оврага росли белена, желтые кулачки пижмы, белые цветы аптечной ромашки и розовые метелки кипрея, вся эта бросовая трава переплелась с вьюнками, лопухами и крапивой, перепуталась, мешала идти.

Он вытащил мобильный:

— Это справочная? Мне службу психологической помощи.

Набрал номер. Услышал:

— Говорите. Мы слушаем вас. Говорите. Ваш звонок важен для нас. Говорите.

— Извините, я неправильно набрал.

— Да вы не стесняйтесь. Рассказывайте, ваш звонок будет сугубо конфиденциальным. Говорите.

И он спрятал телефон:

— Черт! — подумал. — У них, наверное, определился мой номер.

Повернулся, увидел Затулина. Тот смотрел прямо на Ника:

— Ты что-нибудь знаешь о Володе с Асей? — спросил Никодим.

— Ага.

— У них любовь?

Затулин кивнул.

— Давно?

— Не знаю, как давно, но слышал, что они расстались. Недели две назад, причем без криков и взаимных обвинений.

Никодим резко развернулся и пошел, гремя песенкой: “Помню городок провинциальный… Церковь и базар…”

— Эй! Ты, может, знаешь, почему?

Луна высоко задрала рубаху на ночном небе. Обнажились бледные жилистые ноги. Она вскидывала их, приплясывала так бесстыдно, что смотреть было совестно. С какой такой радости?

А у нас нынче праздник — полнолуние: все небесное законно гуляет.

В полнолуние мы все чего-то ищем, а найти не можем, мерещится счастье, и где-то зарыт клад. Какой-такой клад? Никодим только знал, что он пахнет лунным светом и степным вихрем с запахом перекати-поля. А где зарыт? А нигде, не здесь, да и не на Луне (хотя она такая большая, такая белая, такая праздничная).

К утру ветер уже не проявлял прежнюю рьяность. Не стучал холодными костяшками. Ник не спал ночь.

Он на мгновение закрыл глаза. А когда открыл, в глаза ударил свет луны и, как на заглавном листе книги, на подоконнике сидел Затулин. Некоторое время он сидел неподвижно, потом стал делать рукой знак:

— Подойди. Посмотри.

Ник придвинулся. Комната исчезла. Он стоял на вершине горы. Внизу — долина, залитая светом луны.

— Нравится? — как бы вслух спросил Затулин. Только голоса Никодим не услышал. Он посмотрел вниз, и сердце его наполнилось радостной летящей легкостью.

— Ну, что? Будешь прыгать?

— Да.

— Чего же ты медлишь?

— Я не знаю.

— Боишься?

— Может быть. Вообще-то мне просто хочется смотреть, не двигаться.

— Что ж ты хочешь увидеть?

— Сразу все: то, что поселилось давно в моей душе, и то, что там, внизу, в долине.

— Прощай.

— Эй, Затулин!

— Что ты еще хотел мне сказать?

— Ничего.

— Прощай.

— Эй! Затулин! Эй!.. Я, быть может, снова тебя увижу. Ты ведь не можешь совсем уйти от меня. Ты — это я. Прощай, Затулин! Здравствуй, Затулин!..

Никодим оказался перед глазами машины, которая грустно улыбнулась, ослепила фарами. И вот он повернулся, посмотрел: а там — болото, а там, среди болот, — одинокие тонкие березки трепыхаются и беззвучно молятся на ветру. И так ему жалко этих березок, одинокие они, и вряд ли кто услышит их молитвы. И ветер не так чтоб сильный, да корни на болоте плохо держат.

И еще привиделся ему длинный коридор, и он с кем-то идет по этому длинному коридору и о чем-то разговаривает, причем весело, со смехом.

Ник… Никодим старался разглядеть: с кем это он так? Не мог разглядеть, да и слов не разобрать. А ему интересно: чему они так радуются? Болото — за стенками коридора. И те, что по коридору идут, болото прекрасно видят, только им это ни к чему. А стены коридора свободно пропускают вечерний свет зари. Ник… Никодим чуть шагнул в сторону, оказался на болоте (коридор никак этому не препятствовал).

Ник… Никодим теперь один на кочке, покачивается, старается не свалиться в болотную трясину, а его губы шепчут:

— Вражья сила, не сгуби душу, я ведь еще молодой. Имею полное право жить. Эй вы там, слышите!

И запрыгал козлом навстречу вечернему свету — с кочки на кочку. Равнодушно слушал, как хлюпает черная вода под ногами. И еще ясно подумал: копыта мои совсем промокли.

Вечерний свет погас. И еще подумал: а, ладно, ушел тьмою и уйдешь в тьму. И опять осознал себя вместе с кем-то веселым в коридоре. А в этом смертельном коридоре (он как-то сразу понял — коридор-то смертельный) он услышал сквозь смех фразу: “Ушел, как в прекрасном сне”.

Кто это сказал? Он сам? Или его собеседник?

“Ха-ха! Как в прекрасном сне”.

И по коридору долго катился грохот смеха. Странно: грохот не замирал, а, даже напротив, обретал новые силы. Ник… Никодим не стал уточнять. Он чувствовал пудовую усталость всего: рук, ног, этого пыхтящего рядом болота. И прошептал:

— Поспать бы мне…

И громко, чтобы все слышали:

— Я хочу спать! Мне наплевать, где я! Живой или нет, вы слышите? Хочу спать! Здесь, прямо сейчас! Эй, там! Спать!

И еще громче:

— Имею право!

Потом он тихо, совсем тихо:

— Поспать бы мне…

Закрыл глаза. Когда открыл, вдалеке увидел четкую синюю полосу реки. Она набухала, пульсируя, как живая человеческая вена.

Синяя полоса почернела. И очень быстро зарозовела, превратилась в красную. А там, уже за красной чертой, на него глядели глаза. Великое множество глаз.