Евгений Ермолин

Е.Ю. Скарлыгина. Русская литература ХХ века: на родине и в эмиграции

Работа свободы

Иногда у меня возникает тягостное подозрение, что летописи русской общественной жизни второй половины ХХ века становятся все менее востребованными. Масштаб фигур и разительные полярности бытия в первой половине века еще продолжают привлекать внимание. Вторая же половина воспринимается как некий промежуток (“Промежуточная литература” — так называлась статья Юрия Мальцева в парижском “Континенте”, и в названии этом сконцентрировалось нечто большее, чем хотел того автор). Промежуток между классическим авангардом/тоталитаризмом — и постмодерным плюрализмом наших дней.

На самом деле это ложный или слишком крайний взгляд. Общественная жизнь не замирала, в том числе в ее едва ли не главной тогдашней форме — литературной. Пусть даже жизнь эта была приторможена и приморожена, как вообще очень многое в эпоху холодной войны и атомной бомбы — дамоклова меча, под впечатлением от которого мы жили тогда, а рядом уныло увядал советский проект, и духовный актив того периода то вооружался на полудохлого, однако еще весьма опасного красного дракона, то бросал тревожный и безответный взгляд в будущее… Это был не пустой промежуток, это был переход. Обретение свободы. Исход и блуждание по пустыне, сопровождавшееся поиском новых смыслов взамен утраченных.

Мы мало говорим об этом опыте и слабо учитываем его. Оттого, возможно, и сегодня многие потерялись в трех осинах. На этом фоне не может не радовать книга историка русской литературы и литературной жизни ХХ века из МГУ, недавнего составителя замечательного изборника русской литературной критики эпохи оттепели Елены Скарлыгиной “Русская литература ХХ века: на родине и в эмиграции”. Ее основная часть посвящена литературно-общественной жизни второй половины столетия, а еще точнее — как раз опыту тогдашней русской свободы, андеграунду и диаспоре как формам свободного самоопределения личности в культуре 1960—1980-х годов.

Исторические оппозиции взвешены в книге на весах разума. Книга хороша спокойной ясностью и четкой внятностью, умением автора говорить просто и по существу, без лукавства и методологических туманов, ее способностью к хорошо обоснованной оценке явлений и акторов. Поэтому системному видению ситуации не препятствует даже форма статейного собрания, сборника. Скажу больше: перед нами несколько запоздалое, но зато очень уравновешенное резюмирующее обобщение той, уже угасшей или неизбежно угасающей жизни. Ценностный подход не мешает объемному обзорному видению, старинные противоречия и конфликты с исторической дистанции предстают отчасти неизбежным, отчасти случайным поводом для свободного размышления, в процессе которого автор не спешит, как правило, встать на чью-то сторону, снова и снова подбирает аргументы и факты. По объему сделанного автора можно считать лучшим знатоком предмета.

Скарлыгина дает суммарные характеристики антисоветским андеграунду и диаспоре, да и легальной литературной общественности, и официозу, конечно, тоже, — учитывая отгремевшие по их поводам споры и отражая разные мнения. Но имеет свое.

Убедительно представлена главная форма мобилизации общественности в этой исторической ситуации: журнал. Причем с подробностями, с отличным знанием материала развернута панорама журнальной жизни, расставлены акценты и вынесены оценки.

Спорить с автором трудно и не хочется. Поэтому кратко остановлюсь на некоторых важнейших проблемных позициях.

Скарлыгина показывает: в 60-х годах сложилось два вектора свободного поиска: подцензурная литература и журналистика — и неподцензурная, андеграундная культура.

Первый вариант — это личное творчество писателей (Трифонов, Окуджава, Эйдельман как яркие представители явления) и журнальная деятельность Твардовского в “Новом мире”. Огромный прорыв в самосознании общества — и огромная проблема, связанная с цензурными ограничениями, с самоцензурой. Исторический тупик, символизируемый разгоном редакции “Нового мира”, — но и обнаружившаяся способность к регенерации в других, более или менее компромиссных формах (вроде журнальной политики “Дружбы народов” в 70-х годах). Этакое многолетнее блуждание по бульварам судьбы в попытке избежать лобового столкновения с тупой и жестокой машиной репрессий.

В спорах о продуктивности подцензурного творчества в 70—80-х годах Скарлыгина встает на сторону писателя. Скажем, защищает от нападок Юрия Трифонова, который стал классической жертвой радикалов, обличающих прозаика за “осторожность” и “соглашательство”. Ведь и работа “в стол” оказалась не весьма успешной, если оценить реальное значение впервые опубликованных именно впоследствии сочинений. Скарлыгина перечисляет восемь имен подцензурных прозаиков, которым стыдиться нечего, поскольку они способствовали “прозрению читателя”, работая по принципу “вода камень точит”. Наверное, таких сочинителей было даже вдвое или втрое больше. Но и тех, кто сделал принципиально другой выбор или просто категорически не умел пройти сквозь игольное ушко цензуры (как, например, Азольский), было не меньше… Ситуация на самом деле — почти патовая, те же непубликуемые Азольский или Кураев в итоге как бы и не существовали вовсе, многое в итоге ушло и никогда не будет перечитано, и лично мне кажется, что все-таки для большинства авторов перспективнее оказался рискованный путь в самиздат и тамиздат.

Этот второй вариант — гораздо более ограниченный вроде бы в возможностях приобретения аудитории и влияния на общественное мнение, но в чем-то и более перспективный. “Форма гражданского неповиновения, оппозиционная субкультура”, как это явление характеризует Скарлыгина, актуальным понятием “субкультурности” маркируя явления давнего прошлого. Может быть, какая-то логика в этом и есть. Свободное тиражирование текстов в самиздате, иногда “в сотнях копий”, распространение авторских произведений и вольных журналов стало, как мы теперь видим, своего рода преддверием тех процессов, которые на новой основе происходят сейчас в Интернете. Коммуникация приобретала тот сетевой характер, который ныне доминирует в социальных сетях и мощно влияет на “реал”. Так же, как ныне, происходил естественный отбор востребованного, важного и ценного, и отсев избытков разного рода…

Вот только происходило тогда все это, как мы помним, в предельно опасной, чреватой гонениями обстановке. Рост самиздата сопровождался и ростом репрессивных мер со стороны властей. Гарантий не было никаких, в том числе и относительно того, удастся ли вообще дожить до крушения режима и возможностей публичной деятельности. “Самиздат оплачен слезами и кровью”, — цитирует автор писателя и правозащитника Льва Тимофеева. Ну да, теперь с этим попроще.

Авторские выкладки о тамиздате также вызывают актуальную ассоциацию: собственно, Рунет и стал сегодня тамиздатом, альтернативным пространством общественной и творческой активности, с той же поправкой на опасности и угрозу репрессий. Скарлыгина упоминает о самых ярких сюжетах, связанных с последствиями публикации на Западе, упустив, пожалуй, лишь историю трагической гибели Юрия Домбровского.

Особый ракурс: проблема так называемой третьей волны эмиграции.

В целом автор артикулирует идею тамиздата как “филиала”, “запасной площадки для русской культуры”: независимо от прописки публиковавшиеся на Западе авторы (исключая, по мнению автора, Бродского и Сашу Соколова) жили ситуацией в СССР и проблемами страны, не покидая этого смыслового поля: “были, в сущности, советскими писателями, хотя и с обратным знаком”. Даже целенаправленные попытки навести мосты между эмигрантами и интеллектуалами Запада не привели к принципиальному успеху. Скорее всего, это грустная правда.

Однако существеннее другое, на чем далее делает упор автор: в диаспоре в ситуации свободного брожения идей плодились разные точки зрения, эстетические позиции и формировались внутренние размежевания (вот примерно как в последние месяцы в Фейсбуке; только терпимости здесь малость побольше).

В центре внимания оказываются два сюжета: Солженицын в его противостоянии третьей волне, в его понимании — “образованцам” и “плюралистам”, — и максимовский “Континент” как центр мобилизации и публичное средоточие антикоммунистического сопротивления. По итогу оказывается, что борьба Солженицына с эмигрантским сообществом была бесплодной и бесперспективной (тут Скарлыгина категорически не соглашается с агиографом Солженицына Сараскиной), а вот работа Максимова-редактора — весьма полезной, потому как Максимов (как прежде и Роман Гуль в “Новом журнале”) отделял личные, очень негибкие, взгляды и отчасти тиранический стиль редакторства от практической работы по объединению и консолидации интеллектуальных и духовных сил метрополии и диаспоры. Было, говорит нам Скарлыгина, у авторов “Континента” чувство “общей судьбы”. Впрочем, тогдашняя история показывает, что оно не мешает размежеванию и вражде, чему примером внимательно и деликатно прописанный Скарлыгиной сюжет о распре Максимова с Синявским и Розановой. Автор книги не впадает здесь в экстрему, не буду и я.

Трудно поставить точки над “i”, оценивая вклад русского освободительного движения 1960—1980-х годов в дело борьбы за… Борьба чуть не у каждого оказывалась своя, разногласия множились, и это как-то совпадало с общим трендом эпохи к плюрализму, однако в те времена отнюдь еще не располагало к толерантности. Скорее к жесткой поляризации. А ныне уж и подавно не собрать вместе былых противников советской власти, разве что вот так, на страницах книги. Интеллектуальная среда атомизировалась, а следом, уже в постсоветский период, распался на атомы и социум. Потребность в солидарности мы открываем заново уже теперь, много лет спустя, в 2010-х…

И напоследок, коротко: когда я читал опус Скарлыгиной, меня посещали не раз воспоминания о своей безумной и бездарной молодости, которая когда-то свела нас с автором на кафедре критики и публицистики журфака МГУ. Ну что ж, и для этого тоже нужны такие книги.

Евгений Ермолин