Андрей Пермяков

Лев Хургес. Москва – Испания – Колыма Из жизни радиста и зэка

Эх, дороги

При чтении художественной литературы часто возникает вопрос, для чего автор это написал. (К слову сказать, такую книгу, скорее всего, дочитывать не стоит — жаль будет потерянного времени.) Иное дело — автобиографии, мемуары, воспоминания, где вопросов о причинах появления текста быть не может, а мотивы вправе быть самыми различными. Хоть даже и желание придать своей жизни чуть больше значительности, а то и оправдаться перед потомками за извилины жизненного пути. В любом случае, ценность автобиографических записей самых разных людей несомненна — составление объективной картины эпохи с опорой на человеческий документ возможно лишь при анализе различных, иногда противоположных, точек зрения на события времени. Стало быть, чем большее число людей выскажется, тем выше шанс получить достоверный портрет прошлого столетия, которое еще многие помнят в лицо, не позволяя придворным художникам идеализировать его черты.

Лев Лазаревич Хургес начал работать над своими воспоминаниями в середине семидесятых годов, когда происходила не то чтоб полноценная реабилитация Сталина, но скорее принятие фигур умолчания относительно всех аспектов его деятельности, кроме, может быть, военного периода. Впрочем, дело не только в генералиссимусе, хотя своего отношения к этой персоне Хургес не скрывает, практически всегда, за исключением цитат, называя того Джугашвили. Нет, колебания партийной линии случались, Комитет по печати время от времени давал слабину, однако представить опубликованным в СССР, к примеру, эпизод с поиском в борделях Малаги командира советской эскадрильи летчиков невозможно. Как невозможно вообразить было тогда и честный рассказ о том, что БАМ далеко не сразу оказался “комсомольской стройкой”, а возводился многие годы руками заключенных. Да, собственно, и шпильки вроде “в те времена не стеснялись носить орденов, орденских колодок еще не было” вполне явно отсылают к последним годам деятельности брежневского Политбюро. Позже, при Горбачеве, печатать воспоминания не стали бы, например, из-за количеств алкоголя, в них упомянутых. Попойки, и вправду сказать, кажутся раблезианскими…

Нет, иллюзий у автора не было. Он и сам отмечал: “... я дам прочесть это только близким людям, и они не станут сомневаться в изложенном или смеяться над ним. Напечатать это при моей жизни никто не напечатает, а после моей смерти мне уже будет наплевать на то, кто еще будет это читать и что он по этому поводу скажет”…

Относятся эти слова к эпизоду, для автора далеко не постыдному, а воистину жуткому. В Испанию Лев Хургес со товарищи плыли на теплоходе, груженном взрывчаткой. В тротиловом эквиваленте — четверть грядущей Хиросимы. Однако там был шанс выжить: вдруг не встретят фашисты конвой, вдруг торпеда пройдет мимо. А тут, когда враги вступают в Малагу, путь к отступлению вот-вот будет перерезан, и командир отдает заведомо невыполнимый для приличного человека тех времен приказ отходить, бросив его на верную гибель, шансов почти не оставалось…

Впрочем, характер автора сформировался задолго до Испании. Все-таки генерация родившихся в первую четверть ХХ века была совершенно особенной. Кажется, эти люди, собственно, и сделавшие мир таким, каким мы его знаем, проводили двадцать четыре часа в сутки с паяльником и отверткой в одной руке, книгой в другой, ухитряясь при этом заниматься спортом и развивая множество талантов, неинтересных куда более сытым потомкам.

Например, увлекся Лев Хургес радиолюбительством. Дело не только новое, но и затратное: “пара радионаушников стоила в магазине Шаурова (да и в государственной “Радиопередаче”) примерно как корова”. Мальчику на тот момент четырнадцать лет. Идет зарабатывать деньги, рисуя прохожих на Арбате и подыгрывая тапером. Где научился рисовать? Откуда музыкальное образование? Жили-то семь человек в одной комнате. Ни музыкальной, ни художественной школы не посещал, конечно. А рецензируемая книга свидетельствует еще и о таланте литературном. И был он такой не один. Не погибни на войне и в ГУЛАГе то советское поколение, так, может, и мы бы жили совсем иначе.

Дело, впрочем, не только в прямом физическом уничтожении. Автор предисловия, племянник Хургеса, пишет о своем дяде: “Его изобретательская деятельность в 1960-е и 1970-е годы — лишь слабый отголосок того изобретательского потенциала, который он нес в себе”. В общем, да: патриотизм патриотизмом, но и любимую родину прощать можно лишь до известного предела. Особенно когда ты долго к ней со всей душою, а она...

Версий тогдашнего “взрыва талантов” много. Чаще всего упоминают смешение кровей, крах социальных барьеров, достигший апогея после Первой мировой войны. Может быть, но случай Льва Хургеса иной. Обычные еврейские предки, промышлявшие средним гешефтом, сдачей комнат в поднаем и домашними обедами. Отец, правда, служил комиссаром у Фрунзе. Впрочем, быстро демобилизовался, выйдя заодно из партии. Не принял НЭПа. Это не помогло ему в конце 1926 года, когда Москва, по сути, находилась во власти троцкистов. Оппозиция эта действительно существовала и в какой-то момент даже имела у масс успех. Стало бы лучше в случае ее победы? Кто знает. Лазарь Хургес, по крайней мере, смог уйти живым, хоть и сильно побитым.

И на судьбу сына не влиял. Точнее — не использовал своих знакомств в личных целях. Мальчик отвечал взаимной холодностью. На тот момент Лева был верным ленинцем. Опять же: почему так? Родина совсем не была ласковой к своим талантливым детям. “Знания на спецкурсах мы получили весьма основательные: прилично изучили элементарную электротехнику, принимали на слух и передавали на ключе по азбуке Морзе до 100 знаков в минуту.

В общем, мы смело могли пополнить собой многочисленные ряды безработных подростков на бирже труда в Рахмановском переулке (так называемый “Рахмановский траст”), что и сделали немедленно по окончании школы”. В этом отрывке, кстати, вполне хорошо отражен ироничный и честный стиль всей книги.

Огромной удачей для пятнадцатилетнего подростка, обладавшего действительно неслабыми знаниями электротехники, была работа по установке на крышах деревянных мачт для радиоантенн. Повезло: встретил легендарного уже тогда Эрнста Кренкеля. А могло ведь все закончиться совсем иначе: ни мер по охране труда, ни страховки... Как в тех условиях большевики могли убедить трудящийся люд, что именно они — его защитники и освободители? Загадка давняя и плохо разрешимая.

Потом ситуация стала меняться. Опять дадим слово автору: “В связи с началом первой пятилетки, безработица быстро пошла на убыль, рабочих мест становилось все больше, зато продукты и товары в магазинах начали исчезать”. Логика абсурдная, но для советского человека, кажется, внятная. Хотя лозунг про “единую общность — советский народ” станет обыденным лишь через много десятилетий. Картины же довоенной жизни из воспоминаний Хургеса соответствуют даже не классовому, но кастовому обществу. Вот, поработав на радиостанции ЦДКА, автор, еще не имеющий и законченного высшего образования, налаживает связь на легендарном самолете “Максим Горький” и авиационных судах, доставлявших гранки свежих газет из Москвы в Ленинград. Нормальный мир, не лишенный чуть старомодного благородства, где начальник гауптвахты дозволяет проштрафившимся офицерам играть в футбол и угощает их вином. Может быть, жилищные условия несколько отличались от мировых стандартов, но в целом — приемлемо.

А рядом совсем иные формы существования. Самолет Хургеса совершил вынужденную посадку в сельской местности. Спасенных летчиков, дорогих гостей, председатель колхоза торжественно угощает… гороховой кашей. Ни сам он, ни его семья давно уже не ели даже этого, перебиваясь вареной капустой и хлебом, наполовину состоящим из соломы. Молоко для экипажа две недели подряд возят “из центра”. Заметим: дело обстоит в благополучном регионе между Москвой и Ленинградом. Что же тогда происходило в голодающих областях?

Тут опять поражает мощь пропагандистской машины. Когда пароход “Мар-Кариб”, везущий боеприпасы в Испанию, встречает рыбацкую лодку с итальянцем-стариком и мальчиком, автор совершенно искренне пишет: “Что может быть более грозным обвинением такому образу жизни, чем дряхлый старик и семилетний мальчуган в утлой лодке посередине Средиземного моря в конце ноября?” Будто бы не работал он сам, будучи почти ребенком, в “самой свободной стране мира” на обледенелых крышах, рискуя погибнуть; будто бы не видел голодающих деревень СССР... Повторю: фальши ни в одном фрагменте книги нет. Так думали, так верили.

Полугодовому пребыванию Хургеса в Испании посвящена почти четверть воспоминаний — двести страниц. В общем, справедливо. Тот опыт оказался крайне важным и для куда более знаменитых литераторов. Чтение интересное, хотя и большей частью укладывающееся в общую канву воспоминаний тех, кто воевал на стороне республиканцев: героизм, предательство, примеры фантастического безрассудства и абсурдной жестокости. Конечно же, “испанские страсти”. Чувство свободы и личного выбора — несколько парадоксальное в случае советских добровольцев: им все-таки приказывала партия. С другой стороны, тут как раз противоречия между чувством и долгом не было.

Здесь, в Испании, началась личная трагедия автора. Виновником ее стал непосредственный командир Хургеса, Василий Иванович Киселев, человек феноменальной, порой идиотической храбрости. Чего стоит хотя бы оскорбление, нанесенное им соратникам-анархистам. И сам погибнуть мог, и дело погубить.

Изумляет фотография на вкладке. Два ветерана Испании улыбаются в кадр. Один по навету другого отсидел десять лет. Конечно, навет — это сильно сказано. Сперва был всего-навсего рапорт. Да, сдали Малагу превосходящим силам противника, да, в один из дней не работала рация. Все честно. Но когда пружина 58-й статьи набирает ход, Киселев не делает ни малейших попыток ее остановить. Тут дело даже не в чувстве воинского братства, а в элементарном инстинкте самосохранения. Окажись Хургес чуть более мстительным человеком, сообщи он на первом же допросе: “Радиостанция была выведена из строя по непосредственному приказу полковника Креминга, он же Киселев”, и переломанных судеб оказалось бы больше.

А так — стоят рядом два еще не старых мужчины с государственными наградами, улыбаются. Что это? Умение прощать? Снисходительность к обстоятельствам времени?

Собственно рассказы о тюремной и лагерной жизни занимают несколько больше половины книги и тоже в большей степени добавляют отдельные штрихи к уже сформированной картине, нежели претендуют на сенсацию. Адом были золотые прииски Колымы, за год сделавшие Льва Хургеса инвалидом. Остальные части ГУЛАГа скорее являли собой бюрократические учреждения разной степени кафкианства. Где-то после заключенных пересчитывали бумажки в сортире, дабы избежать незаконной переписки между камерами, где-то режим был почеловечнее. Скажем, на центральной электростанции БАМЛАГа: “Жили в комнате пять человек. Меня поместили шестым. Комната довольно просторная, в ней свободно помещалось шесть железных коек с тумбочками и еще небольшой шкаф и столик. Пол деревянный, большая печка-голландка, стены и потолок — беленые, на койках постельное белье, матрацы, подушки. В общем, не хуже, чем в районных гостиницах средней руки”. Но в принципе, читая, понимаешь, отчего, согласно официальной бухгалтерии, все годы своего существования гигантский репрессивный агрегат приносил стране лишь убыток. Настолько параноидальное учреждение может только вредить.

За исключением действительно ужасающих эпизодов, доминирующим чувством за десять лет заключения была скука. Нет, читая, ловишь себя на странном интересе к особенностям тюремного быта, тем более что описан этот быт весьма тщательно. Особенно технические приспособления разной степени убожества. Здесь инженер время от времени одолевает литератора. Впрочем, интерес к неодушевленным предметам вполне сбалансирован вниманием к людям. Прежде всего, понятное дело, к сокамерникам. По мере возможности упомянуты их анкетные данные. Зачем это нужно? Конечно же, ради спасения из лагерной пыли. Так поисковые отряды спустя десятилетия после войны разыскивают павших.

Столь же подробно воспроизведены рассказы товарищей по несчастью. Обуздывая собственную фантазию, автор, кажется, взамен позволяет многое тогдашним собеседникам. Часть их баек вызывает откровенное недоверие. С другой стороны, опять же, впечатляет честность мемуариста: люди эти исчезли навсегда, надо дать им высказаться хоть из небытия.

И еще — рассказ о секте “крестиков”. У этих людей не было даже фамилий. Друг к другу обращались “брат Сергей”, “брат Василий”. С посторонними, в том числе с администрацией, не общались, на вопросы не отвечали. Прозелитической деятельности, кажется, не вели. В миру они, наверное, были очень неприятными фанатиками, но в лагере оказались подлинными героями сопротивления.

Уже после войны, спохватившись, государство в лице реорганизованного Министерства госбезопасности начало разыскивать уцелевших спецов. Уцелевших, заметим, вопреки этому самому государству, к которому они были так лояльны. Абсурд, однако, не иссякал. Льва Хургеса, уже отбывшего свой срок, но в силу военного времени (хоть война и кончилась годом ранее) оставленного за проволокой “до особого распоряжения”, комиссия под председательством генерала Кравченко — человека, кстати, внушающего определенное уважение, — отправляет организовывать труд в детской колонии города Рыбинска. Честно говоря, странноватое решение — привлекать к такой работе бывшего зэка. Блатные традиции он там будет, что ли, передавать? Однако даже указание сверху тюремно-бюрократическая система не в состоянии выполнить аккуратно. Отбыв еще полгода в пересыльной тюрьме, Лев Хургес действительно попадает в Рыбинск, но на совершенно иное предприятие — на металлургический завод.

Почти вольный режим, искренний интерес к работе. Вот откуда он остался после того, что государство сделало с автором? А ведь еще и блатарей трудиться заставлял. Те оказались неожиданно хороши на опасных участках, требовавших не систематических усилий, но “рывка”…

Книга, увы, обрывается на крайне интересном моменте, когда Лев Хургес, покинув лагерь под Рыбинском и получив запрет на проживание в крупных городах, выбирает место для обитания. Из дальнейшей его биографии известно, что несколько десятилетий он прожил в Грозном — столице того самого региона, откуда в середине войны было вывезено местное население. Обустройство города, возвращение чеченцев, отношения между нациями во взрывоопасной республике, очевидно, казались автору менее интересными. Это не в упрек ему: ко времени написания книги история выглядела так.

В завершение хотелось бы подметить один нюанс, связанный с самым финалом повествования. В наши дни автобус — не первой молодости “Икарус” — преодолевает сорок километров битого асфальта между Угличем и Рыбинском часа за два. Это, конечно, очень много, и дорога там вправду плоха. Однако такой вариант куда проще и адекватнее того, каким был вынужден воспользоваться Лев Хургес, перебираясь из лагеря на постоянное, как ему тогда казалось, место жительства. Путь его был весьма изощрен: вокруг вновь созданного Рыбинского водохранилища. Триста верст с двумя железнодорожными пересадками. Более суток в дороге. Иного пути тогда не было.

Сравнение жизненного пути российского человека с дорогами в нашей прекрасной стране, конечно, чуть натянутое, но, кажется, жизнь за прошедшие десятилетия стала легче и ближе к понятию нормы в его общепринятом смысле настолько же, насколько стала лучше дорога.

Хотя не до идеала даже, но до приемлемого качества нашим дорогам, в том числе и жизненным, еще весьма, кажется, далеко.