Дарья Маркова

Россия в мемуарах. — М.: Новое литературное обозрение:
Епархиалки: воспоминания воспитанниц женских епархиальных училищ. Составление, предисловие, подготовка текста и комментарии: О.Д. Попова; Н.А. Варенцов. Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое. Вступительная статья, составление, подготовка текста и комментарии: В.А. Любартович и Е.М. Юхименко. Издание 2-е; А.В. Храбровицкий. Очерк моей жизни. Дневник. Встречи. Вступительная статья, составление, подготовка текста и комментарии: А.П. Шикман; В.А. Шомпулев. Записки старого помещика. Составление, вступительная статья, подготовка текста: А.В. Кумаков; комментарии: А.В. Кумаков и И.Н. Плешаков.

Дописывая век

“Их выход в свет есть всякий раз несколько загадочное событие”, “они входят в культуру как бы с черного хода”, — если спросить, о чем писал П.В. Палиевский, то, несмотря на выдающее суть словосочетание “входят в культуру”, зачин окажется более подходящим для “Что? Где? Когда?”. Поэтому держать интригу не буду, сразу поясню (или напомню), что сказано это о “человеческих документах”, прежде всего о “непреднамеренно всплывших на поверхность “письменах”, не имевших художественной цели”. О целях и претензиях авторов часто, впрочем, судить трудно, а о художественной ценности человеческого документа (литература? не литература? факт литпроцесса? факт общественной жизни?) спорят почти при каждой такой публикации. Однако попытки ввести “пришелицу” в дом через парадное, а не черным ходом слишком часто приводят к комическому эффекту и не дают ей быть самой собой, т.е. в первую очередь — свидетельством, “выражением момента” без сенсационности.

Серии НЛО “Россия в мемуарах” удается избежать этой ловушки, она изначально нацелена на воссоздание картины прошлого без сенсации; “случайными” тут скорее оказываются мемуары известных людей. Общий принцип — издание воспоминаний, дневников, записок, очерков рядовых людей, а если и известных — то они предстают в таком ракурсе, который для неспециалистов как минимум непривычен. Например, Афанасий Фет в роли преуспевающего помещика (“Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство”, 2001).

Почему так, по какому принципу были выбраны эти, нет, не рядовые — неизвестные воспоминания, допытывался в передаче на “Эхе Москвы” у представителей НЛО Алексей Венедиктов и слышал в ответ слова о новом типе серии1 . Тогда как ответ на его вопрос читаем в эпиграфе к третьей части повествования “московского промышленника” Н.А. Варенцова: “Кажется, будто жизнь людей обыкновенных однообразна — это только кажется; ничего нет на свете оригинальнее и разнообразнее биографий неизвестных людей” (А.И. Герцен. “Кто виноват?”). Собственно, ту же мысль найдем на страницах “Героя нашего времени”, а в книге Варенцова приведенные слова Герцена — не единственный эпиграф, который мог бы послужить эпиграфом и ко всей серии. Другой был взят из записок М.С. Щепкина (1859): “Многое, виденное мною в жизни, я запомнил, но время, этот великий учитель, указал мне необходимость передать людям многое, чему я был свидетелем: оно будет дорисовывать тот век и образ мыслей людей тогдашнего времени”. Так что идея “серии нового типа” ненова и давно осознана, другой вопрос, что у широкого круга читателей как раньше, так и теперь сохраняется тяга к сенсационности, к громким “открытиям”.

Серия создавалась в середине 1990-х годов, с одной стороны, вопреки этой тяге, с другой — чтобы удовлетворить жадный интерес к прошлому. От самой продолжительности и стабильности ее существования веет неспешной академичностью, серия больше ассоциируется с археологическими раскопками, чем с открытием Атлантиды или Америки; с дотошной, нередко скучной работой специалиста, а не с блестящим везением дилетанта. Это и понятно, слова Палиевского о “черном ходе”, с которых я начала, и подразумевают, что в культуру подобные тексты попадают именно из рук специалистов.

Так, например, отдельных изысканий потребовало создание сборника “Епархиалки” (и слово-то само, в отличие от “институток”, не слишком известно. Замечу вскользь: “Институтки” — одна из самых популярных книг серии). Воспоминаний и дневников воспитанниц епархиальных училищ с самого начала было меньше, чем записок воспитанниц институтов благородных девиц, и сохранились они хуже. Потому что епархиалки не отличались стремлением заявить о себе и своей роли в обществе, они мало рефлексировали по этому поводу, да еще, как замечает составитель сборника О.Д. Попова, “в советское время собирать и хранить воспоминания бывших воспитанников учебных заведений духовного ведомства... никто не спешил”.

Воспоминания и дневники многих епархиалок близки к “наивному письму”. На общем фоне отдельные записки, где не только перечисляется, чем кормили, чему учили и какое платье носили, записки без чрезмерной сентиментальности, “красивостей” и штампов выглядят редкими исключениями.

Надо сказать, “наивному письму” в 1990-е годы специалисты как раз уделяли особое внимание (в массовом сознании этот интерес коррелирует с желанием “рядового человека” оставить след в истории). Тогда впервые попытались создать “Народный архив”, куда принимали почти все — воспоминания, письма, справки, обращения в СМИ... Тогда вышли книги “Голоса крестьян: сельская Россия ХХ века в крестьянских мемуарах”, “Я так хочу назвать кино: “Наивное письмо”: опыт лингво-социологического чтения”; в Омске под руководством Бориса Осипова выпускали серию “Народные мемуары”. Этот запрос никуда не делся — ни в специализированной среде, ни в широких кругах. В 2000-х годах фольклорный отдел музея Кижи собирает материалы ото всех желающих олончан, в Ижевске Сергей Жилин открывает на своем сайте — незаполненную пока — страничку под тем же названием “Народные мемуары”; проходят конференции, “круглые столы”, где обсуждают роль документа в литературе... В этом смысле серия по-прежнему отвечает на существующий запрос и прирастает не только новыми книгами, но и переизданиями (среди последних — записки Варенцова).

Параллельно в серии издаются книги, авторы которых изначально рассчитывали на публикацию в неопределенном будущем, а не просто писали заметки для себя или для потомков, но раньше изданы они быть не могли. Причем вовсе не обязательно “раньше” значит в “советское время” — по словам А. Рейтблата, книги Алексея Галахова, Михаила Дмитриева впервые не смогли выйти еще в дореволюционной России.

Среди тех, что не могли выйти раньше, — очерки журналиста и литературоведа А.В. Храбровицкого. Две последние названные фамилии, кстати, хорошо иллюстрируют хронологический охват серии: конец XVIII (1796-й — год рождения Дмитриева) — конец ХХ века (1989-й — год смерти Храбровицкого).

А.В. Храбровицкий — яркий и яростный публицист, по его самохарактеристике, “ушедший в литературоведение, ввиду невозможности современной публицистики”. Он предельно четко и рационально осознает, что, для чего и как, композиционно и стилистически, он пишет. “Надо просвещать народ через историю” — его слова, которые тоже характеризуют всю серию в целом: “Мне нравится мысль, которую высказал один пензенский общественный деятель прошлого века — Павел Тимофеевич Морозов; он сказал: “Будем работать сами и будем приводить в известность полезные дела других”. Сам я не мог делать того, что считал нужным, и я посвятил себя приведению в известность полезных дел других — в частности, Короленко”. И не только Короленко, во “Встречах” Храбровицкий пишет о фигурах, “представлявших общественный интерес”, от Сталина и Фадеева до Евгения Мара и Роя Медведева.

Если записки Храбровицкого — это самоосмысление, оценка роли и “приведение в известность полезных дел других”, то предприниматель конца XIX века Н.А. Варенцов, который пишет воспоминания уже в 1930-е годы в Советской России, пытается сохранить свою “атлантиду”, купеческий мир своего времени, и, возможно, поправить искаженные представления о нем. Он уже знает, что тот мир — ушел. Для него в неменьшей степени, чем для Храбровицкого (при совершенно ином стиле и образе мыслей), решающим оказывается вопрос об этике и нравственных устоях как основе жизни.

С другой стороны, Варенцов следует традиции писать мемуары, установившейся в конце XIX века. В качестве образца для его труда публикаторы и комментаторы В.А. Любартович и Е.М. Юхименко называют мемуары Найденова, видного представителя купеческого сословия, который в своих воспоминаниях тоже вышел за рамки автобиографии.

Наконец, “Записки старого помещика”, подготовленные и изданные впервые в столь полном виде потомком В.А. Шомпулева А.В. Кумаковым, — это в первую очередь “исторические воспоминания по Саратовской губернии”, образованные и семейными преданиями, и его личным опытом военного, а после — помещика и общественного деятеля второй половины XIX века. Записки Шомпулева — попытка написать беллетризованные мемуары, “мой роман”, как он его обозначил. Они довольно фрагментарны, местами представляют собой серии анекдотов и невольно заставляют вспоминать слова составителя книги о том, что затеян весь “роман” уже стариком, безвыездно запертым в своем имении. Впрочем, на самом деле участнику чеченской кампании, активному общественному деятелю, свидетелю реформ и одному из ответственных за их внедрение в жизнь губернии и в самом деле есть о чем рассказать и современникам, и потомкам.

Практически во всех рецензиях, написанных на книги серии за эти годы, отмечают высокий общий уровень подготовки текстов и справочного аппарата. Есть, правда, и один общий упрек: комментарии оказываются то недостаточны, то избыточны. То без внимания остаются авторские ошибки и темные для современного читателя понятия, то расшифровываются и переводятся выражения вроде “тет-а-тет”. Насколько я могу оценить, этот огрех сохраняется: “тет-а-тет” — пример как раз из комментариев к книге Варенцова; в “Епархиалках” трудно понять, кем все-таки записаны одни из лучших в книге воспоминаний: автором названа Л.А. Худзинская-Гоельская, повествование — от первого лица, а в комментариях читаем: “Записала Лидия Александровна Худзинская-Белявская. Людмила Александровна Худзинская — воспитанница Рязанского епархиального училища. Воспоминания были записаны (ок. 1912 года) ее сестрой Лидией...”.

В пространных предисловиях излишне пересказывается содержание самих книг, причем возможны странные расхождения с текстом, как, например, в “Очерке” Храбровицкого. В предисловии рассказана история о спрятанных им в отделе рукописей Ленинской библиотеки письмах Сионского, поступок характеризуется как сомнительный с этической точки зрения — без каких бы то ни было отсылок к тому, как эту историю освещает сам автор в тексте “Очерка”.

Мелочи, но странные в текстах издательства, где подчеркивается особая роль комментария, более того, не просто подчеркивается — теоретически осмысляется, реализуя теорию на практике.

Собственно, НЛО в данном случае поступает примерно как русские теоретики-классицизма: Тредиаковский, Сумароков, Ломоносов не только разрабатывали теорию, но и непременно иллюстрировали ее своими произведениями, заполняя пустующие ниши. НЛО выступает в роли теоретика на страницах журнала и в роли практика — в издательстве.

Вот и в 2004 году в 66-м номере журнала опубликован ряд докладов об изменении статуса комментария в современной культуре, вызванном, с одной стороны, “изменением структуры читательского и исследовательского сознания” в связи с развитием компьютерных технологий, а с другой — “пришедшимся в России на последнее десятилетие расцветом мемуаристики и других жанров автобиографического non-fiction”2.

Утверждается, что современный человек, привычный к компьютеру и Интернету, не мыслит чтения текста без их помощи, а сам текст вызывает все больше вопросов. Сказывается привычка “гуглить” (замечу в скобках: нередко без раздумий и попыток что-то вспомнить или сообразить самостоятельно). При этом “мемуары сами по себе являются ценным источником для исторического комментария, с другой — успех множества проектов и книжных серий такого рода свидетельствует о том, что историзирующее сознание становится самостоятельным культурным феноменом”. Комментатор выступает в роли переводчика текста на язык предполагаемой аудитории (образ М.Л. Гаспарова). Потому комментарии к серии “Россия в мемуарах” и вызывают вопросы: аудитория “двоится” — кто это? Квалифицированный читатель или массовый? Для одного комментарии слишком подробны, “засорены” неизвестными — не ему неизвестными, а неизвестными вовсе — именами, названиями; для другого они местами избыточны. На эту проблему указывал в кратких рецензиях на книги серии Александр Носов, не раз писавший об изданиях “России в мемуарах” в рубрике “Книжная полка” “Нового мира” в 2000 и в 2001 годах (№ 9 и №№ 3, 12 соответственно). Эта серия со смертью Носова лишилась въедливого и знающего комментатора, критика заинтересованного, серьезного и придирчивого.

Тем не менее самим своими многолетним существованием (скоро двадцатилетие отмечать) серия свидетельствует об успехе не только мемуарной литературы без “жареных” фактов, не освященной фигурой знаменитого автора, но и о потребности общества в подобного рода академических изданиях.