Словарь пчеловода

Выйти нельзя; всё завьюжено;
Снегом укрыта завалинка;
Икс после постного ужина
Спирт вынимает из валенка; 
Игрек уxодит сконфуженно;
Пара шажочков — и спаленка;
“Xата у нас — как жемчужина!
Что нам xрущовка и сталинка, 
Что нам xоромы с диванами,
Что нам палаты с бассейнами,
Если мы трезвыми-пьяными 
С бабами пляшем кисейными,
Чистыми, вдоволь румяными,
Розовощёко-весенними…”

Овеян мир божественною стужей,
Охвачен белокудрою победой,
Январь ступает праздничный и дюжий…
О гений мой, о нём сейчас поведай.
Итак, январь с потрескавшейся кожей,
Встречаемый восторженной природой,
Одет с иголочки, на ухаря похожий,
Морозноокий и белобородый,
Идёт по улице, где с утреннею кражей
Спешит укрыться вор за снежной грудой,
Январь ступает радостный и ражий,
Ядрёноликий и прекрасногрудый.
Навстречу белка мчит воструньей рыжей,
Гремит оркестр с германскою бравадой,
Вот некий генерал с пупочной грыжей,
И пучеглазый он, и толстозадый…
Лети, о януарий, пух лебяжий,
Ни звезд, ни солнцев, ничего не видяй.
Склонились мойры над февральской пряжей,
Лежит в сенях несбывшийся Овидий…

Когда сирень влетает девкой в дом,
Я достаю мурманские консервы
И жертвенным заржавленным ножом
Освобождаю рыбные резервы.
Передо мною — порционный сом.
Как мудрый сын языческой Минервы,
Он шевелит глубоководным ртом:
“Все мужики козлы, все бабы — стервы”.
(Сентенция, как видим, не нова).
“Попался я в промышленные сети
В хабаровскую полночь. Голова
Никако нынче может разумети,
Зачем переменилась синева,
Зачем умаслен я на этом свете”.

И снова осень настаёт, и в палом воздухе поёт
            Многоголоснейшая стая…
Что означает птичий лёт? Возможно, это разберёт
            Лишь благородный муж Китая.
Я ж не китаец, хоть и муж, и не помещик с сотней душ,
            Чтобы иметь досуг в достатке,
Но всё-таки — лет сорок уж, хотя и населяю глушь,
            Держу дела свои в порядке.
Я не английский gentleman, я проще Богом сотворен,
            Но кое-что в уме имею:
Листал я книгу перемен и разбирал глагол времен
            И потому судить умею.
Кому-нибудь я покажусь гусём напыщенным, хоть гусь
            И не напыщенная птица.
Так вот, я вряд ли ошибусь, когда предположу, что Русь
            Всё тем же гоголем стремится.
А птиц загадочен полёт, и птица здесь меня поймёт
            И радостно поддержит пеньем:
Россию тот умом возьмёт, кто распознает птичий род
            И кто родится с опереньем…

Когда-то здесь был дом. Остались облака;
И кот, проливший чьё-то молоко;
Вот след галоши, след от каблука…
А вот и мой башмак. Но сердце далеко...
Всё далеко теперь. И сам я вдалеке,
Наперекор знакомому из детства бурлаку,
Всё волоку себя, как ценный груз, к реке,
Тащу, бросаю, снова волоку…

Здравствуйте, старая женщина.
Как же мне быть? Как раскланяться?
Пьяная вдрызг деревенщина,
Женщина, жуткая пьяница,
Странствуя, пьянствует длительно
Для облегчения бремени.
Как же порой разрушительно
Великолепие времени…

На свет явившись, мысль становится лозою,
Цветочным усиком, связующим ростком,
Меж ближнею грозой и дальнею грозою
Озоновой тропой, сиятельным мостком.
Мыслитель в той цепи есть воплощённый атом,
Гудящий проводок, вздыхающий пульсар,
Пчела, прельщённая фатальным ароматом,
Стремящая полёт в гностический нектар.
Рабочий матерьял и поставщик работы,
Расколотости чужд на “быть или не быть”,
Он сам не свой, когда звучат его частоты,
Он здесь для отклика, чувствительная нить…

Ты спрашивал меня о пчёлах…
Мой друг, как можно не ответить
На твой призыв, когда в твоих глаголах
Растерянность готов я заприметить.
И потому с удвоенною силой
Я принимаюсь за предмет постылый.
Итак, пиши: калеки и воровки,
Кормилицы, приёмщицы, трутовки,
Разведчицы, чистильщицы, уборщицы,
Сторожевые пчёлы, пчёлы-сборщицы.
Пожалуй, всё. Касательно ж твоей
Пчелы, молчит Словарь мой пчеловода,
Но такова, увы, сей книжицы природа:
Молчать о том, о чём угодно ей.

Зачем меня кусает муравей?
Ведь я ему не причинил вреда —
Я муравья не трону никогда,
Средь муравьиных числюсь я друзей,
И друга не найти у них верней.
Зачем же муравей меня грызёт?
Возможно, он рехнулся от труда,
Возможно, с ним случилася беда,
Возможно, он несчастный идиот,
Увидевший меня наоборот?
Я озадачен злобой муравья,
Я удивлён: меня кусает друг!
А я кормил его из ложечки, из рук!

И, озадаченный устройством бытия,
Родное тельце сокрушаю я.

Физиономии людские искони
Во мне будили страх, распространяя смуту:
И отвратительны казались мне они,
И притягательны в прекрасную минуту.
Многообразие печалит гордеца,
Приводит эгоизм в оскаленную ревность:
Он мёртвая душа, но, встретив мертвеца,
Он ищет в нём души — ах, русская душевность.
Но приглядишься к ним и удивишься вдруг:
Увидишь, что сосед с невероятной миной,
С сосулькой на носу и в старой паре брюк —
Красивый человек, красоткою любимый.
Увидишь женщину в советском парике,
В бухгалтерском пальто, пропитанном духами —
Отпрянешь, но потом, сойдясь накоротке,
Ты будешь побеждён небесными чертами.
И вот, придя домой, я зеркало беру,
И в химии лучей, в богатстве отражений
Я вижу нищего на ядерном ветру,
Грядущего ко мне в экстазе поражений.
Среди уродливых, немыслимых людей
Я узнаю себя, уродца из уродов —
Он на меня глядит, мой тёмный лицедей,
И выдыхает пар, вдыхая тьму отходов…
Я выбегаю вон — и вижу, как сосед
Мне улыбается таинственной улыбкой,
И машет мне рукой, благословляя вслед,
И рассыпается с Красавицею зыбкой…

Костры, гитары и, конечно, барды,
Подрыв устоев, страстные аккорды,
Усы повсюду, даже бакенбарды,
И диссидентские задумчивые морды…
Так было. Что ж имеем нынче?
Ах, многие из них уже далече:
Алхимика читают, Код да Винчи,
И кофе пьют “эспрессо” и “кон лече”.
Воспеть певцов свободы невозможно,
Но и оставить их нельзя небрежно.
Поэт другой эпохи, осторожно!
Их ложе далеко не белоснежно…

Все так красивы здесь, так сладострастен шарм;
Чудесное дитя даёт собаке корм;
Кораблик на стене выдерживает шторм;
Из-под стекла глядит усатый командарм;
И девушки снуют разнообразных форм.
В шезлонге теннисист читает про Люцерн;
Плясунья… но пора сойти и мне с котурн:
Концессиям я чужд, и вреден мне концерн,
Как божоле тому, кто помнит госотерн…
Иосиф, пощади, останови ноктюрн!..

“Хорошо бы выбраться на юг”, — думает угрюмый северянин
И уже колёсный слышит стук, сладко отворяющий досуг
            Где-нибудь у моря и развалин.
“Хорошо бы съездить на Восток, — думает свободный европеец, —
Например, в Багдад или Бангкок, отдохну, открою новый сток.
            То-то же обрадуется Зеец…”
“Хорошо бы вовсе не бывать”, вот о чём я думаю порою,
Заключённый в мёрзлую кровать, азиатской площади под стать,
            Европейской мучась головою.

Отечества сыны воздвигнутся рукой,
Тончайшею рукой единственного сына,
Надеждой батюшки с легчайшею клюкой,
Ядрёным посохом с возможностями дрына…
Воспитанники снов, текущие рекой,
Шлихтубели земли, рыкающие львино,
Известен ваш наряд и словник щегольской,
Мятежный маскарад, дурманящие вина…
Издалека звенит неприхотливый бор.
С акцентом шепчутся старинные подруги.
Таинственнейший кот исследует забор.
Иного не дано. Так посвятим досуги
На вызволение и прочий русский вздор,
Успокоение и прочие услуги.

Тянется в скважину песенка — песенка обыкновенная.
Славься, застенная гнесинка; пой, мерзляковка почтенная!
Тянется дельная лесенка — лесенка овеществленная.
Славься, наследие Лессинга; пой, Сведенборга вселенная!
Славься, чужая субстанция; пойте, родные создания;

Лейся, наружный неон!..

Спи, разорённая Франция; спи, разобщённая Дания;

Здравствуй, грядущий Сион!

Сегодня жаркий день, и я ошеломлён,
Я выжжен из ума от края и до краю.
Чужими мыслями набитый почтальон,
Я писем не пишу, но только доставляю.
Что доставляю я? Бессонницу иль сон,
Плоды раздумий дня иль вечности — не знаю.
В незнание своё издетства погружён,
Распространитель я, и я распространяю…
С пространством я родня, и крепкими ногами
Я странствую везде, посредничая в драме,
Не мной поставленной, вполне себе земной:
Я устрояю связь и сообщаю время.
А между тем несу и собственное бремя:
Смотри всё вышеперечисленное мной.

На небе высоком и мглистом плывет ледяная луна
И холодно светит туристам, холодным сияньем полна.
Туристы, умны и невзрачны, приехали выучить юг
И смотрят вокруг многозначно и многозначительно вкруг.
Салфеткой очки протирают и пялятся в самую тьму —
И что они там разбирают, я, честно сказать, не пойму.
Я знаю — они здесь проездом, а впрочем, и я здесь на миг,
Холодный к мерцающим звездам, горячий лишь к звездам из книг…

Газетной полосою поглощён,
Сидит мужчина средних лет на лавке,
Сидит в бейсболке, а не в камилавке —
Пусть не священник, но и не спортсмен.
За содержанием и ходом перемен,
Роящихся в сиюминутной давке,
Следит мужчина средних лет на лавке,
Розовощёк, подтянут и растлен.
И сопричастностью своею опьянен,
Он торжествует, как диктатор в ставке,
Он конструирует механику измен
И наслаждается возможностью отставки.
Читающий газету восхищен.
Он замечателен. Он жизнелюб в удавке.

             К тебе, Гораций, мною невидимый,
Пишу впервые, выю куриную
Свою склонив. Ленив и празден
Ныне читатель, писатель беден,
             Поэт безвреден, критик безмолвствует.
Дела плохие. Римские опыты
Кому теперь читать, Гораций?
Нациям скучно. Ты псих, Гораций.
             Узнал цитату? Где подлежащее?
В конце поставил? Римлянин чокнутый…
Конец цитаты. Взрыв оваций.
Варвары ныне в цене, Гораций.