Виктор Шендерович

«Анекдот сильней, чем Геродот…»

От автора | Легкомысленный жанр исторического анекдота блестяще представлен в русской литературе в диапазоне от Пушкина до Довлатова. Несколько лет назад я тоже устремился в эту сторону, — так сказать, петушком за дрожками.

Конца и края этому жанру нет и быть не может: что ни день, ветер приносит в уши новую изумительную байку, — только успевай записывать! Что я и делаю.

“Изюм из булки” вышел отдельным изданием в 2005 году. В этом году в издательстве “Corpus” выйдет третье издание этой книги, а с полсотни новых историй, в нее вошедших, можно прочесть уже сейчас, в “Знамени”…

Отчим художника Бориса Жутовского вел дневник.

Много лет подряд, каждый день — хотя бы несколько строк: погода, быт, родня, соседи… Поучительное чтение! Особенно когда в жизнь частного человека бесшумно впадает история.

Запись от 6 марта 1953 года стоит в этом смысле целой книги.

“Погода дрянь. Сломал левый клык. Васька окунул лапки в кипяток. Сдох персюк проклятый. Марь Иванна ночевала…”

Ровным голосом…

Студентка консерватории, комсомолка и активистка, пробегая по лестнице мимо профессора Гольденвейзера, бойко прощебетала:

— Александр Борисович, почему вас не видно на нашем кружке марксизма-ленинизма?

— Милочка, — мягко ответил Гольденвейзер, — зачем же мне туда ходить? Я скоро с ними лично увижусь.

В самой гнойной середине семидесятых в Москонцерте проходило собрание, посвященное осуждению еврейской эмиграции. Как раз из Москонцерта в ту пору начали валить косяками, и начальство, озверев, назначило оставшимся сеанс публичного очищения.

Очищались громко и страстно.

— Это вообще не люди! Это крысы, которые бегут с нашего корабля! — трубил какой-то несчастный, нетвердо понимая, что несет…

Когда все оттрубили, слово попросил тихий чтец Эммануил Каминка.

— Ну да, — мягко вступил он, — евреи, которые уехали, это вообще не люди… даже не будем о них больше говорить! Но скажите, — осторожно уточнил Каминка, — а тех евреев, которые останутся, — их как-нибудь поощрят?

В те же годы и по тому же поводу партийное начальство мучило великого Мравинского: от вас бегут музыканты!

— Это не от меня бегут, — холодно ответил Мравинский, — это от вас!

Жена Зиновия Гердта, Татьяна Александровна, сидела на даче в Пахре и составляла печальный список друзей, уехавших в эмиграцию…

За этим занятием ее застал живший по соседству драматург Эрдман.

— Таня! — нравоучительно произнес он. — Никогда не составляйте списков!

И пояснил свой тезис:

— Однажды я решил составить список людей, которые придут на мои похороны…

Николай Робертович взял паузу.

— Потом подумал и рядышком составил другой: тех, кто придет на мои похороны в дождливую погоду…

Эрдман взял еще одну большую, правильную паузу и закончил:

— И потом ничего не смог доказать следователю!

Сильной стороной матушки Советской власти было плановое хозяйство: в победители Московского кинофестиваля 1963 года был заранее назначен фильм “Знакомьтесь, Балуев” — мощное советское кино о строителях газопроводной трассы по сценарию Вадима Кожевникова.

В общем, все складывалось очень хорошо, пока в конкурсной программе, ни с того ни с сего, не появился Федерико Феллини со своим фильмом “Восемь с половиной”!

Это было довольно бестактно по отношению к целой группе отечественных товарищей-кинематографистов, внезапно уничтоженных соседством с гением... Товарищи, однако, оказались не робкого десятка и продолжали ломить напролом, настаивая на том, чтобы все шло своим, советско-партийным чередом: раз решено, что “Балуев”, значит, “Балуев”, и никаких мастрояней!

Чтобы добиться Гран-при для Феллини, глава жюри Григорий Чухрай день за днем ложился костьми в ЦК КПСС, грозя тамошним кретинам международным скандалом. И скандал таки состоялся: говорят, Жан Марэ и Стэнли Крамер, познакомившись поближе с “Балуевым”, едва не сбежали с фестиваля...

Когда дым рассеялся, Феллини был наконец увенчан главным призом, а газопроводная бригада пролетела мимо всех наград. Какой-то остроумец подвел итог этой конкурсной драмы: мол, “Восемь с половиной” победили в номинации “Лучший фильм”, а фильм “Знакомьтесь, Балуев” — в номинации “Лучший фильм о Балуеве”…

В Воронежском драмтеатре шла Всесоюзная комсомольская конференция или что-то в этом роде. Ну, жанр известный… На сцене — президиум, на авансцене — трибуна, на трибуне стоит гладкий чувак и рассказывает о нравственных исканиях молодежи семидесятых.

А в президиуме о ту пору сидел некий областной начальник. Театральный свет бил начальнику в глаза, и он попросил помощника убавить напряжение. “Световика” на месте не было, инициативный помощник решил справиться самостоятельно, и повернул не тот рычаг, и включил поворотный круг…

И, на глазах у молодежи семидесятых, президиум дрогнул и поехал прочь, а на его место, под свет софитов, торжественно въехал стол, приватно накрытый за занавесом для членов президиума — с сервировкой, прямо сказать, не характерной для Воронежа тех времен: водочка, балычок, сервелат…

У стола, со стопкой в руке, балыком на вилке и открытым в изумлении ртом, стоял и медленно ехал вместе с натюрмортом какой-то партийный босс.

Для полноты картины следует понимать, что чувак на трибуне никуда не уехал и, стоя на авансцене, все это время продолжал рассказывать про нравственные искания молодежи семидесятых...

А вот история с другого комсомольского форума тех же времен.

На трибуне стоял посланец дальневосточного комсомола и, глядя в бумажку, набирал обороты. Набирал, набирал — и, уже весь в пене от собственного темперамента, вышел на кульминацию:

— И мы, комсомольцы семидесятых, говорим президенту Никсону: давайте деньги!

В зале удивились. Оратор и сам удивился услышанному — и внимательно рассмотрел бумажку. И повторил по ней, уже несколько озадаченно:

— И мы, комсомольцы семидесятых, говорим президенту Никсону: давайте деньги.

В зале зашумели. В президиуме забеспокоились. Оратор как баран на ворота глядел в завизированный текст. Потом всмотрелся в синтаксис. Потом перевернул страницу и почитал, что там.

И наконец закончил фразу:

— …давайте деньги, которые мы тратим на гонку вооружений, потратим на строительство моста через Берингов пролив!

В Ташкенте, при большом скоплении узбекской партийной элиты и личном присутствии товарища Рашидова, шло культур-мультурное действо в честь открытия республиканского съезда партии.

На поворотном круге, мимо зала, заполненного узбекской партийной элитой, проплывал народный артист республики, загримированный под Ленина, — в привычной позе, с вечно протянутой рукой...

Проплывая мимо Рашидова, “Ленин” не выдержал и поклонился в пояс:

— Здравствуйте, Шараф Рашидович!

Заклеенную коробку с таким названием писатель Войнович получил перед самым отъездом от кого-то из друзей. С инструкцией по пользованию: открыть, когда тоска по Родине станет нестерпимой.

И однажды тоска по Родине стала нестерпимой, и Войнович открыл коробку.

Там лежали пластинки с речами Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева.

Ностальгию эти виниловые таблетки, конечно, не вылечили, но острую боль сняли…

Письма трудящихся — жанр известный.

Такие письма стали приходить Павлу Литвинову и Ларисе Богораз в 1968 году, после их знаменитого “Обращения к мировой общественности” — первого открытого обращения советских диссидентов к Западу.

Написаны все эти письма были на одной и той же дорогой бумаге, одним и тем же почерком.

Неизвестный трудящийся трудился изо всех сил, но в меру ума. В письме Литвинову, внуку легендарного советского министра иностранных дел, сказано было: “Зачем, жидовское отродье, позоришь память своего славного деда?”.

Из рассказов жены:

— Самые смелые политические разговоры в нашей семье вел дедушка. Иногда за ужином он вздыхал и говорил: “Да-а…”.

Политзэк Габриэль Суперфин любил повышать образовательный уровень тех, кто охранял его на пермской зоне от советского народа.

— В Шлиссербурге в камерах было темно, — рассказывал он начальнику зоны. — Политические в знак протеста стали жечь бумагу. Вот вы бы что после этого сделали?

“Хозяин” думал недолго.

— Всех в ШИЗО на неделю!

— Вот, — согласился Суперфин. — А в Шлиссельбурге провели в камеры электрическое освещение…

На дворе стоял 1976 год.

Девушка в ленинградском метро читала книгу.

Обложки не было видно: книгу предусмотрительно завернули в газетную обертку… Бумага была характерно белой. Издательство “Ардис”, поди, подумал Вадим Жук и осторожно заглянул через девушкино плечо.

Он даже не удивился тому, что книга была — про лагерь. Первые строки, которые бросились в глаза Вадиму Семеновичу, были о переводе какой-то заключенной к политическим…

Отважная книгочейка читала это в заполненном советском метро. Сердце Вадима Жука захолонуло от чужой отваги.

И он со всей осторожностью снова заглянул в текст.

Это было “Воскресение” Льва Толстого.

Однажды (дело было в середине шестидесятых) ведущих советских драматургов позвали к министру культуры Фурцевой, и та прямо спросила: чем мы можем вам помочь, наши дорогие лучшие советские драматурги?

Дело было накануне съезда, и у партии ненадолго открылись квоты на заботу об интеллигенции.

Лучшие советские драматурги не стали скрывать от партии свои нужды. Один как раз работал над пьесой о рабочем классе, — но так трудно думать о рабочем классе в этих жилищных условиях! Другой многие годы осваивал ленинскую тему, и муза настоятельно влекла его в ленинские места: Лондон, Цюрих… Третий, четвертый и пятый тоже поделились с партией и правительством своими творческими нуждами: отсутствие дачи, маленькие авторские проценты, недостаточные тиражи…

Фурцева кивала головой, записывала…

А шестым сидел Александр Моисеевич Володин. Перед походом к начальству, для снятия стресса, он принял, но анестезия не помогла: жалобы товарищей по цеху сорвали резьбу, и, когда пришел его черед, Володин чуть не испортил идиллии:

— Ничего нам от вас не нужно! — вскричал он жалобным голосом. — Не трогайте нас, не мешайте нам писать, оставьте нас в покое…

Ни один мускул не дрогнул на лице советского министра культуры. Дождавшись конца володинской истерики, Фурцева ласково поинтересовалась:

— Александр Моисеевич, скажите, вы спортом занимаетесь?

— Нет, — ответил опешивший Володин.

— Ну, вот видите, — укоризненно покачала головой Фурцева, — до чего вы себя довели! Устали, нервы расшатаны… Так нельзя. Вы наша гордость, надо следить за здоровьем… Мы вас запишем в бассейн!

И Володина записали в бассейн.

Юный сын Михаила Таля не был силен в школьной программе по литературе, но не губить же отпрыска советского чемпиона мира!

Не сильно уповая на конкретику — названия романов, герои, коллизии… — учительница литературы поставила вопрос максимально размыто:

— Что оставил после себя Достоевский?

И юный Таль ответил:

— Хорошее впечатление.

Говорят, этот термин придумали еще в конце восьмидесятых совсем молодые в ту пору Василий Пичул и Валерий Тодоровский.

По замыслу юных кинематографистов, это было объявлением новой точки отсчета: взгляните на нас, вот они мы! — не совки-валенки, молью траченные, а продвинутые, образованные, вписанные в европейский контекст, молодые талантливые люди!

Новые русские…

Но время и язык сами решили, каким смыслом наполнить это удачное mot…

По воскресеньям наша дочка ходила в бассейн во Дворце пионеров. Однажды с утра мы огорчили ее известием: бассейн закрыт, сегодня там будет избирательный участок. Выборы!

— А что это?

Мама пропиталась ответственностью момента и приступила к политинформации. Мол, люди договорились о том, что один раз в несколько лет они выбирают тех, кто потом будет управлять страной…

Дочка слушала внимательно.

Картина идеальной демократии была нарисована за минуту.

— Все поняла?

— Да, — ответила юная Валентина.

И осторожно уточнила:

— А почему этих людей надо выбирать в бассейне?

До двенадцати лет дочка считала, что Никитинская улица, на которой мы жили, названа в честь Сергея Никитина, а метро “Сухаревская” — в честь поэта Дмитрия Сухарева…

Счастливое же детство было у моей дочери!

Сейчас она выросла и живет на Маленковской.

Тут особо не пофантазируешь.

Киев, новые времена... Еду из отеля на выступление, звоню организаторам уточнить адрес.

— Улица Петлюры, — говорят.

— А в какую это хоть сторону? — спрашиваю.

— Скажете таксисту: улица Коминтерна!

Сын моего приятеля, закончив университет, все не мог трудоустроиться, — да и занимался этим, по наблюдениям родителя, довольно вяло… Сидел в Интернете, манкировал собеседованиями и вообще не проявлял особого интереса к жизни за пределами Сети...

А на прямой вопрос отца ответил:

— Понимаешь, там я — Ваня с химфака. А здесь — эльф 76-го уровня!

В доме, где жил N., обитал вор, сухонький немолодой человек, один из лучших “форточников” страны. Отсидев в очередной раз свое, он присматривался к новой жизни… А потом вдруг снова исчез, лет на пять.

Вернувшись, рассказал: пытался угнать машину и попался.

Историю эту N. рассказывал ради морали, которой заключил историю своей жизни старый “форточник”:

— И поделом мне… Есть профессия — работай по ней!

Ближе к девятому мая в московской школе шел урок, посвященный победе в Великой Отечественной войне. К доске был вызван третьеклассник Гриша. Рассказав про подвиг наших дедов, Гриша сказал:

— А еще победить фашистов нам помогли Америка и Англия.

Учительница не стала вдаваться в полемику с несмышленышем, а просто сказала ему:

— Выйди из класса!

В одной московской школе некоторое время (правда, не очень долго) работал учитель французского языка, который запрещал детям грассировать, а на вопрос “почему” отвечал:

— Это никому не нужно!

Депутат Государственной думы N. прилетел в Якутск.

Ну, Якутск как Якутск: из вертикали — только федеральная, больше под прямым углом ничего не стоит: перекосоеженные фонарные столбы, кривые заборы… канализация с советских времен сбрасывается прямиком в Лену, в домах, по случаю оттепели, вода по щиколотку…

И вот посреди этого пейзажа депутат встречается с местным партактивом. И спрашивает у них: о чем думу думаете? В чем главная проблема? О чем попросить в Москве?

И встает в ответ местный человек, и говорит ему: да, есть очень серьезная проблема. В области — двадцать шесть аэропортов, но ни на один из них не может сесть истребитель пятого поколения.

За какой нуждой в Якутск может долететь истребитель пятого поколения? Кого истреблять? Все это так и осталось тайной.

Особое обаяние этой патриотической истории придает тот факт, что вышеозначенного истребителя в России вообще не существует.

В закрытом городе Арзамас-16 (ныне г. Саров), где на паях с американским Лос-Аламосом готовился конец света, живут, тем не менее, люди. Люди рожают детей; дети играют в песочницах, а зимой катаются с горок на детских площадках…

Одну тамошнюю горку я видел своими глазами.

Стоит, значит, горка, а на горке домик — в форме головки баллистической ракеты.

Чтобы сызмальства сориентировать деток.

Поезд Калининград—Москва. В вагон заходит старшая проводница:

— Иностранцы есть?

— Нет!

— Отрубай кондиционер.

Жена и дочь давно грезили Коктебелем.

Максимилиан Волошин, видите ли…

Ну, Волошин Волошиным, а через пару дней они из этого Коктебеля рванули куда глаза глядят: запах, преследовавший повсюду, заставлял забыть не только о культурной программе, но и о еде.

Нехороший был запах.

Собравшись с силами, скажем прямо: пахло говном.

В общем, жена с дочкой собрали пожитки, договорились с каким-то леваком и поехали в сторону Алупки, в надежде найти все-таки запах моря…

Когда выезжали из Коктебеля, моя любознательная половинка, не утерпев, спросила у водителя:

— А что, в Коктебеле проблемы с канализацией?

— У нас нет проблем с канализацией, — твердо ответил водитель. И, подумав, уточнил: — У нас нет канализации.

Теперь, когда при мне говорят о проблемах российской демократии, я знаю, что отвечать.

Другая подсказка мне — тоже семейного происхождения…

Дедушка Володя, а на самом деле давно уже прадедушка, девяностолетний Владимир Вениаминович, в прошлом — скрипач, и скрипач хороший, стоял вплотную к телевизору, наклонившись к экрану и качая головой. Он был уже глуховат, и звук был включен на полную катушку. Играл какой-то скрипач…

Впрочем, Владимир Вениаминович так не считал.

— Нет, — говорил он, — это не скрипка.

И, сощурившись, снова наклонялся к экрану. И спустя полминуты ставил диагноз:

— Это какой-то ужас!

Еще через пару пассажей он объявлял домочадцам:

— Вибрация — козлиная!

— Так выключи! — взмолилась наконец его дочь, моя теща.

— Нет, — твердо отвечал старенький музыкант, — это настолько чудовищно, что я должен рассмотреть это досконально!

Так вот, когда меня сегодня спрашивают о причинах моего многолетнего внимания к российской политике, я вспоминаю формулировку дедушки Володи…

Приметы национальной самоидентификации бывают совершенно поразительными… “Россия — щедрая душа”! Ну, хорошо: допустим, что щедрость — чисто российская примета, а вокруг все жадины-говядины…

Но недавно…

Лечу в самолете Москва — Нью-Йорк. В хвосте — небольшая очередь в туалет. Я встал за громким мужчиной средних лет. Он рассказывал анекдот — думаю, было слышно пилотам…

А в туалете у другого прохода очередь вдруг рассосалась. Ну, я и пошел туда. Через пару минут вышел, гляжу: наш говорливый все стоит у запертой двери. Я ему говорю: прошу сюда, здесь свободно!

— Нет, — ответил он мне не без стоицизма в голосе, — я уж тут встал, тут и дождусь. Я русский!

И вот я теперь думаю: это, что ли, и есть наш особый путь — обоссаться, но не пойти навстречу здравому смыслу?

Доктор Максим Осипов из Тарусской больницы — человек капризный. Ну, вот хочется ему в рабочее время видеть вокруг себя интеллигентных людей! Поэтому претенденткам на должность его секретаря-референта на собеседовании задавались два вопроса не по специальности:

— что случилось в 1812 году?

и

— при каких обстоятельствах умер Пушкин?

Первое так и осталось тайной, а на второй вопрос однажды ответили:

— Застрелился на дуэли.

Пушкин точно застрелился бы, зайди однажды на экзамен по литературе на продюсерском факультете РАТИ. Легенды ходят про тот экзамен.

— Кто написал повести Белкина? — спрашивал экзаменатор. И четверо подряд отвечали ему: Белкин.

А пятый, почуяв подвох, ответил с хитрецой:

— Ну, если вы спрашиваете, то точно не Белкин!

В Святогорском монастыре, в ста метрах от могилы Пушкина, в книжной лавке продавалась книга “Доказательства существования ада”.

Издательство, выпустившее сей фолиант, называлось — “Новая мысль”.

Перед майскими выходными 2011 года N. поехал навестить своего приятеля, отбывавшего срок в лагерной зоне. На входе в зону, в далеком русском поселке, его поздравили с праздником.

N. задумался и переспросил — с каким?

Оказалось: со свадьбой принца Уэльского!

Вона что у нас празднуют во внутренних войсках…

Премию журнала “Знамя” за опубликованные в 2009 году “Диалоги” получили Улицкая и Ходорковский.

Редактор на канале “Культура”, что твой Роден, удалил лишнее — и ведущий новостей лаконично сообщил: премию получила — Улицкая.

Бедная Людмила Евгеньевна, ведет диалоги сама с собой…

В Австралии, как известно, наша эмиграция обитает давно — еще шанхайско-харбинская, довоенная. Перед выступлением, в некоторой тревоге, спрашиваю у организатора: публика вообще в курсе нашего политического контекста?

Тот, глазом не моргнув, отвечает:

— Все будет хорошо. Вы, главное, не говорите им, что Брежнев умер...

— Жалко, что вы не привезли книги, — сказал Саша. После выступления в Мельбурне он вез меня в аэропорт. — Я бы на вашем концерте сорок книг продал Изе…

Я уже открыл рот, чтобы попросить у Саши телефон этого замечательного австралийского Изи, готового скупать мои книги оптом… И только тут до меня дошло, что на последнем слове Саша перешел на английский.

— …сорок книг продал еasy!

Легко!

На Триумфальной площади меня узнал сержант из милицейского оцепления. Они как раз выдавливали нас, идя цепью, и сержант прямо в процессе выдавливания радостно объявил:

— Ой, я вас знаю!

И, не переставая выдавливать, попросил:

— Дайте автограф для моего отца. Он такой ваш поклонник!

Я чуть не процитировал ему известное: “Скажи отцу, чтоб впредь предохранялся…”.

Нижний Новгород. Вечером — концерт, а днем меня зазвали к какому-то местному начальству в тамошний Кремль (Путина еще не было, и начальство не шарахалось от меня, как от прокаженного, а норовило дружить.)

И вот, стало быть, чаек да конфеты — глядь: а я уже опаздываю немного! И хотя все вроде рядом — вот тебе Кремль, вот гостиница “Волжский откос”, вот улица Покровка, — а надо спешить.

Да ладно, говорит начальство, допейте чай спокойно, мы вас отвезем.

Ну, я и расслабился. А когда вышел во двор, похолодел: у крыльца стоял “мерседес” с затененными стеклами, а перед ним — милицейский “форд” с мигалкой.

Но деваться было уже некуда, и мы поехали.

И вот, скажу я вам, люди добрые, — сначала, конечно, страшно неловко. Первые десять секунд. Потом расслабляешься, потому что стекла-то затененные, и тебя никто не видит…

Потом испытываешь первый приступ самоуважения.

Недаром, должно быть, тебя везут в тепле, на мягком, а эти там, за темным стеклом, шебуршатся под дождичком. Наверное, ты заслужил! А этим, там, под дождем, самое место. Вон они какие противные все, мокрые и злые. И смотрят еще недовольно, смерды!

То ли дело ты, такой хороший, с удавшейся жизнью, весь такой сухой, на мягком.

А потом, когда диким кряканьем с крыши “форда” мент разгоняет с твоего пути в лужи одуревших пешеходов, а твой “мерседес” разворачивается через двойную сплошную, ты уже испытываешь законное раздражение: чего они тут путаются под ногами, они что, не видят: я же еду! Я!

Я-я-я!

Тут самое время ущипнуть себя побольнее и дать себе пару раз по физиономии. Если этого вовремя не сделать, станешь свиньей.

В принципе, можно успеть стать свиньей минуты за полторы. Я проверял.

Юного белорусского оппозиционера Андрея Кима арестовали на демонстрации в Минске и осудили за избиение милиционера. В качестве доказательства фигурировала пленка, на которой милиционеры били Кима.

Он получил за это полтора года колонии.

Его история стала довольно известной в правозащитных кругах, и вскоре Андрею пришла открытка из России, от Сусанны Пичуро, получившей свой срок еще при Сталине…

“От старой политзэчки”, — было написано в той открытке.

Андрея вызвали к начальнику колонии:

— Вы знаете, что переписка между заключенными запрещена?

Некоторое время Европа пыталась Лукашенко перевоспитать… В 1996 году “колхозного диктатора” свозили во Францию. Рассказали о французской выборной системе, о местном самоуправлении, независимых СМИ...

Батька смотрел, дивился, слушал с огромным интересом.

Старания оказались ненапрасны: Лука отобрал кое-что для несчастной Родины из французского опыта! И, вернувшись в Белоруссию, первым делом накинул себе пару лет президентских полномочий.

Чтобы не пять лет, а семь.

Как во Франции!

Дочь-активистка устроила одиночный пикет у белорусского посольства в защиту тамошних политзаключенных. Устроила не без креатива: сама встала у посольства, а друзья-товарищи слепили по бокам двух снеговиков — и всунули им в руки транспарантик: “Батька — отморозок”.

В таком виде эту троицу (дочь Валентину и двух снеговиков с транспарантиком) и застал подошедший милиционер. И, рассмотрев композицию, спросил:

— Кто тут из вас главный?

В начале семидесятых компания московских студентов путешествовала по Грузии. Голодные, зашли в духан. Хозяева, завидев гостей, раскрылись во всю широту кавказского гостеприимства:

— Шашлык дарагой! Вино дарагой!

Откуда у студентов деньги? Пошли дальше.

Но и в другом духане услышали аналогичное предложение:

— Шашлык дарагой! Вино дарагой!

Так и не поели.

Юрий Рост путешествовал по Исландии.

Возили его по этой чудесной стране представители российского посольства. И вот на развилке в каменной тундре, посреди несусветной красоты пейзажа джип остановился. Заблудились, озадаченно сообщили Юрию посольские. Видишь дом? У тебя же с английским хорошо — пойди спроси, как отсюда выбраться?

Недоумевая, почему, собственно, послали его, Рост пошел к домику. Позвонил.

Открыла женщина средних лет в домашней одежде.

Рост извинился, спросил.

Женщина показала направление, подробно пояснила маршрут…

Юра поблагодарил и пошел к машине. Посольские улыбались, довольные.

— Да знаем мы, куда ехать! Просто хотели, чтобы ты увидел премьер-министра Исландии…

Русская телефонная компания в Мельбурне, в порядке рекламной акции, давала своим подписчикам бесплатное время для разговоров. Когда кредит подходил к концу, абоненту об этом сообщали.

Однажды в компанию позвонил очень немолодой и сильно раздраженный эмигрант.

— Я знаю, что вы нас подслушиваете, — заявил он, — но чтобы вмешиваться в разговоры — это уже ни на какую голову не налезает!

Обескураженный сотрудник компании попросил объяснить, что случилось.

— Как что? Мы вчера разговариваем с братом, два пожилых человека… Я говорю ему: вот, возраст, болезни, не знаешь, сколько осталось… Так она прямо в трубку говорит: “Вам осталось десять минут!”.

Дело было в Израиле.

В номере было душно, и жена позвала горничную. Горничная, на русском языке с ясной украинской мелодикой речи, посоветовала жене просто:

— Включи мозган.

Жена поняла, что ей, в довольно незатейливой форме, предложено подумать.

Она подумала, но ничего не придумала и снова обратилась к горничной с вопросом: как бы сделать так, чтобы не было так душно?

— Включи мозган! — ответила та уже с некоторым раздражением.

Моя смиренная жена подумала еще, но духота явно сказывалась на ее умственных способностях.

— Включи мозган! — закричала горничная. Потом махнула рукой, вошла в номер и включила мазган.

“Мазган” на иврите — кондиционер.

Дело было на Пелопоннесском полуострове. Остановились в отдаленном отеле возле моря. Приехали в соседний городок с древней крепостью на перешейке. Поужинали. Официант, немолодой импозантный мужчина, с благодарным поклоном принял от меня пять евро чаевых.

Я был богатый иностранец, он — прислуга…

Жена поехала в отель, а я перешел в соседний бар, чтобы посмотреть на большом экране долгожданный полуфинал Лиги чемпионов.

Спустя два с половиной часа, в прекрасном настроении, я вышел на пустой пятачок центральной площади. Такси не было. Я вернулся в бар и попросил вызвать машину. Бармен куда-то позвонил. Потом позвонил еще и даже с кем-то поговорил. А потом покачал головой: никто не приедет.

Как не приедет?

А так. Маленький город, одна фирма, несколько машин. Все уже спят.

До отеля было шесть километров. Я тыркнулся еще в пару баров — с тем же результатом. Я вышел на дорогу и минут пять постоял с протянутой рукой; никто, разумеется, и не подумал притормозить.

Вернулся к закрывавшемуся бару; вышел на набережную, повертел бедовой головой. Такси не было, и взяться ему было неоткуда.

Шесть километров, подумал я, в конце концов, час с небольшим пешего хода. Дивная теплая ночь… Приключение так приключение! И я пошел. И вернулся, потому что через пять минут уже не шел, а переставлял ноги, растопырив руки, — за городом цивилизацию как отрезало ножом, царила кромешная тьма. На ощупь этого серпантина было не одолеть.

Я вернулся в городок и пошел сдаваться в полицию. Полицейский изобразил на лице сочувствие, но на отдыхающих таксистов его власть не распространялась.

Я снова вышел на пятачок перед баром. Представил, как жена просыпается среди ночи и обнаруживает, что меня нет; как звонит мне и слушает сообщение на греческом языке о временной недоступности абонента. (Батарейка на моем мобильном сдохла, когда “Челси” добивал “Ливерпуль”.)

Я стоял в ступоре на краю Пелопоннесского полуострова. По лысине сквозил теплый ночной ветерок. В рок-баре на углу веселился молодняк.

Из пустого ресторана по соседству вышел импозантный господин. Я не сразу узнал в нем официанта, который обслуживал нас несколько часов назад, — а узнав, опрометью бросился вслед: это был мой последний шанс!

Официант уже садился в свой “мерседес”. Несколько секунд он слушал мои нервные англоподобные вскрики, а потом молча указал на место рядом с водительским. Через несколько секунд мы ехали в сторону моего отеля.

Но, когда у отеля я вынул двадцать евро и протянул их своему спасителю, он посмотрел на меня надменным взглядом. И этот взгляд вернул в мои покореженные мозги правильное представление о статусе.

Да! Несколько часов назад этот человек с поклоном и благодарностью принимал из моих рук пять евро чаевых: он был официант, а я — богатый иностранец. Теперь на бедолагу-туриста свысока смотрел владелец “мерседеса”, из милости подобравший его на дороге.

И этот турист явно не понимал правил приличия...

— Спасибо, — с поклоном сказал я на прощанье греку в “мерседесе”, отчасти имея в виду и этот социальный урок.

Уезжая, эмигранты прихватывали с Родины самое ценное. Но, желательно, легкое, чтобы можно было довезти до Рима и толкнуть на пересадке.

Знающие люди утверждали, что кроме икры, водки и оптики в тех краях хорошо котируется краснозвездная атрибутика — армейские шапки, вымпелы и прочая советская ерунда…

N. подошел к вопросу кардинально и вывез из житомирских краев на продажу пару килограммов октябрятских значков. И — не попал в спрос: к середине 80-х Ленин маленький с кудрявой головой гроша ломаного в Италии не стоил…

По всему выходило, что два килограмма мелкого лома ждет помойка в Римини. Но нет таких крепостей, которые бы не брали большевики! N. пошел навстречу спросу и начал выдавать юного Ильича за футболиста Заварова в детстве.

Заваров только что приехал играть за “Ювентус” и был очень популярен.

Итальянцы расхватали октябрятские значки как миленькие!

Мой приятель путешествовал по Испании.

Однажды, не до конца проснувшись, он спустился на завтрак в отеле — и в расслабленном мозговом состоянии начал совать булку в тостер.

Булка не лезла, но мозг не просыпался, и мой приятель все пихал ее, несчастную, неразрезанную, в тостер, пока стоявший неподалеку испанский мальчик не сказал ему грустно, но твердо:

— Но пасаран!

Тут приятель и проснулся.

Артист Машков ехал со съемок домой — по самой что ни на есть России. И практически посреди Родины сломался у Машкова его “мерседес”. Причем кардинально так сломался — чуть ли не выхлопную отломало на очередной колдоебине.

А ближайший сервис (не “мерседеса”, но хоть какой-то) — в городе. А ближайший город — хрен знает где… И Вова Машков пошел в народ.

Народ в ближайшей деревне почесал в голове и указал направление, по которому обитал механизатор Серега. До Сереги машковский “мерседес” везли на тросе трактором.

По счастью, умелец был на месте и трезв. Он оглядел фронт работ и велел Машкову прийти наутро.

Наутро “мерседес” был на ходу — и, полагаю, менеджмент немецкого автопрома дорого бы дал, чтобы увидеть этот технологический процесс… Обрадованный Машков задал ключевой вопрос:

— Сколько?

— Сколько-сколько… — крякнув, повторил довольный монополист Серега и внимательно рассмотрел звезду, оценивая кредитоспособность.

И звезда понял, что сейчас отдаст монополисту половину гонорара за съемки в “Капитанской дочке”.

Серега выдержал паузу и, шалея от собственной наглости, произнес:

— Сто рублей!

— Витёк!

Это я привел съемочную группу телеканала “Дождь” во двор родной “Табакерки”, а там — сбор труппы! И Олег Павлович — на крыльце, собственной персоной.

— Витёк! Они должны наградить тебя орденом Почета!

О да. Удушение в объятиях — способ известный.

На этот счет Табаков и рассказал мне поучительную историю из личного опыта...

Вскоре после августа 1968 года он получил посылку из Праги. В посылке без лишних объяснений лежали подарки — его, Олега Табакова, подарки Вацлаву Гавелу, Милану Кундере и другим друзьям-чехам… Чехи, задавленные танками Варшавского договора, молча возвращали свидетельства былой дружбы.

Уязвленный Табаков намек понял — и, собравшись с духом, выступил по чешскому вопросу на каком-то мероприятии в ЦК ВЛКСМ. Мол, что за гадость ваши танки!

Устроили они этот либеральный демарш вместе с Олегом Ефремовым.

Устроили — и сели в уголку ждать, чего будет.

Советская власть взяла паузу. Кровавая бабушка Софья Власьевна могла сказать надвое довольно категорическим образом, и Табаков был готов к переменам в судьбе — он хотел этого и боялся, боялся и хотел…

Профессия и репутация лежали на разных чашах весов.

Но советская власть умела быть тонкой — и члена ЦК ВЛКСМ Табакова наградили орденом Почета.

На тебе — и оправдывайся перед Гавелом снова!

Хорошая технология, иезуитская, проверенная…

— Они должны дать тебе орден Почета, Витёк!

О да. И, по новым временам, долю в “Газпроме”.

Молодой Котэ Махарадзе, работая в Театре имени Руставели, уже вовсю промышлял конферансом.

Любимым его спектаклем был самый короткий. А именно: ровно в половине восьмого Котэ Махарадзе получал в свою фашистскую спину партизанскую пулю, с криком падал за кулисы, переодевался из фашистского в человеческое — и сваливал из театра на хлебную халтуру.

Надо ли говорить о чувствах, которые он вызывал в грузинских “партизанах”, продолжавших, за советские копейки, играть в войну еще два часа?!

Короче, однажды эти партизаны сговорились — и Махарадзе получил свою пулю не в спину у кулисы, а в грудь, посреди декорации! Ну, делать нечего — упал.

А сцена длинная. А концерт через двадцать минут.

И вот партизаны видят — фашист не убит, а только ранен. Стонет, гад, и ползет к кулисе! Похолодев, партизаны произвели несколько контрольных выстрелов в голову.

Не помогло.

Живучего фашиста изрешетили из автоматов, но он продолжал ползти к кулисе — воля к жизни в эсэсовце обнаружилась совершенно незаурядная!

И тогда старый партизан (легенда утверждает, что это был великий Серго Закариадзе) настиг ползущего почти у самой кулисы и преградил ему путь. Молодой фашист Махарадзе ткнулся головой в сапоги корифея и замер, предчувствуя недоброе.

Закариадзе присел у тела, взял фашиста за волосы, приподнял голову, заглянул в лицо со значением сказал:

— Умер.

И Махарадзе пролежал как миленький до конца сцены.

— Вот, — скорбно молвил бородатый детина рядом со мной. (Дело было в ЦДЛ, у книжного развала.) — Рубцов! Гноили его, не печатали… А умер — оказалось, гений!

Он помолчал и добавил:

— Вот и я так же.

Игорю Иртеньеву позвонила старинная знакомая, преподаватель столичного вуза: не выступишь ли в институте? Студенты так хотят, так хотят... О гонораре в данном случае было смешно и спрашивать, и благородный Иртеньев, русский поэт о седьмом десятке, поперся пешим ходом сквозь осеннее московское месиво читать стихи бедным, но благодарным студентам…

Был, разумеется, успех, после которого русский поэт о седьмом десятке вышел обратно в осеннее месиво и побрел домой. И увидел двух своих слушательниц, садящихся в отменную иномарку!

— Вас подвезти? — спросила та, что садилась за руль.

— Если можно, — обрадовался застенчивый Иртеньев. — Тут недалеко, до “Белорусской”…

— Стольничек, да? — уточнила любительница поэзии.

Лучший комплимент в своей жизни Зиновий Гердт, по его собственному признанию, услышал от билетерши кукольного театра:

— Когда играете вы, зрители сидят как живые…

А лучший комплимент в исполнении самого Гердта звучал так:

— Мне понравилось! А те, у кого еще хуже со вкусом, — вообще в восторге!

Как-то после вечера Давида Самойлова в Москве маленькой, но грандиозной по составу компанией поехали к Окуджаве, в тот самый, упомянутый в печальном “арбатском” стихе, Безбожный переулок.

Самойлов был расстроен. Ему казалось, что вечер прошел неудачно: и актер N. читал его стихи плохо, и аудитория неуловимо изменилась с прошлых времен…

— Раньше, когда я читал стихи, — вспоминал поэт, — стоял гул!

Гердт, уже сидевший над стопочкой, печально развел руками:

— Гул затих…

Виктор Шкловский, позируя художнику Жутовскому, рассказывал тому подробности из жизни Лили Брик, и мемуары эти были самого непарадного свойства. И интриганка, и стерва, да и блядь в придачу.

Через пару часов Жутовский закончил работу:

— Поеду, Виктор Борисович.

— А вы сейчас куда? — поинтересовался Шкловский.

— К себе, на Кутузовский.

— О! Подвезете меня?

— Конечно, Виктор Борисович. А куда подвезти?

— К Лильке поеду, чай пить.

Однажды Жутовский решил обзавестись, для солидности, костюмом и по рекомендации друзей пошел к портному Соломону Ефимовичу, обшивавшему Литфонд.

— Что будем шить? — поинтересовался пожилой Соломон.

— Тройку, — твердо ответил Боба.

Соломон одобрил солидность выбора:

— По возрасту, по возрасту… Матерьяльчик?

— Свой. — Боба предъявил ткань.

Соломон оценил:

— Финский. Хорошо-о... Приклад?

— Ваш.

— Пра-авильно…

Соломон внимательно оглядел клиента и не спросил, а констатировал:

— И мы не спешим.

— Нет!

Портной снял размеры, они договорились о примерке...

— Простите, один вопрос, — сказал на прощанье Соломон. — Вот на вас пиджачок… Это чья работка?

Жутовский назвал имя.

— Я не спрашиваю, как его зовут, — печально уронил портной. — Я спрашиваю: кто он по профессии?

* Строка принадлежит поэту Вадиму Жуку.