Наталья Иванова

«Я» под псевдонимом и без

На самом деле еще Достоевский сказал: жить — это значит делать художественное произведение из себя. А сочинять? Писатель тоже “самосочиняется”.

Собирая свое я, концентрируясь на себе.

Только через круги своего “я” возвращаясь к другому и другим.

Эго-проза — попытка собрать себя на фоне расколотого мира, расщепленной реальности.

Луч фонарика, наведенный на себя, а не только на воображаемое или действительное. На самом деле ближе всего к эго-прозе кушетка психоаналитика. Писатель одновременно и строгий доктор, задающий вопросы, и пациент, своими ответами и ассоциациями раскрывающий себя в себе.

Он/она выходит на первый план, отказываясь от маски, в том числе и персонажной. Прибегает к известному способу прямого контакта с читателем — повествованию от первого лица. Автобиографическому повествованию — но отнюдь не к “исповедальной прозе”, модной в 60-е. И не к вольной прозе начала 80-х — вспомним “Опрокинутый дом” Юрия Трифонова. Автор и персонаж едины, — это я, подтверждает писатель; я не только литературное (прием), а человеческое, удостоверяющее мою личность.

Автор удостоверяет свою жизнь, подвергая ее деконструкции. По своему хотению. Ведь что такое проза? Prosus значит “вольный”, проза — “свободная, движущаяся свободно”. “А зачем выдумывать? Зачем героини и герои? — насмешливо спрашивал еще Бунин. — Зачем роман, повесть, с завязкой и развязкой? …вечная мука — <…> не говорить как раз о том, что есть истинно твое и единственно настоящее, требующее наиболее законно выражения, то есть следа, воплощения и сохранения хотя бы в слове!” Новые возможности прозы нащупывались через эту свободу в разных авторских подходах и Буниным, и Юрием Олешей, и Валентином Катаевым позднего периода, и уж конечно волшебником, насмешником и обманщиком Владимиром Набоковым в “Speak, memory!” и прочих вариациях этого текста, — а вчера и сегодня Еленой Шварц (последняя публикация поразительного “Дневника” еще девочки, начиная с одиннадцатилетнего возраста, подготовленного к печати, перепечатанного лично Еленой Шварц при жизни, осуществлена в № 115 “НЛО”), Леоном Богдановым (“Заметки о чаепитии и землетрясениях”), Ольгой Седаковой, неожиданным романом (именно романом от первого лица) Алексея Макушинского “Город в долине”, — вереницу можно продолжить выразительными именами и названиями. Наконец, даже Людмила Петрушевская, продолжающая волновать читателя (а теперь еще и зрителя, и слушателя) броской персонажностью именно своего образа, выпускает новую книгу, которую так и называет — “От первого лица”. Даже так получается: автор пишет воспоминания об N*, а попутно раскрывает себя сам: последний пример — Олег Чухонцев о Борисе Слуцком (“Знамя”, 2012, № 1).

Тенденция, однако. Вот журнал об этом и задумался, и даже составлен номер, предъявленный вниманию читателя.

В XIX веке писатели, приступая к автобиографии, начинали с описания детства, если не младенчества.

Не только потому, что детство, отделяясь и отдаляясь от человека, приобретает в его сознании ауру утраченного рая. Становится ностальгически недостижимым — и эстетически совершенным (и завершенным).

Еще и потому, что детство уже дистанцировано от его авторского настоящего; в детстве я — не совсем я.

Однако чем ближе к нашему времени, тем меньше это работает.

Чем ближе к нашему времени, тем откровеннее автор в поисках себя ищет в детстве не розово-золотой рай, а то, что его оскорбило или травмировало. Мы ждем уж имен Фрейда или Юнга… Нет, в нашем отечестве эти имена работают не всегда — прочтите “Ангелову куклу” и “Крещенные крестами” Эдуарда Кочергина, “Карьеру Затычкина” Семена Липкина. Фрейд там не ночевал. Хотя… откройте в предыдущем номере самое начало автобиографической фантазии (так, именно так обозначен жанр) Юрия Буйды “Вор, шпион и убийца” — и убедитесь, что Фрейд и в наших палестинах не чужой.

Завершившейся полноценным художественным результатом стала попытка Лидии Гинзбург создать то, что она сама как филолог назвала “промежуточной прозой”. Существует, однако, мнение, что Лидия Гинзбург по сложившимся историческим обстоятельствам просто не смогла — не успела — была не в силах — осуществить свою задачу: создать новый по типу полноценный роман, что “промежуточная” ее проза — вынужденная, проза-заместительница. Да, не очень точное определение — в слове “промежуточная” есть оттенок несовершенства и межеумочности. Сила концентрации, интеллектуальной и психологической авторефлексии, существующей в прозе Лидии Гинзбург, никак не соответствует этому эпитету. Лучше проще — авторская проза. Конечно, “Полторы комнаты” Иосифа Бродского — именно такая проза. Впрочем, Бродский в прозе всегда пишет свою биографию, она проступает через всю его non-fiction, правильное выбрано им название для книги: “Меньше, чем единица”, то есть это я, господи, меньше, чем единица (в результате и “Путешествия в Стамбул”, и “Новогоднего”, и прочих эссе).

Проза поэта. Сегодня именно здесь, в прозе (бывает и так) лирика парадоксально сильнее эпоса. И Бродский — тому пример. Ряд можно продолжить — через Льва Лосева (“Москвы от Лосеффа”) и Сергея Гандлевского (“Бездумное былое”). В той области сияют вершины “Четвертой прозы” и “Охранной грамоты”.

Это не мемуары и не свидетельства о своей жизни на фоне обстоятельств. И это не исповедь — зачем исповедоваться? кому? листу бумаги? читателю? И не проповедь — кому нести светлое и чистое, кого наставлять на путь истинный? Сам грешен. Времена исповеди перед публикой и проповеди (ей же) в художественных формах прошли.

В течение довольно долгого времени худлит (модернистский и особенно постмодернистский, старо- и неореалистический) существовал без опоры на авторское “я”. Ни Владимир Сорокин, ни Виктор Пелевин, ни Борис Акунин не сочетают свое “я” со своею прозой; более того — Б. Акунин прячет реального автора, действует как персонажный автор, под маской. Это ведь даже не псевдоним — это другой автор, совсем другой, чем Григорий Чхартишвили. Что касается Сорокина, то он, появляясь перед камерами ТВ или давая интервью газете, тщательно работает над своим имиджем — чтобы никаких параллелей с тем, кто написал тексты, у многих вызывающие определенный позыв, не возникало. Пелевин же вообще не появляется — нет материализации, кроме самих текстов, старых и периодически возникающих новых произведений. Всех троих невозможно было бы представить на страницах сборника прозы вроде выпущенного “Снобом” (по следам ранее составленного этим новым “толстым” журналом номера) плюс издательство АСТ “Все о моем отце”. Это писатели, тщательно избегающие связи своих книг со своей биографией. Тем более — автобиографии здесь представить более чем странно. Взял Пелевин, да и поведал о своем детстве. Золотом, розовом, больном, травмирующем — все равно. Ждите.

Нет. Дистанцированность реального автора с его “жизнью человека” от литературного здесь определена демаркационной чертой. Граница на замке. Не пересекается никогда.

А вот, как оказалось, у Михаила Шишкина, у Александра Кабакова, у Ольги Славниковой эта граница прозрачна. И автор способен и может легко переходить из одного поля — на другое.

Возмущаясь приписанным прошлым, Ахматова яростно опровергала домыслы и вымыслы, борясь за правдивую информацию о фактах ее биографии и биографии Николая Гумилева.

Множатся “якобы исповедальные” книги от первого лица — и кто только из звезд их не выпустил! Не скажу “написал”, — потому что эти “откровенные автобиографии” пишутся людьми, нанятыми заказчиком. Автобиографии придумываются, украшаются, обрастают невозможными линиями и подробностями. Отсюда — “Караван историй”, “Биография”, “Story” и многие другие журналы и журнальчики. Первый муж ушел, второй пришел; отец бросил, мать скончалась, любовник подарил бриллиантовое колье и автомобиль “Ауди”… Читатель заказывает музыку. Читатель жаждет откровений и признаний, хочет жаркого шепота знаменитости — мол, только тебе на ушко. Это — целая индустрия. Предположу роман, где заказчик меняет жизни, надевая на себя заказанные связи и биографии в зависимости от моды на прошлое. Сегодня можно семье пострадать от тоталитарного режима (лагеря, тюрьмы, аресты, психушки…), а завтра ветер подул в другую сторону, и вот уже в моде счастливое номенклатурное сталинское или лучше брежневское (сеанс биографического омоложения!) детство на Кутузовском, 26.

Но есть и те, кто действительно считает себя народными писателями (они не любят определения “массовые”), — издаются десятками миллионов экземпляров, это правда. Они тоже пишут автобиографии, не дожидаясь историков, и заранее подправляют их. Выдумывая себе других родителей, например. Нет, по именам и статусу все совпадает, — по проявлению совсем других. Реальная история отца Дарьи Донцовой такова: Аркадий Васильев — один из штатных погромщиков в Союзе писателей, исключавший Лидию Корнеевну Чуковскую (см. ее “Процесс исключения”). А описан он Дарьей (не только биографию подправила, но изменила и имя) Донцовой так, что простодушный читатель действительно примет его чуть ли не за сердечного друга Корнея Чуковского.

Автобиография может быть растворена в тексте (см. бунинскую “Жизнь Арсеньева”). Писатель может создать альтернативную биографию (“Доктор Живаго”). Альтерэго автора сегодня — это герой-повествователь в прозе Александра Кабакова, в романе Александра Иличевского “Матисс”, в “Учителе цинизма” Владимира Губайловского, в “Асистолии” Олега Павлова.

Но в этом номере — авторы без псевдонима.

Писатель рассказывает о своей жизни не так просто и задушевно, как это делают те, кто впервые взялся за ее описание. Делает это так же искусно, как пишет персонажную прозу. Автор здесь — “специфически построенный образ человека, проходящего свой жизненный путь” (М.М. Бахтин). Дабы читателю воочию узреть и оценить это непростодушие и специфичность именно литературной автобиографии, отсылаю к книге Руслана Киреева “Пятьдесят лет в раю”.

Здесь же завершается публикация автобиографического повествования Юрия Буйды, начатая в предыдущем № 10. Сквозь личную оптику, направленную сначала в сторону детства, видны силовые линии формовки мира, плотно населенного буйдо-босховскими персонажами (теми, кто заполнит специфическое художественное пространство от “Прусской невесты” до “Синей крови”). И весь этот мир, заселенный версиями человека, держит в себе и на себе сознание автора, запечатлевшее и подчинившее их стилистически единой авторской воле.

Есть в этом — традиционном для “Знамени” специальном ноябрьском номере, выпускаемом к книжной ярмарке “non-fiction” — прямые, не проходившие через особую художественную оптику повествования; например, эссе Бориса Херсонского — о своем происхождении (реальном, биографическом) и окружении; хотя, конечно, проза поэта есть проза поэта, она своеобразна по замыслу, не линейна.

Дважды отраженная реальность, населенная персонажами-писателями, — так жили поэты, прозаики, литературоведы, — это повествование Натальи Громовой “Ключ”. То, что в результате стало архивом, превратилось в бумаги, документы, свидетельства, — было на самом деле полно жизни, крови, кипящих страстей. Наталья Громова пропускала все через себя — и бумаги, и страсти. Это и сформировало ее особый пристальный взгляд в прошлое, благодаря которому опять оживают люди, зажигаются, движутся по странным неожиданным траекториям судьбы.

А что же поэзия? Лирика? Жизнь через поэзию, как назвала свою книгу о Марине Цветаевой Джейн Таубман, можно еще перевести как “Биография сквозь стихи”, — почти весь жизненный путь Цветаевой пронизан ее стихами, более того — формировался ими, жизнь проступала сквозь стили, и, наоборот, одно прорастало сквозь другое.

Жизнь поэта сквозь стихи — сегодня. Открытый голос, я, равное реальному Михаилу Айзенбергу, Льву Рубинштейну, Сергею Гандлевскому? Или все-таки не равное? Об этом см. дискуссию поэтов и критиков. А живые авторские свидетельства операции на себе — в поэтических циклах Инны Лиснянской, Андрея Полякова, Константина Ваншенкина.

В русской культурной традиции — не хуже писателей пишущие художники (впрочем, как и рисующие писатели). “Знамя” даже завело у себя такой проект, с ним можно виртуально познакомиться на нашей странице в известном “Журнальном зале”. Кстати, один из авторов этого номера, театральный художник Сергей Бархин, выступает “от первого лица” и в данном номере, — как и другая художественная знаменитость Борис Заборов, чью выставку журнал надеется организовать в стенах редакции.

И, наконец, я тоже обращаюсь от первого лица — с призывом: читайте не только этот номер, но и последующие, потому что все интересное и заманчивое в этом роде словесности здесь просто не поместилось: книжка журнала, увы, ограничена 240 страницами.

А тенденция — налицо.