Сторож и ветеринар

Когда в Москве пойдёт снежок —
Волокна будто вата —
Я снова напишу стишок,
Я незамысловата.

Пойдёт снежок, взойдёт душок
Над огненной духовкой...
И кто-то сдвинет рычажок
В моей груди неловкой.

Я замурую муравья
В янтарное колечко.
Прошу тебя, любовь моя,
Прими моё сердечко!

Я к сургучу прижмусь кольцом
В своей каморке жаркой.
Ты был и будешь гордецом,
А я — твоей служанкой.

Когда закончится снежок,
И нас покинет ёлка —
Я подарю тебе стишок
В конвертике из шёлка.

И ты получишь мой конверт,
И на груди припрячешь.
И тихо поглядишь наверх —
Но так и не заплачешь.

Между небом и землёй,
Между летом и зимой.
Между зрением и слухом —
Там натянут голос мой.

Между башней и стеной.
Между миром и войной.
Между сахаром и солью —
Там рассыпан голос мой.

Между мужем и женой.
Между болью и виной.
Между маленьких и взрослых —
Там берётся голос мой.

Там, прозрачны и тихи,
Чутко спят мои стихи.
Их никто будить не должен —
Они слепы и глухи.

Как младенцы-короли,
Как котята всей Земли.
Если б мы их разбудили —
Мы б уже уснуть могли.

Играет дурочка на дудочке.
Она совсем не дурачок!
И в темноте у ней, у дурочки,
Чудесно светится зрачок.

У ней не строгая, не гладкая
Серебряная голова.
Затем и жизнь её несладкая,
Чтоб были сладкими слова.

Без лишних слов вздохнула дудочка.
Был невелик её мотив.
Без лишних снов уснула дурочка,
Себя руками обхватив.

Виолончельки, контрабасики —
Она не слышит никого.
И никакой не знает классики,
Кроме колодца своего.

Играет дурочка на дудочке,
И, будто дочка и сынок,
С ней на пороге тесной будочки
Сидят котёнок и щенок.

Всё выше, всё прямее улица —
Та, где светло без фонарей.
Она оденется, обуется —
И уведёт с собой зверей.

Не улетучился, а тщился
Наш дом, где сокол и голубки.
Но отчего-то утончился
Вроде фарфоровой скорлупки.

Какая хрупкость всех деталей!
Неярко видео дневное.
У наших детских аномалий —
Происхожденье внеземное.

Что там, на Соколе, случилось?
Ведь это дом моих кормилиц.
И отчего не получилось
Напиться прямо из чернильниц?

Чернильницы соседней почты —
Свеча, подсвечник и посредник.
Чернила не забыты. Вот что
Там пролилось на мой передник.

Не улетучился. А мог ли?
Всё разлилось по книжной полке.
И вот нахохлились, намокли
Два воробья, две перепёлки.

Две старых бархатистых мышки
У тёплой телефонной трубки.
...Там жили девочки и книжки.
Там были сокол и голубки.

Куда человеку деваться?
Одеваться там, раздеваться.
Облачаться, разоблачаться,
И здороваться, и прощаться...

Куда человеку деваться?
А вдруг начнут издеваться?
А вдруг не дадут одеться?
И куда тогда ему деться?

Вдруг крикнут: “Тут не садиться!
Это место вам не годится.
А вот тут, пожалуй, садитесь,
Вы на большее не годитесь”.

И на колени поставят.
И ствол к голове приставят.
Скажут: “Молчать, бояться!”
А сами давай смеяться...

А куда же ему деваться?
Нельзя ему зазеваться.

Расслабиться, расточиться —
Ведь тут-то всё и случится.

Возьмутся, как обещали.
Всё видели, не прощали.
Запнёшься, оторопеешь
И ничего не успеешь.

И куда, ещё скажут, девался?
Может, всё-таки, издевался?
Меж нами не помещался.
Исчез — и не попрощался.

А куда человеку деваться?
Одеваться там, раздеваться.
Облачаться, разоблачаться,
И здороваться, и прощаться.

Стремянка времени ещё стояла ровненько.
А сверху книжки, я напомню, кто забыл.
В подъезде нашем жил тогда поэт Ерёменко.
Настаиваю, братцы: он там был.

А что потом с породой мушкетёрскою?
Куда себя направят короли,
Не ладившие с книгою конторскою
Ни в том ни в этом уголке Земли?..

Чуть погодя все оказались в Лондоне.
Прошли, наверно, морем, по песку?
Ну и поплыли там себе на лодочке,
Всё меньше доверяя языку...

Там были люди разные-преразные:
Вот Парщиков, Айги, вот Таня Бек.
Не мы, а наши копии прекрасные —
Свободный и невинный человек.

Нам полагалось, что ли, по поклоннику,
Чтобы бродить средь смога и дождя.
Но в одиночку шёл себе по Лондону
Ерёменко, дорогу находя.

...Молчу, бросаю песнь позавчерашнюю.
Бог выдал нас. Свинья нас с хрустом ест.
А помню я стремянку ту нестрашную
И тот, где жил Ерёменко, подъезд.

Дорогой мой друг, бесценный Наум Моисеич. Давным-давно,
При любой погоде, в виде бури, грозы, дождя из котлет,

Я слежу за вами, я будто смотрю кино,
Где вы снова и снова заняты столько лет.

И опять получилось! Кому бы ни возражал,
Вот опять приехал, снимается, грузен, но не согбен.
Из него, полагаю, точно получился бы Жан Вальжан.
У него-то, мне кажется, собственно, подучился и Жан Габен.

Очень вами горжусь: сократовской простотой, гомеровской слепотой,
Вашим детским мужеством — этой подлинной красотой.
Не оттого, я думаю, Бостон не сросся с Москвой,
Не оттого что нравы, порядок вещей другой.

А оттого что Коржавину, с круглой его головой,
Надо как минимум два континента иметь под ногой.

В завершенье скажу, распишусь и на этот раз:
В этом мире, полном плохих и хороших книг, —
Совершенно не книжной, а нежной любовию любит вас,
Может, даже и не последняя из известных вам Вероник.

На Яблочкова, угол Милашенкова,
Тверской бульвар забудем, сестры-братья —
Есть ателье по производству женского,
Но и мужского, истинного, платья.

Да что за платья, если печь плавильная
Того гляди в шеренги нас построит?
...Невидимая ткань, неуловимая
И мальчиков, и девочек укроет.

На Милашенкова, на Яблочкова, вторю я,
Восьмой этаж, на краешке Европы —
Я помню, там была обсерватория.
Учили — как настроить телескопы.

Мы и глядели в стёклышки дурацкие,
Специалисты все не по продаже.
Вон из Москвы! Заплаканные чацкие
Попёрлись все куда-то, а куда же?

Туда и привела судьба обманная,
По воле волн, по прихоти привычек —
Где фабрика, по-прежнему стеклянная,
По выпуску венецианских птичек.

Кто синих птиц в Москве сегодня видывал?
Скажу, энциклопедии облазив.
Кто видывал? Да те же, кто и выдумал, —
Коко Шанель. Рошаль. И Тимирязев.

Неярко светит уха нежная мочка.
Покуда девочка ещё не уснула.
У моей внучки — разлюбимая дочка.
Признаться, это небольшая акула.

Дитя исполнено заботы и ласки,
А я поддакиваю пафосно, бодро:
Ты загляни в её блестящие глазки!
Ты посмотри, какая добрая морда...

Акула плюшевая, в общем, нестрашно.
Хоть бутафорская, но гадостно что-то.
А вот ребёнок полюбил её страстно,
И что я сделаю против анекдота?

Так говорят, мешая юмор и краски.
Я озираюсь и не выгляжу бодро.
Ты загляни в её блестящие глазки!
Ты посмотри, какая добрая морда...

Давно, любовь, я не дружу с твоей кодлой.
Ты полоумная, дикарь и агрессор.
Чего ты тычешься тупой своей мордой?
В твоих делах дитя-трёхлетка — профессор.

Мне говорил один
Премудрый старый цадик:
Найдётся господин,
Порушит ваш детсадик.
Готовьтесь, детвора,
К уроку, страху, горю:
Нас гонят со двора —
Так, значит, едем к морю!

Мне говорил один
Сухой чудак, учёный:
Найдётся господин,
Не слишком утончённый.
Не знаю, как зовут.
Не щурится, не плачет.
Он весь ваш Голливуд
В коробочку упрячет.

Мне говорил один
Артист малоизвестный:
Найдётся господин
В костюмной тройке тесной,
Широкий воротник,
Следы перстней-кастетов.
Ах да, он — выпускник
Тех университетов,

Где юноша готов
Скакать себе галопом
Поверх чужих голов —
С притопом и прихлопом.
На нём людская кровь,
А обувь нелюдская.
И светленькая бровь —
Округлая такая.

Что красное, что чёрное? Стендаль.
Но я б надела лучшее из платьиц,
И увела б тебя в такую даль,
Где всё бы стало прежним, нашим, братец.

Что красное, что чёрное? Игра.
Но вот слова теперь скользят, как глыбы.
Они как чёрно-красная икра
Из брюха старой кистепёрой рыбы.

Что красное, что чёрное — поверь,
Не стала б сочинять и красоваться,
Когда бы с шумом не закрылась дверь —
Та, что должна открытой оставаться.

Всегда была открыта, столько лет,
Сколь были мы, хотя встречались редко.
Нас миновали опера, балет,
И сериал, и просто оперетка.

Всегда была открыта, говорю.
Всегда была, настаиваю, дверца.
В июне, в ноябре и к январю —
Такая дверца в середине сердца.

Не слишком верю в яркие слова,
А вот пишу, как было, без помарок.
Чуть хромонога, капельку крива.
Солидный возраст — сам собой подарок…

Мне кажется, суровый лабиринт
Ещё нас ждёт. И там уж — без косметик.
Прими хоть этот красно-чёрный бинт.
Прижми к себе. Всё ж — от меня приветик.

Не красивых свободных стихов,
А чуток благородных духов —
Мне всего-то и нужно по роли.
Чуть духов — и не боле!

На груди моей птица лежит
И не дышит уже, не дрожит.
Но ночует, ночует —
И врачует, врачует.

Раздавило и разорвало
Эту птицу тяжёлое зло,
Что катком по груди прокатило.
Только мне пофартило.

Меня птица в обиду не даст,
Хоть сама и расплющилась в пласт.
Как на сердце наклеенный пластырь —
Птица-пастырь.

Не отчаянных пьяных стихов,
А припрятанных пряных духов
Мне бы капли хватило —
Чтобы птица простила.

Передайте Крису Картеру:
Вся перебрана крупа.
А под лампою, над картою —
Жизнь не так уж и скупа.

Стерпятся любые низости,
Холодно иль горячо...
Если истина поблизости —
Можно выдержать ещё.

Передайте композитору
Марку Сноу — на ушко:
Всё не так-то унизительно,
Если уж недалеко.

Но скажите Крису Картеру:
Мы, Леблан и Буссенар,
Двое над небесной картою —
Сторож и ветеринар.