Денис Драгунский

Не случилось

Об авторе | Денис Викторович Драгунский родился в Москве в 1950 году, по образованию — филолог-классик. Был преподавателем, драматургом театра и кино, журналистом, политическим аналитиком, главным редактором научного журнала. В 2007 году оставил работу политического консультанта и начал писать короткие рассказы. С 2009 года опубликовал сборники рассказов “Нет такого слова”, “Плохой мальчик”, “Господин с кошкой”, “Ночник”, “Третий роман писателя Абрикосова”, “Пять минут прощания”, а также сборники эссе “Тело № 42” и “Бог, страх и свобода”. Живет в Москве.

Один раз я пригласил девушку на дачу. Мне было лет двадцать. Она была чуть постарше. Я учился на третьем курсе, она на пятом. Из другого города. Жила в общежитии.

Мы доехали на автобусе от метро “Калужская” до остановки “Школа” и минут пятнадцать шли пешком. Была поздняя сухая осень. Под мостиком журчала речка. Мы постояли, покурили, посмотрели, как ветлы зыбко отражаются в быстрой змеящейся воде, потом выкинули окурки — в реку, в реку, ай-ай-ай! — и пошли дальше. Было уже совсем близко.

Я открыл калитку, мы обошли дом вокруг: на дорогу он смотрел верандой, а входное крыльцо было сзади.

Отпер дверь, зажег свет, пропустил ее в прихожую.

— Давай чаю попьем, — сказал я и пошел на кухню.

— Подожди, — сказала она. — Дай оглядеться. Как тепло!

— У нас котел все время топится, — сказал я. — Пошли, я тебе весь дом покажу!

Взял ее за руку и повел в гостиную. За гостиной через стеклянную дверь была веранда. Потом показал ей свою комнату. Потом — ванную и туалет. Потом мы пошли на второй этаж. Там была маленькая комната сестры и другая комната, большая: папин кабинет и одновременно спальня. Стены оклеены обоями. Полы крашеные.

Потом мы спустились вниз.

— Ну, давай чаю попьем, — повторил я.

Взял чайник, налил воды, поставил на плиту. Спички куда-то делись.

Я вышел в прихожую, залез в карман своей куртки. Там был пустой коробок.

— Спички кончились, — сказал я. — У тебя есть?

— А вот скажи, — сказала она. — Здесь у всех такие дачи?

— Да нет, куда там, — я махнул рукой. — Что ты!

Она громко засмеялась.

— Понимаешь, — честно объяснил я. — Мы здесь самые, так сказать, бедные. Вот Андрюша вечером приедет, зайдет за нами, пойдем к нему, увидишь: стены дубом отделаны, камин и все такое. А есть вообще, как музей. Старинная мебель, картины, люстры… А у нас даже телефона нет. Звонить в контору бегаем. Горячей воды тоже нет, только отопление. Но все-таки теплый туалет, уже неплохо…

Она перестала смеяться и посмотрела на меня очень внимательно.

— Что? — спросил я.

— Ничего, — сказала она.

— Спички дай, — снова попросил я. — Чай пить будем.

Она протянула мне спички и взяла куртку с вешалки:

— Я пойду, ладно? — и посмотрела на меня злыми чужими глазами.

А как мы с ней хохотали и даже чуточку обнимались, когда ехали в автобусе…

— Я пошла, — повторила она.

Стало понятно, что уговаривать не надо.

— Проводить? — сказал я.

— Нет.

— Дорогу помнишь?

— Да.

— Спички оставишь?

— Отсыпь десяток, — сказала она.

Я отсыпал восемь штук, я это точно помню; вернул ей коробок:

— Спасибо.

— Не за что.

Она сошла с крыльца, я закрыл дверь, вбежал в свою комнату, чтобы увидеть, как она идет мимо окна, потом прошел в гостиную и на веранду. Она шла к калитке. Я громко открыл стеклянную дверь веранды.

Она не обернулась.

Просунула руку, закрыла за собой щеколду.

Несколько минут я всерьез хотел всё бросить и пойти странником по Руси.

Но только несколько минут.

Лет через десять, в 1980-м примерно году, я разговаривал по телефону с одной девушкой.

Она жаловалась на жизнь.

Я уж не помню, почему именно мне.

Но — по телефону. Мы с ней ни разу не виделись.

Какой-то чисто деловой разговор. О публикациях.

Однако разговорились.

Девушка рассказала, что она из маленького городка, из рабочей семьи. С трудом, с третьего раза поступила в университет, отлично училась, получила красный диплом. Но самое желанное распределение — в какой-то там знаменитый НИИ — получила не она, а какая-то дочка. Добро бы дочка академика, а то — какого-то режиссера.

— Правда, — честно добавила она, — у этой кралечки тоже был красный диплом.

— Ну вот, — вздохнул я, — значит, у вас были равные права.

— Как это равные? — возмутилась она. — У нас государство рабочих и крестьян!

— Увы, нет, — сказал я.

— Как это нет? — она чуть не закричала.

— Очень просто, — сказал я. — Откройте Конституцию. С 1977 года мы с вами живем в общенародном социалистическом государстве.

— Тьфу! — сказала она и бросила трубку.

Однако хочется рассказать, как оно на самом деле было.

Итак.

На дачу мы приехали втроем: мой друг Андрюша, эта девушка и я.

Мы приехали ко мне, потому что у меня в эти дни не было родителей на даче, а у него дача всегда была полна народу.

Я был без своей девушки, потому что у меня послезавтра был экзамен. Я вообще не хотел ехать, мне надо было заниматься. Но Андрей уговорил. “Да мы на такси поедем туда и обратно, позанимаешься на свежем воздухе, даже лучше!”.

Я согласился, поскольку был ему обязан немалым количеством сходных одолжений, но в Москве. Мои родители чаще бывали в городе, а Андрюшины — на даче; это давало нам оперативный простор.

Конечно, сначала я сказал: “Да бери ключи, и езжайте”.

Но он возразил: “Сторож увидит — свет горит. Позвонит в Москву, твоей маме: “Алла Васильевна, у вас в даче кто-то есть!” или того пуще: “Я в окно видел, там в доме какой-то мужик с бабой!”. Она скажет: “Вызывайте милицию!”. Да и сама примчится. Приятно будет? Хорошо еще, — продолжал Андрюша, — если ты в этот момент будешь дома, сможешь маме всё объяснить. А если нет? То-то же!”

Резонно.

Короче, приехали.

Он пошел к себе на дачу, объявиться.

Тут свой смех. В таких случаях он говорил родителям: “Денис тоже приехал на дачу, и боится ночевать один. Я буду у него ночевать, ладно?”. Конечно, его мама и папа всё понимали. Но не подавали виду. И даже передавали мне какие-то гостинцы, печенье и конфеты.

Вот, он пошел к себе.

А мы с этой девушкой остались. Она: “Ну, покажи хоть дом”. Я показал. Дальше — тот же диалог, что в первом рассказе. Только без обещания зайти к Андрюше.

Она мне говорит очень зло и раздраженно: “Ну, вы даете, мальчики. Такой домина — и еще, понимаешь, самый бедный! Куда я попала, елки-палки?!” Долго и громко возмущалась.

Но минут через десять Андрюша вернулся. Сели, чаю попили, потом я отвел их в Ксюшину комнату, а сам сел в гостиной читать Платона по-гречески. Или наоборот, отвел их в свою комнату, а сам пошел в папин кабинет. Не помню точно.

Но помню, что развел их и себя по диагонали в вертикальном сечении.

Чтоб их слышно не было. Чтоб они не мешали мне читать Платона и заглядывать в словарь за каждым незнакомым словом.

И еще. Дело было не осенью, а в январе (сессия). Поэтому никакого мостика с ветлами, которые отражаются в воде. Тем более что ехали на такси.

Понимаю, что все это довольно пресно, не особенно социально и почти совсем не психологично. Жизнь!

А вот теперь — вся правда.

Итак, мы приехали ко мне на дачу.

Я был без своей девушки, потому что у меня послезавтра был экзамен. Я вообще не хотел ехать. Но Андрей уговорил. “Да мы на такси поедем туда и обратно, позанимаешься на свежем воздухе, даже лучше!”.

Хотя сначала я сказал: “Бери ключи, и езжайте”.

Но он забоялся, что вдруг сторож увидит свет, позвонит в Москву, и моя мама велит вызывать милицию и сама примчится.

Резонно.

Короче, приехали.

Он пошел к себе на дачу, объявиться.

В таких случаях он говорил родителям: “Денис тоже приехал на дачу и боится ночевать один. Я буду у него ночевать, ладно?”. Конечно, его родители всё понимали. Но не подавали виду.

Вот, он пошел к себе.

А мы остались. Тот же диалог. Эта девушка — её, кстати, звали Милена — начала довольно злобно бурчать: “Ну, вы даете, мальчики. Такой домина — и еще, понимаешь, самый бедный! Куда я попала, елки-палки?!”.

Мне надоело ее слушать, и я пошел за Андрюшей, потому что он как-то завозился. Там две минуты ходу.

Прихожу к нему на дачу. Тепло, светло, папа-мама, три собаки, камин горит, выпей хоть глоточек чаю, чай вкуснейший.

Насчет гостинцев такая история. Андрюша, придя домой, переоделся: снял городской костюм и надел свитер и штаны без карманов. В карманах-то вся суть. Потому что я был в вельветовом пиджаке и нормальных брюках. И вот, только его мама ушла на кухню, он говорит: “Тссс!” — и цап из вазы жменю конфет — и мне в карман. Цап — и в другой.

Вышли мы в прихожую одеваться, и вдруг у меня две конфеты вываливаются. Две “Красные шапочки”. Хорошо, его мамы рядом не было. Она как раз из кухни выходила, нас проводить.

Идем по аллее.

— Ну, ты молодец, — говорю. — А если бы Нонна Сергеевна заметила? Я бы со стыда сдох на месте!

— Что ты, что ты! Я бы все объяснил! Что у меня карманов нет!

— Ага. А она бы все равно думала, что ты выгораживаешь воришку-приятеля.

— Ну, все, все, — говорит он. — Все обошлось!

— А если бы не обошлось? Ведь я бы больше не смог к вам в гости ходить!

— Все, все, прости, больше не буду.

Ну, хорошо.

Пришли к нам, чаю попили в кухне, потом я отвел Андрюшу с Миленой в свою комнату на первом этаже, а сам сел заниматься на втором, в папином кабинете.

Чтоб их слышно не было. Чтоб они не мешали мне читать Платона и заглядывать в словарь за каждым незнакомым словом.

А потом, часа в три ночи, когда греческие буквы стали плясать у меня в глазах, я умылся и пошел в комнату рядом, в Ксюшину.

Там спала девушка по имени Лада.

Я же сказал, что был без своей девушки.

А Лада была подруга Милены. Да, представьте себе, Милена и Лада, вот такие имена.

Был белый снег за окном, была луна, был фонарь у забора, и занавеска была наполовину отдернута, поэтому я видел, как блестят открытые глаза девушки.

Она лежала на спине, укрытая одеялом до подбородка.

— Не разбудил? — шепотом спросил я.

— Уснешь тут, — она выпростала голую руку из-под одеяла и показала большим пальцем в пол, как римлянка в Колизее. Внизу была комната, где спали Андрюша и Милена. — Только что угомонились.

Она засмеялась, у нее заблестели зубы.

Я сел на кровать рядом с ней, но она не подвинулась. Я взял ее за руку. Она выдернулась. Я попытался погладить ее поверх одеяла. Она взяла мою руку двумя пальцами и отбросила.

Я в темноте нашарил стул, сел в отдалении.

— Иди лучше спать, — сказала она.

— Сейчас, — сказал я. — Скажи мне, Лада, без обид: ты зачем приехала?

— Честно? — спросила она.

— Честно.

— Чтобы тебе не дать, — сказала она. — Потому что ты гад.

— А зачем так… сложно? — удивился я. — Могла просто не поехать.

— Самодовольный гад с жидкой бородкой, — сказала она. — Чтоб ты это понял. Я все равно тебе не дам. Насильно не сможешь. А так — даже если предложение сделаешь, не дам.

— Даже после свадьбы? — спросил я.

— Я за тебя не выйду, — сказала она. — За гада такого.

Я встал со стула.

— Лада, — сказал я. — Одевайся и уходи.

— На мороз выгоняешь? — в темноте видно было, как она ощерилась.

— Я тебя до шоссе провожу и на машину посажу. У меня есть деньги.

Через пять минут она спускалась вниз по лестнице.

Мы вышли. Около нашего забора горел последний поселковый фонарь. Дальше было темно. Мы двинулись по обледенелым колеям. Она поскользнулась и чуть не упала, тихо выругалась. Облака набежали, закрыли луну. Вдруг пошел снег. Она снова поскользнулась — у нее были сапожки на каблуках — и упала в сугроб. Я помог ей подняться. Она посмотрела на меня, я отвернулся. Мы добрели до мостика.

— Давай покурим, — сказала она.

— Кури, — сказал я.

— Дай, пожалуйста, спички.

В коробке спичек было на донышке. Дул ветер. Я исчиркал несколько штук, пока она не прикурила. Снег валил все сильнее.

— Шоссе уже рядом, — сказал я. — Меньше километра.

— Машин совсем не слышно, — сказала она.

— Ничего, — сказал я. — Сядем на остановке, дождемся первого автобуса. Время четыре без четверти. Часа полтора ждать осталось, чепуха.

— А ты меня не бросишь? — вдруг спросила она.

— Я сказал: посажу на машину или на автобус.

— Я замерзла! — она заплакала. — Я спать хочу! Можно, мы назад пойдем?

— Можно, — сказал я.

В прихожей она сняла куртку и сапоги, подышала на красные пальцы и вдруг схватила меня за руку и потащила по лестнице на второй этаж.

Она втащила меня в комнату.

Сняла свитер и фуфайку, расстегнула брюки, села на кровать, сняла их совсем, отпихнула ногой в сторону, потом сняла толстые колготы. Снег сильно шел, но фонарь у забора горел, и все было видно.

— Иди сюда, — сказала она.

— Ложись, — сказал я.

Она легла, забралась под одеяло.

Я сел на кровать и спросил:

— Что с тобой?

Она сказала:

— Я тебя люблю, — и сильно обняла меня и поцеловала. У нее были холодные губы и горячий язык, я с трудом от нее отцепился.

— Не может быть, — сказал я. Да, я ее захотел, но она мне не понравилась. — Зачем же так сложно? — усмехнувшись, повторил я свою давешнюю фразу.

— Какой же ты гад, — зашептала она. — Я в тебя уже год влюблена, когда увидела на дне рождения у Машки, и потом, когда вы с Андреем к Милене приходили на те праздники, как я на тебя смотрела, а ты даже не видел, и вот я приехала, они внизу, всё слышно, я вся извелась, а ты, гад, Платона по-гречески, а потом в три часа пришел, как будто я тебе подстилка…

— Ты права, — сказал я. — Мне стыдно. Прости меня.

— Мне холодно, — прошептала она. — Обними меня. Согрей меня.

Я вдруг почувствовал, что не надо влезать в эту историю. Хотя очень хотелось. Но я вздохнул и сказал:

— Лада, миленькая, время половина шестого. Я устал. Я спать хочу. Спокойной ночи, моя хорошая.

Чмокнул ее в щеку, быстро вышел и улегся в папином кабинете.

Я проснулся довольно скоро. Было уже светло — восемь утра: я посмотрел на часы. Снег перестал идти. Я выглянул в окно. Все белое, ровное, пушистое. Вдруг я услышал, как за стенкой Лада встает, шагает по комнате, открывает форточку, потом закрывает. Двигает стул. Что-то берет со стола. Одевается. Спускается вниз по лестнице. Щелкает дверью сортира.

Я снова лег в кровать и провалился в сон.

И окончательно проснулся оттого, что меня щекотали Андрюша и Милена. Они были уже одеты. Они тыкали мне в нос часы — половина первого.

Мы позавтракали втроем. Конечно, они тоже слышали, как Лада уходила. Наверное, Милена ее проводила. Мне не хотелось об этом говорить.

К трем часам мы собрались уезжать. Оделись. Проверили газ в котельной, краны, телевизор.

Я открыл дверь. Кругом было белым-бело.

— Хорошо-то как! Russian winter! — засмеялся я и вдруг сказал: — Стоп!

Крыльцо и дорожка были покрыты толстым слоем свежевыпавшего снега. И никаких следов. Я обежал весь дом, выглядывая из всех окон. Даже выскочил на ледяную веранду. Следов нигде не было. Но ведь я слышал, как она уходила, а снег уже не шел.

— Как же она ушла? — растерялся я.

— Кто? — засмеялась Милена.

— Ты, главное, побольше Платона читай на ночь! Обязательно в подлиннике! Что, афинская гетера приснилась? — захохотал Андрюша.

Приехали в Москву.

Вечером я решил лечь пораньше перед завтрашним экзаменом.

Уже умылся, пижаму надел. Ровно в одиннадцать зазвонил телефон.

— Это Кобылин, — услышал я поселкового сторожа. — У вас в даче свет горит.

Конечно, сначала я решил: одеваюсь и еду. Последний автобус отходит от “Калужской” в ноль-сорок. Успеваю. А первый автобус идет в Москву в половине шестого. Успеваю тем более…

Но на меня вдруг напало спокойствие. Ну, свет. Ну, горит. Ну, вечером приеду и выключу. Я поблагодарил судьбу, что успел сам схватить трубку, что Кобылин не попал на маму или папу.

В девять часов утра Аза Алибековна разложила перед нами веер бумажек.

Я вытянул: “Федр”, 253 — 254.

Открыл затрепанный томик и погрузился в знаменитое описание души, которая состоит из двух коней и возничего.

— Товарищи, — сказала Аза Алибековна, — я иду к декану, а экзамен продолжит наш новый стажер, аспирантка Ленинградского университета…

— Вы готовы? — голос у меня над головой.

— Готов, готов.

Я начал бойко переводить.

— Стоп, — сказала эта самая аспирантка. — Любой интеллигентный юноша наизусть знает диалог “Федр” в переводе Егунова. Особенно это место.

— Да, — сказал я. — Особенно описание коней. Я читал у Лосева…

И взглянул на нее, думая, что она смутится. Лосев объяснил, что означают эти два коня: один стройный и длинношеий, а другой — коренастый и косматый.

Это была совершенно обыкновенная девица. В свитере и теплых зимних брюках.

— Да, конечно, — сказала она, достала из сумочки спичечный коробок, вынула спичку, ткнула ею в слово . — Что это?

— Разгоряченный, — сказал я.

— Идите. Два, — сказала она.

— То есть, простите, горячащий. Разгорячающий.

— Форма?

— Причастие активного аориста. От глагола .

— Так. А если то же самое слово, но в ионическом или гомеровском диалекте?

Я молчал.

— Это будет всего лишь второе лицо единственного числа активного аориста, — она подняла палец и нежно сказала: — Неаугментированного! Поэтому , а не … Понятно?

У нее были красные пальцы, как будто она была на морозе без перчаток.

Она высыпала из коробка остатки спичек. Их было восемь.

Я сделал пять не самых страшных ошибок. Пять сломанных спичек улетели в корзину под столом. Три вернулись в коробок.

— Три балла, — сказала она. — Не надо возмущаться. Три — это удовлетворительно. Что это значит? Это значит — преподаватель удовлетворен. Тем более удовлетворен должен быть студент! — и она засмеялась.

Когда я добежал до дачи, было уже темно.

Горело одно окно — в Ксюшиной комнате. Тьфу, да конечно! Она оставила свет. А я, когда проверял, всё ли выключено, забыл туда зайти.

Я отпер дверь, скинул куртку и прямо в сапогах протопал наверх.

В Ксюшиной комнате на маленьком столе горела настольная лампа и освещала раскрытый греческо-русский словарь. Как он мог здесь оказаться? Я же оставил его в папином кабинете, где спал и занимался!

Я сел на стул и стал соображать. Вспоминать и озираться.

Внизу раздался щелчок сортирной двери.

Я громко встал со стула.

— Ой, кто здесь? — спросил незнакомый женский голос.

— Нет, это я спрашиваю, кто здесь? — строго и даже басовито сказал я, подойдя к двери, но не выглядывая наружу.

— Сейчас я всё объясню, — сказала она; я ее не видел. — У вашего папы в Ленинграде есть троюродный брат.

— Дядя Миша? — спросил я.

— Ну да! — она сделала шаг по ступеньке, но остановилась. — У него дочь Маша, так? А я Машина подруга. Мне кажется, мы даже виделись, когда вы приезжали, вы заходили к ним в гости, а я там была у Маши. Вы были с приятелем, его Андрей зовут, и еще девушка с ним, какое-то жуткое имя у нее. Вроде Милена.

— Именно, — сказал я. — А вас как зовут?

— Леокадия Львовна. Но лучше на “ты”. Только не Лада, бога ради. Лада и Милена, какой кошмар!

— Скажи, Леокадия, а ты тогда в меня случайно не влюбилась?

— Если ты был хорошенький мальчик, — засмеялась она, — то вполне могла, минут на пять. Но если честно, не помню.

— А если честно, — спросил я, — как будет гомеровский аорист от ?

— Ай! — закричала она, я услышал звук падения. — Черт! Проклятье. Ой… Я, кажется, сломала ногу…

Я перетащил ее в гостиную. Уложил на диван. Конечно, это был не перелом. То ли растяжение, то ли сильный ушиб около лодыжки. Я на крыльце отколол сосульку, завернул в махровое полотенце, приложил к ее ноге.

Рассмотрел ее повнимательнее. Обыкновенная девица. Светлые волосы, остренький носик, насчет фигуры непонятно: большой мешковатый свитер все скрывал.

— Так не поможет, — сказала она. — Сними с меня брюки и колготы.

Когда я стягивал с нее колготки, она вдруг ойкнула и сказала:

— Черт… Ноготь цепляется. Прости. Мы теперь не мальчик и девочка, а санитар и раненая. У тебя ножницы есть? Состриги, пожалуйста.

Сверху я принес мамин несессер. У нее были длинные ногти на больших пальцах, и как я ни старался ножницами и щипчиками, посередине почему-то все равно оставалось острие. Я взял пилочку и стал его стачивать. У нее были хорошие ножки с нежным золотистым пушком на икрах. У нее подрагивали стиснутые коленки. Чем сильнее я точил ее ногти, тем сильнее ее била тонкая дрожь. Вдруг она вздохнула и сказала:

— Все, спасибо. Порядок, теперь не будет цеплять.

Я взял ее за стопу, приподнял.

— Ты что! — закричала она. — Больная нога!

— Прости, — я взял другую ногу и попытался поцеловать ее подъем.

Она засмеялась:

— У нас ничего не получится. Теперь ты мне просто санитар.

Мне тоже вдруг расхотелось. Я примотал лед к ее ноге вторым полотенцем.

— Время полдесятого, — сказал я. — Лежи и спи. Завтра я приеду. Что привезти?

— Спичек, — сказала она. — А то у меня только восемь штук осталось.

— А из еды?

— Дай сумку… — она достала кошелек, вытащила десятку. — Пожалуйста, сходи на рынок и купи свежую курочку. Парную. Ладно?

— Ладно, Леокадия Львовна, — сказал я. — Пока, до завтра. А теперь скажи мне, как ты сумела следы замести?

У нее желтые глаза были, чуть рыжеватые волосы и острый нос. Она сказала:

— Хвостом.

Мне все-таки хотелось договориться о пересдаче. Утром я был на факультете.

По коридору шла наша завкафедрой.

— Здравствуйте, Аза Алибековна! — я поклонился и улыбнулся.

Она нахмурилась и едва кивнула.

Я сделал несколько шагов и налетел на Юру Царева с четвертого курса. Он схватил меня за рукав и вытащил на лестницу.

— Слыхал, что вчера было? Из-за тебя, между прочим!

— Что?! — я ничего не понимал.

— Дай сигарету, — сказал Юра. — Ты получил трояк и убежал, так? А тут Аза входит. Наверное, она все слышала. Вот она и говорит этой стажерке, которая тебя валила: “Насчет гомеровского аориста. Там ударение стоит на другом слоге, нежели в причастии! Зачем вы запутали студента? Или вы сами недостаточно знаете предмет?” — Юра закурил и затянулся.

— А дальше? — спросил я.

— А дальше эта психопатка идет к окну, отодвигает кактус, открывает створку…

— И что?

— И все, — сказал Юра. — Десятый этаж все-таки. Белый снег, кровь, ужас.

— Господи, — я, неизвестно почему, перекрестился.

Юра покосился на меня и продолжал:

— Все кричат, галдят, звонят в “скорую”, бегут вниз. А внизу — ничего. Гладкий газон и чистый снежок. Кругом люди ходят. Их спрашивают: вы видели, женщина из окна бросилась? Нет, отвечают, вы что, с ума сошли? Милиция приехала, опросила. И вот что интересно, старик: все, кто был наверху — видели. Все, кто гулял внизу — нет.

— Ты сам видел? — спросил я.

— Нет, — честно сказал он. — Мне рассказывали.

— Кто? — спросил я.

— Все рассказывали! — обиделся он.

— А где эта, ну, стажерка? Аспирантка из Ленинграда?

— Неизвестно! И все ее документы исчезли из учебной части, милиция проверяла. Ничего, только коробка спичек на столе. Почти пустая. Ты будешь смеяться, старик, никто даже не помнит, как ее зовут. Вот ты, например, помнишь?

Я-то помнил. И я понял, что с этим пора кончать.

Но лучше без психиатра.

— Юра, — сказал я. — Такой вопрос у меня к тебе. Очень важный. Юра, скажи правду, ты в Бога веруешь?

Он помолчал, потом сказал с мрачным вызовом:

— Да.

— Юра, честное комсомольское, я никому не скажу. Ты в церковь ходишь? Хотя бы иногда? У тебя знакомый священник есть?

— Да, — сказал он. — Я, правда, у него уже полгода не был…

— Поедем к нему. Очень нужно. Срочно.

— Прямо вот сейчас?

— Через час. Мне нужно заскочить на рынок.

Январское солнце клонилось к вечеру. Мы с Юрой стояли около небольшой пригородной церкви.

— Нет, нет, нет, молодые люди, — говорил священник. — Ибо сказано: “сей род изгоняется постом и молитвою” и никак иначе.

— Однако в житиях написано… — возразил было я.

— Святые праведные старцы могли изгонять беса, — сказал он, — но я, человек грешный и непризванный... — и вдруг совершенно мирским голосом заорал: — Фу! Кыш! Держи! — и замахал руками.

Я обернулся.

Моя сумка стояла на скамейке у ограды. Вернее, уже лежала под скамейкой.

— Куница, — сказал священник. — Здесь их много. Курицу сперла.

Я не хотел ехать на дачу вечером.

Но все равно поехал.

Было совсем темно, часов семь, когда я подошел к дому. На всякий случай заглянул в окно гостиной — где я ее вчера оставил с ушибленной ногой.

Горел свет. На диване никого не было. Зато на столе была жареная курица, обложенная рисом. Вазочка с винегретом. Нарезанные дольками яблоки. Две тарелки. Два бокала. И бутылка сухого вина “Цинандали”.

Я подошел к освещенному крыльцу. Дверь открылась.

— Привет! — сказала она. — А я на чердаке нашла лыжи и сбегала через плотину в Троицкое, купила кое-что к ужину и сготовила.

Сказала, как жена мужу. У меня заколотилось сердце.

— Но ничего! — она как будто откликнулась на мои мысли. — Я уезжаю. Прямо сегодня. И не вздумай сочинять, что курицу у тебя украли. Будем считать, что ты эти деньги прокатал на такси.

— Вот три рубля осталось, — сказал я. — Остальное отдам.

— Конечно, отдашь, — сказала она. — Давай, не стой на пороге.

Потом мы сидели на разных концах дивана.

— Тебе обязательно сегодня уезжать? — спросил я.

— Да.

— Почему?! — чуть не взвыл я.

Она дожевала курицу, вытерла руки салфеткой, налила себе немного вина, выпила, поставила бокал на стол и сказала:

— История могла продолжаться бесконечно. Длинный любовно-мистический детектив. Ты мог искать экзорциста. Мог ехать в Ленинград к дяде Мише и сестре Маше. Мог выяснять, где я живу, учусь и всё такое. Стараться понять, в чем разница между лисой и куницей. Было бы, чем заняться! Но зачем? Кончается сессия. Начинаются каникулы. Я хочу покататься на лыжах в Карелии. А тебя, наверное, мама с папой отправят в пансионат. Пора разбегаться. Но не в этом дело. Все гораздо серьезнее.

Я — твоя свобода. Ты — моя тюрьма.

Не обижайся! Наоборот получается то же самое: если мне с тобой будет хорошо, тебе будет очень плохо.

А что с нами было на самом деле? Милый мой, всему можно найти миллион совершенно реальных и правдоподобных причин.

И даже моему вылету из окна: я просто шагнула в соседнее. А внизу лежало старое пальто с красным шарфом, к которому как раз подходила дворничиха. Пока все вопили и галдели, я зашла в учебную часть и забрала папку со своими документами. Вышла в коридор, спустилась на лифте. У меня незаметное лицо, и одета я очень обычно.

Что было той ночью? Это я убегала прочь? Или ты сам меня выгонял, а потом возвращал? Все это можно описать, объяснить, растолковать… Но как это скучно, мой милый, как это мелко по сравнению с тем грандиозным, что произошло в нашей с тобой жизни.

Мы никогда не будем вместе. Мы оба это сразу почувствовали. Я не хотела тебя впустить, ты не хотел войти. Мы не станем мужем и женой, не будем любовниками, не переспим из принципа — эх, мол, ну не зря же это все было! — и даже не обнимемся на прощание.

Это бесподобно, мой милый. Ни у кого такого нет. Мы позволили себе самую большую роскошь — быть умными. Роскошь понимать.

И еще бо'льшую роскошь — поступить соответственно пониманию.

Мы вознеслись над своими телами. И даже над своими душами. Это прекрасно. У нас останется нечто более дорогое, чем сладость любви, у которой всегда привкус чего-то прелого. У нас остается чистейший разум — разум, который есть наивысшая, наитончайшая, наипрекраснейшая форма чувственности.

И во имя разума мы сейчас доедим курицу, допьем вино, вымоем посуду, и ты проводишь меня. До калитки.

Мы дошли до забора. Она подняла голову к высоким елям.

— Кстати, — сказала она. — Отдай мне мои спички. Ты их взял на кафедре, да?

— Не отдам, — сказал я, сжимая коробок в кармане. — Беги, опоздаешь.

Она пожала плечами и вышла за калитку.

Через четверть минуты я выглянул. Никого не было на дороге.

Только качались верхушки елок.

От ветра, конечно.